10.
В гостиной-спальне-столовой Редисова они разговаривали о высоком - об искусстве.
Вечер расслабил их, развязал скованные официозом языки; пурпурные огни за окном и навязчивый свет лампы усыпляли цензоров в отяжелевших головах; границы истончились и сблизили их в ограниченном пространстве, где сбивались вместе кушетки, кресла и шкафы.
- Нет, я всё-таки не понимаю, - Зенкин отошёл за очередной порцией коктейля и вернулся со стаканом в руке. - Откуда, ты говоришь, и что к тебе приходит? Ну, я, например, хочу написать стихотворение о том-то, я и пишу о том-то. Ну там, слова подбираю, выстраиваю их. По-моему, так и должно быть. Разве нет?
- Да, Лунев, - поддержал Редисов. - Я ведь тоже, если пишу сатиру, я сначала думаю, на что я её хочу написать. Это ведь как отточка, - он неуверенно переглянулся с Зенкиным, как будто сомневался в правильности собственного сравнения.
- Или как вырезать ключ, - подхватил тот.
- Вот именно. Подбираешь точные формы, чтобы идеально подошло. Чтобы било в цель. Находишь соответствующие средства - персонажей, ситуацию. А у тебя не так?
Лунев смущённо улыбнулся.
- Ну, как вам сказать… Понимаете, это не от меня зависит. Просто что-то появляется в голове… Сначала ритм, некоторые слова. Одна-две строчки. Потом постепенно открывается, проявляется. В конце выходит весь стих.
- Подожди, - прервал его Зенкин. - Хочешь сказать, стихи приходят к тебе из другого мира? Знаешь, проползают так в голову: ш-ш-ш! - он руками изобразил нечто наподобие ползущих змей. Все засмеялись.
- Может… Не знаю, - Лунев, несмотря на внешнюю весёлость, чувствовал, что вся его уверенность куда-то пропадает, и экран отчуждённости снова встаёт между ним и окружающими. - Может, мне их приносит кто-нибудь…
- Это муза! - засмеялся Редисов. - Конечно же, как мы сразу не догадались! Наш Лёха - гениальный поэт, и как у любого гениального поэта, у него есть своя муза.
- Хорошо, положим, что так, - добродушно согласился Зенкин. - Ну, смотри, прилетает твоя муза и вводит тебя в состояние вдохновения. И ты тут же загораешься и начинаешь писать. Но тему для стихотворения ты всё равно берёшь из своей головы, так ведь?
Пока Лунев обдумывал, как лучше выразить то очевидное для него, что ни в какую не могли понять другие, в разговор вступила фройляйн Рита:
- Ох, господа, вы сейчас говорите много странных слов, которые мне напрочь непонятны, так что я совершенно запуталась, о чём идёт речь. Ich kann nicht verstehen euch.
- Мы и сами не очень-то ферштейн, - признался Редисов и взял инициативу на себя. - А как по вашему, что требуется человеку, чтобы он действительно чего-то добился в искусстве? Разумеется, помимо таланта и определённой порции удачи?
- Впечатления, - перебил Зенкин. - Конечно, прежде всего новые впечатления, чтобы было, о чём писать. Чтоб постоянно появлялось что-то новое, что-то менялось. Без этого вообще никак.
Лунев осторожно заметил:
- А по-моему, важнее… способность… не знаю, как это назвать… чувствовать… по-особенному… как будто замечать что-то, что обычно не видно… способность увидеть в другом ракурсе.
Он знал, что сказал галиматью, но точнее выразить не мог. Неудивительно, что его не поняли и, сочувственно глядя, решили просто вежливо промолчать; он и не надеялся на другую реакцию.
Редисов задумался, прикидывая, что ответить на собственный вопрос.
- Активность, - сказал он, помолчал и продолжил. - Я имею в виду, что надо, чтоб ты был в курсе того, что творится в мире, общался с людьми. Чувствовал своё время, как говорится.
- А знаете, что самое главное, liebe Herren? - Рита встала с тахты и привалилась спиной к высокому шкафу. - Главное - желание. Если захочешь - сможешь всё, что захочешь. А если не смог, значит, не сильно-то и хотел.
Речь её, как и любая другая речь, не вызывали сейчас раздражения у Лунева: он был слишком отстранён и просто выслушивал всё, не сопротивляясь ни одной точке зрения.
Редисов задумался.
- Вы скорее правы, фройляйн, чем не правы, - заключил он после молчания. - Но вот о чём ещё мы не сказали: по-моему, человеку искусства не помешает ум.
- Не помешает, - Лунев слегка улыбнулся. - Скажем, ум необходим. Вам не кажется? Образованность, знаете ли…
Фройляйн Рита прищурилась.
- Так ум или образованность? - спросила она.
- Одно предполагает другое, - спокойно объяснил Лунев. - Никто же не посчитает необразованного человека сильно умным и способным. Ведь правильно, согласны? Да о чём мы говорим, - бросил он, как будто вдруг вспомнив, - всем сейчас уже ясно, что без высшего образования невозможна ни нормальная жизнь, ни…
- Глупости! - перебила Рита, в глазах её зажёгся недобрый огонёк. - Кто вообще придумал эту тупую формулу? Вы, Лунев, вы закончили какой-то вуз и теперь сравниваете, а как вы можете сравнивать, если вам не с чем? Просто поверили кому-то, кто сказал это до вас! Вот из-за таких, как вы, и получается: кто-то ляпнул глупость, остальные поддакнули и всё общество заражается бессмысленными абстракциями. "Высшее образование необходимо каждому" - зачем? Оставьте его тем, кому оно нужно. В жизни полно и других дел.
Зенкин ошарашено выслушал яростный поток речи, рассмеялся:
- И это говорит наша золотая медалистка Рита!
Фройляйн всю передёрнуло, и она сверкнула глазами на Зенкина.
- Замолчи, - цыкнула она.
- Почему же? Знаешь, что? - обратился он к Луневу. - Она ведь по всем урокам готовилась. Всё время руку тянет, на все вопросы отвечает, во всех четвертях - одни пятёрки, - говорил он с восхищением. - Надо от класса контрольную написать или диктант - так кого послать, Риту, конечно. На олимпиаду - Рита, на конкурс - Рита, что-нибудь ответственное поручить - только Рите, кому же ещё. В общем, отличница-активистка, гордость школы.
- Зенкин, прекрати! - крикнула фройляйн. - Я же не рассказываю, как год назад ты ратовал за восшествие идола.
Неловкое молчание надолго повисло в комнате.
Наконец, Зенкин пробормотал:
- Тоже, сравнила…
- Это правда? - спросил Лунев, когда они уходили.
- Да, - Зенкин в противоположность своим обычаям был молчалив и задумчив.
- Понимаешь, - заговорил он, - года два назад, когда ты уезжал… Ну, ты помнишь, что творилось?
- Смутно, - честно ответил Лунев.
- Это был настоящий разброд. В государстве, в умах… Везде. Никто не знал, куда двигаться дальше, к чему идти; все метались туда-сюда, каждый пел на свой лад. Никто ни за что не отвечал, никто ничего не знал. Каждый сходил с ума, как хотел. Совсем, как на наших встречах - и так вся страна. Нет, это неплохо, мне даже нравилось. Но долго так жить нельзя.
Он переглянулся с Луневым, будто упрашивая его поверить на слово, что нельзя.
- И я тогда подумал, что нужна сильная рука, чтобы всех построить. Что авторитарный правитель принесёт нам порядок и какую-то стабильность. Что это… в общем, что это надо стране.
- Ты это говорил? - уточнил Лунев.
- Да. Я много с кем делился своими мыслями. Я говорил об этом на наших встречах. А через год… - он замолчал.
- А через год появился Он.
- Да. И тогда я даже радовался, что всё так повернулось. Я, наверно, восхищался Им. Даже написал несколько стихотворений в Его честь, - Зенкин покраснел. - Да. Я их написал.
Лунев обдумывал услышанное, но мыслями своими с приятелем делиться не торопился. С непроницаемым лицом он протянул:
- А ты понимаешь, что твои речи могли тоже сыграть роль в сложившейся ситуации?
- Что? Нет, нет, - замотал головой Зенкин. - Кто я такой, в конце концов? Я же никого ни к чему не призывал, не агитировал. Я не участвовал во всех этих политических играх. И вообще, даже мои речи - по большему счёту, это была шутка, баловство…
- Баловство? - он посмотрел в глаза Зенкину, старательно имитируя холодный потусторонний взгляд. - Большинство наших слов - обыкновенное баловство. И тем не менее, они имеют силу. Наши слова, Евгений, как и наши мысли и наши желания, имеют свойство накапливаться и материализоваться. Если ты и ещё несколько десятков таких, как ты, мечтали о властной руке, которая захватит всё в свой кулак, откуда ты знаешь, что эта мечта не ожила?
Лунев замолчал и задумался, сколько здравого смысла в том, что он сейчас озвучил, и почему Зенкин так виновато на него смотрит.
11-20
11.
Ночь. Массивный письменный стол слегка поблёскивал от света из окна.
В темноте, при лунном свете кабинет выглядел совсем по-другому. Это было таинственное царство теней и загадочных существ, что прятались под их покровами. Здесь глаз исследователя едва успел рассмотреть малую часть сущего.
На тёмной глади стола бумага белела и шуршала, за окном слабенько виднелись очертания одной из реальностей, а в углах стояла густая непролазная тьма. Лунев сидел спиной к ней, настороженно вслушиваясь. Прятавшиеся обитатели тьмы могли выскочить в любой момент, никто не гарантировал, что они так не сделают. Здесь, на грани жизни и смерти, в тайне, чреватой сумасшествием, Лунев ловил свои откровения, он вслушивался в шёпот проплывающих мимо слов и пытался разобрать их запутанную вязь.
Сейчас он делал то, что при всём старании не мог объяснить коллегам по перу. Неприручённой и своевольной ночью стихотворение потихоньку нашёптывалось ему, по собственному желанию проникнув в его голову.
- Камень, камень, - пробормотал он. - Камень падает и… останавливается. Нет, не в ритм. Падает и… ложится.
Первая строчка есть. Если она правильная. (Хотелось бы надеяться - при первой неправильной строчке очень трудно уловить стихотворение верно).
- Внизу… в низине… в аллеях… Нет, не то.
Внизу, что-то внизу. Когда камень упал - какие-то ленты отовсюду. Длинные, извилистые…
Ритм. Слышится ритм. Та-та-т а -та, та-т а , та-та-т а .
- В переулках ночных пустота. Нет. Бессмысленно.
Чувство глубины. Будто можно нырнуть вниз и спрятаться.
- Долины… По долинам… туман. Ползёт туман.
Ложбина.
Вот это слово - ложбина.
По ложбинам ползёт туман?
- И в ложбинах клубится туман. Клубится… Не в ритм. Стоит туман. Нет, там что-то про "клубится".
Клубы… Клубы могут быть дыма… Может, не "туман", а "дымка"?
- И в ложбинах дымки клубы.
Он недовольно поморщился. Немного не то. Но очень близкое к тому, что должно быть на самом деле.
- Хорошо, пусть пока так. "Камень падает и ложится. И в ложбинах… по ложбинам - дымки клубы". Теперь рифмы. Ложится… Клубы…
Только рифмы не хотели находиться. Если вспоминались слова, близкие по созвучию, они никак не подходили по настроению. Труды, болты… Ложится - ложиться. Это и вовсе не рифма.
А может, эти слова - "ложится" и "клубы" - вообще неправильные? Что он за них уцепился? Та же дурацкая привычка, оставшаяся со времён его первых поэтических попыток - влюбиться в первоначальный вариант и ни за что не признавать, что он дефектный. Лунев вздохнул. Ему жаль было ломать уже сложившуюся конструкцию, но если того потребует стих, придётся сломать. И начать всё заново.
Ладно, пока оставить. Перейти к другой строфе.
- Беспроглядна тёмная ночь… Нет, банально.
Лунев щёлкнул настольную лампу - жёлтый круг света упал на стол с листами бумаг.
Он записал первые две строки, чтобы не забыть, пропустил место для следующих двух и задумался. Он не представлял, о чём писать.
- В тишине тихий голос шепчет…
Он вздрогнул. Опять голос? И в этой, пришедшей вдруг строке? Что за наваждение?
- В тишине… тихий… Нет, не пойдёт, - заметил он, как бы надеясь беспристрастным, чисто техническим оцениванием скрыть испуг. - Бессловесный голос… мне… шепчет.
Стоп, строки. В вас вклинивается кто-то чужой.
- Бессловесный голос мне шепчет, что… что… Пропуск. Он съедает… Нет, он захватит. Он уносит - вот. Он уносит, та-т а … Пропуск! Сквозь туман.
Лунев на секунду примолк.
- Тогда рифма во второй строчке - "обман".
Он набросал слова на бумагу, хотя они ещё не оформились, ещё могли измениться или вовсе разбрестись. Просто страховал свою память.
- Потому что у стен есть уши. Потому что у ламп есть глаза…
Стоп, довольно! Это-то к чему было? Откуда взялось?
Лунев беспокойно заёрзал на стуле: слова выходили слишком живыми. Вот и скрипнуло сзади что-то - он быстро оглянулся. Кажется, никого.
Мысли материализуются - конечно, разумеется, мы это знали, о чём и был разговор. Ну, Лунев, твои слова доказываются текущей реальностью - что ж, ты рад? Не особо, если честно: доказываются они не очень приятно. Он посмотрел на листок с разрозненными словами: вроде пока ничего жуткого написано не было. Там вообще почти ничего не было - одни разбросанные обрывки.
Стихотворение ещё не созрело, - догадался он. Стоило бы подержать его в голове несколько дней и тогда уже садиться за стол. Так он и делал обычно, почти всегда. (Да-да, он убедил себя. Стихотворение не готово, писать его не время. Не сейчас… просто потому что рано, не из-за чего-то ещё). Размышляя так, Лунев откинулся на спинку стула, расслабленно плавая в несвязных образах. Неожиданно в голове всплыло:
"Это больше, чем то, что мы можем позволить просить…"
"Неплохо, - подумал Лунев. - Сгодится для первой строчки. Не этого стихотворения - другого. Только как-то заумно: "больше, чем, то, что", "можем позволить просить". Проще было бы: это больше, чем мы можем просить".
Нет, неправильно. Ритм другой… И просто неправильно!
- Ладно, потом подумаем, - проговорил Лунев. - Всё равно ещё не его время.
На этот раз он искренне так считал, без всяких самовнушений. Рано или поздно он напишет стихотворение с этими странными строчками в начале, но не сейчас. Позднее. Надо ещё с нынешним разобраться, вот лежит, прямо перед ним. Но тоже позднее. Не сейчас.
12.
Богема всегда выбирает особое время и особое место или, вернее, любое время и место делает особенным. Феерический шатёр фиолетовых и лиловых блёсток в любой час суток покрывал служителей искусства, а также тех, кто случайно или из любопытства пришёл побродить по обители муз.
Роль муз успешно выполняли прекрасные девушки в причудливых платьях, будто из другой эпохи. К сожалению, званием музы многие из них и ограничивались: большинство этих милых существ само искусством не занималось. Зато они с интересом наблюдали за выступлениями поэтов и прозаиков, или внимательно следили через плечо рисующего в уголке художника за рождением нового шедевра, или усиленно вдохновляли музицирующего юношу.
Зал Дворца Культуры, который они занимали, напоминал выставку диковинок и редкостей со всего мира, или, вернее, разных миров, настолько неизученных и загадочных, что об их существовании и не подозревали. Прислушаться только к фотографически точным стихам-описаниям Мамлева, к транс-историческим поэмам четы К о балевых (редкий случай творчества на равных, а не по типу "вдохновитель - творец"), к восторженным одам Зенкина, прославляющим радости жизни, к коротким абстрактным рассказам Клавдия Боброва, совершенно непонятным с логической точки зрения, но оставляющим ощущение чего-то утончённо красивого, - порой кажется непостижимым, что человеческая мысль может улетать в столько разных направлений. А сюрреалистические эскизы Хасселя, которые, если смотреть не отрываясь, через минуту кажутся реальнее самой реальности! А пианист Алмазаев (больше известный под псевдонимом Гюрза), извлекающий из старенького расстроенного пианино удивительно талантливые звуки, уносящие в другие сферы! Рядом пристроилась очаровательная Адель: на своей гитаре она могла сыграть любую мелодию - от классики до тяжёлого рока.
Лунев в этот вечер не читал. Он уже озвучил все стихи, написанные за границей во время редких проблесков вдохновения (странно, но проблески не были связаны с новыми городами и памятниками культуры, а только с тем особым мистическим настроением, которое иногда нападало на него, заставляя видеть вещи искажёнными, будто их преломляла причудливая линза), а новые ещё не созрели, хоть и стучались в дверцу в голове. Сегодня он решил для разнообразия просто послушать.
Так как близость к сцене, с которой выступали литераторы, Лунева совершенно не прельщала, он устроился подальше, в углу, около портретиста В и витова. Этот немолодой человек держался немного особняком от остальной компании и часто оставался незамеченным весь вечер, расположившись где-нибудь возле дверей. Зато под конец, когда уже все расходились, у него на руках оказывалось три-четыре портрета бывших на вечере. Невесть как они появлялись, словно из ниоткуда. Сами портреты были удивительны. При взгляде на них не возникало и мысли о фотографии: разве может фото так полно воссоздать живого человека? Если кому-то случалось видеть свой портрет, нарисованный Вивитовым, у него создавалось впечатление, что он лицом к лицу столкнулся со своим двойником. Такой портрет вряд ли кто повесил бы на стену, ведь это значило бы поселить в комнате другого человека. Как, скажите на милость, посплетничаешь теперь об одной милой особе, если эта самая особа в данный момент взирает на тебя со стены?
Из-за всего этого Вивитова считали немножко колдуном и даже побаивались. Лунева, впрочем, домыслы не волновали. Он знал, откуда берётся колдовство, и сам часто гулял в том опасном месте на грани миров.
На сцене в тот момент был Зенкин. Очередной его мадригал посвящался бликам солнца на листьях. Оставалось только удивляться, как могло вмещаться в этого человека столько обожания ко всему на свете. Он одинаково сильно восхищался букетом цветов и красивой женщиной, великим произведением искусства и мороженым на палочке.
- Блики солнца на листьях клёна! Золотые пластинки на синей фольге! И хотя скоро быть листопадной пурге, Беззаботны вы - как знакомо! Осень новая к нам спустилась. Ярких красок так много в палитре её…
"Неплохо, - подумал Лунев, - Даже совсем неплохо. Даже, я сказал бы, что мне понравилось. Только у Зенкина все стихи однообразные, на один лад. И целый свет ему кумир… Хм, похоже на стихотворную строчку. Если будет время и желание, можно будет написать. А что, стихотворение Алексея Лунева о Евгении Зенкине, почему бы и нет". По обыкновению, он опять отвлёкся от окружающих его людей и сосредоточился на себе.
Из задумчивости его вывел взгляд, до того знакомый, что он с ужасом отпрянул и уже с расстояния рассмотрел пару глаз, затем всё лицо. Постепенно до него дошло, что это всего лишь портрет.
Его собственный портрет.
Испуг уступил место любопытству. Лунев привстал и из-за плеча художника заинтересованно наблюдал за его рукой, всё ещё колдующей над холстом.
Вивитов чуть обернулся.
- Похоже?
- Похоже, - ответил Лунев и задал тот самый банальный вопрос. - Как вам это удаётся?
Вивитов пожал плечами. Другого ответа Лунев и не ожидал. Рождение чуда - тёмная тайна, в которую сам творец едва ли посвящён наполовину.
- Минуток через пять будете совсем вы, - заверил Вивитов и улыбнулся в усы.
Лунев поверил и сел на место. Ему отчего-то не хотелось следить за процессом.