Он был до глубины души изумлен. На всем протяжении разговора Хантер не то чтобы стоял на своем, но вместе с тем явно не проявлял интереса. И все время косил глазами, как лошадь, куда-то вбок. Самое интересное, что Блик знал наверняка - его собеседник человек слабохарактерный, а потому Кальвин не ожидал такого сопротивления и теперь терялся в догадках, пытаясь выяснить его природу.
- Я не желаю продавать то, что вы назвали "моим убыточным изданьицем", ни вам, ни кому-либо другому, вот и все, - произнес Хантер, отбросив назад свои длинные желтые волосы.
Ему исполнилось двадцать семь лет, и он относился к тому типу молодых людей, которых иногда именуют "хорошенькими мальчиками": гладенькое личико и улыбка, то ли дерзкая, то ли жалобная. Он был миловиден и неряшлив и напоминал одновременно и студента, и маленького мальчика; последнего, пожалуй, больше. Хантер пошел в светловолосого отца, художника. А Роза - в темноволосую мать, которая была фабианкой.
- Она ведь даже не ваша, - сказал Кальвин, - "Артемида" эта. Формально и юридически журнал принадлежит вашей сестре, не так ли?
- О, юридически газета принадлежит целой толпе старых леди, которые в начале этого века боролись за права женщин. Именно они были первоначальными держателями акций. Многие из них до сих пор здравствуют и вовсе не собираются покидать этот мир. Когда наша матушка умерла, ее акции перешли к Розе. Да будет вам известно, что мужчины акциями "Артемиды" владеть не имеют права. Так записано в уставе. Но у Розы нет никаких особых прав. Она - рядовой акционер.
- Выходит, именно акционеры решают судьбу журнала? - тут же спросил Блик.
- Ничего они не решают, - возразил Хантер. - Потому что давным-давно позабыли о самом существовании "Артемиды". В течение долгих лет акции ничего не стоили. В положенный срок я давал объявление о собрании акционеров, готовил доклад и финансовый отчет, но никто не являлся. К тому же за последние двадцать лет характер "Артемиды" изменился настолько, что эти пожилые дамы вряд ли узнали бы в нем то давнее суфражистское издание. Теперь я один все решаю. "Артемида" - это я.
- А как же сестра, - поинтересовался Кальвин.
- Розе наплевать, - с досадой ответил Кип.
- Значит, не исключено, что акционерши были бы совсем не против продажи? - развивая мысль, сказал Кальвин. - В конце концов они получили бы некую компенсацию за свои абсолютно бесполезные акции.
- Может быть, - пробормотал Хантер.
- Получается, вы один против сделки, - наседал Кальвин, - и я не могу понять почему. Процесс издания вам в тягость. Прибыли вы не получаете… и, судя по запущенности этого офиса, скоро вообще все рухнет в тартарары.
- Прошу не произносить этого слова - "сделка", - заносчиво произнес Хантер. - Нет и не может быть никакой сделки. Я не собираюсь продавать "Артемиду", и свое решение не изменю. А теперь прошу вас удалиться.
Кальвин поднялся с пола и мрачным взглядом окинул Хантера. Он не собирался сдаваться и решил, что не уйдет отсюда, пока не выяснит, что же творится в голове у Кипа. Он проведет здесь весь день, если понадобится. Блик принялся ходить туда-сюда по комнате, на ходу пиная картонные коробки и кучи старых и новых выпусков "Артемиды", которыми был устлан пол.
- Прекратите, - поморщился Хантер, - пыль ведь столбом.
- Хотите, покажу вам фото своей матери? - спросил Кальвин. Это был старый трюк.
- Не хочу, - ответил Хантер.
Кальвин извлек из нагрудного кармана пачку фотографий, отделил верхнюю и пододвинул Хантеру. На снимке была изображена стройная девица в черных чулках и туфлях на шпильках.
- Недурна, - промямлил Хантер.
- А здесь она осветлила волосы, - продолжил Кальвин.
На следующей фотографии блондинка вылезала из ванны.
- Хватит, - прекратил просмотр Хантер. - Интересно, откуда вы их берете?
Ходили слухи, что Кальвин Блик сам и мастерит эти снимки.
- Из семейного альбома, откуда же еще, - скромно сказал Блик. Ловким движением длинных веснушчатых пальцев Кальвин мгновенно сложил снимки, словно колоду карт. На пальцах у него красовались кольца. Он любил эти украшения и часто их менял. Хантер взглянул на кольца с неодобрением. У него самого ладони были грязные и ногти обрезаны кое-как. В общем, собеседники с презрением смотрели друг другу на руки.
- Вы поймите, - вернулся к прежней теме Кальвин, - что помимо денег за акции, которые будут выплачены вашей сестре, определенную компенсацию получите и вы, и в определении суммы мы, я вас уверяю, будем открыты любым разумным предложениям. Мы возместим вам утрату издательских прав. Вы же получили образование, мистер Кип, вы социально защищены, не то что я…
- Не думаю, что вы так уж беззащитны, - язвительно возразил Хантер. Он был рад возможности продемонстрировать стойкость своего духа. Теперь он сосредоточил внимание на брюках Кальвина, сшитых из эластика, - еще одна вещь, которую Хантер считал достойной глубочайшего презрения. В то же время у Хантера были все основания опасаться этого человека. Он хотел, чтобы Блик ушел, и как можно скорее.
- Любопытно, сознаете ли вы, что скрежещете зубами, и довольно громко? - поинтересовался Кальвин. - Я знавал человека, страдавшего от такой же привычки. Так он, знаете ли, в конце концов стер свои зубы до корней. Безусловно, это симптом невроза. Фрейд в одной из работ пишет…
- Слушайте, Блик, - не выдержал Хантер, - ваш босс уже владеет тремя газетами, кучей периодических изданий и всеми теми безобразиями, которыми полон издательский рынок. Зачем ему понадобилась еще и эта несчастная "Артемида"? Почему бы не оставить ее в покое?
- Ему просто хочется владеть этим изданием, - объяснил Кальвин. - Хочется, и все.
- Ах, если ему хочется, то пусть придет сюда, - дрожащим голосом произнес Хантер. - Сам придет, а не посылает слугу.
- А! - вперившись в Хантера взглядом, воскликнул Кальвин Блик. - Ага!
Он что-то начинал понимать.
В этот миг дверь распахнулась и в комнату как маленький ураган влетела Анетта. В один присест она одолела расстояние от двери до стола, вспорхнула на него, прикрыв кипы бумаг своими разноцветными юбками, и уселась, подобрав под себя ноги, словно беженец на скале.
- А я бросила Рингхолл! К чертовой бабушке! - сообщила она Хантеру.
- Анетта! Ну сколько раз я тебя просил не входить в контору без стука! - укорил ее Кип. - У меня сейчас важный разговор, так что, пожалуйста, уходи!
Анетта только сейчас заметила постороннего. И тут же слезла со стола. Но было уже поздно. Приосанившись, Кальвин обратился к Анетте:
- Постойте, ведь нас еще друг другу не представили. - Он с огромным интересом рассматривал ее.
А Хантер, кажется, был взбешен.
- Анетта Кокейн, - сквозь зубы процедил он. - А это Кальвин Блик.
Анетта сделала грациозный книксен и протянула Кальвину руку. Его имя ей ни о чем не говорило. Но все же широкая, радостная улыбка расцвела на ее лице, обнаруживая все больше и больше маленьких беленьких зубчиков. Enchantée", - сказала Анетта.
- Несомненно, - отвечая на какую-то свою мысль, произнес Кальвин. - Теперь я это ясно вижу. Вы похожи на свою мать как две капли воды.
- А вы с ней знакомы? - спросила Анетта, но без особого удивления. В Европе знакомых матери можно было встретить везде.
- Имел честь встречаться, - сказал Кальвин. Небрежную расслабленность с него как рукой сняло. Аккуратнейшим образом сдвинув каблуки, он предупредительно склонился перед Анеттой, и, по всей видимости, ловил каждое ее слово.
- Уходите! - закричал Хантер.
- Можно ли мне узнать, ваша матушка сейчас в Лондоне? - не обращая внимания на него, поинтересовался Кальвин.
- Нет. Они с Эндрю все еще гостят в Турции, - ответила Анетта, с младенчества привыкшая называть родителей по имени.
- А вы долго пробудете в Лондоне, Анетта? - спросил Кальвин. - Позволено ли мне будет к вам так обращаться?
- Блик, когда вы наконец уберетесь! - снова вскипел Хантер.
- Не злись, Хантер, - произнесла Анетта. - Что с тобой? Предполагалось, что я пробуду в Лондоне весь этот год. Я учусь в колледже. То есть училась до трех часов дня.
- А где вы живете? - продолжал спрашивать Кальвин.
Хантер сел на стол и, с тихим мычанием, начал сгребать в кучу бумаги.
- Я живу здесь, - ответила Анетта. - С Хантером и Розой. А вы и Розу знаете?
- Удостоился такой чести, - сказал Кальвин. - Теперь я понимаю, вы скрыли от меня все, что можно было скрыть! - злобно бросил он Кипу. И тут же улыбнулся Анетте неожиданно веселой улыбкой, осветившей его бесцветное лицо и разом обнаружившей в нем множество новых деталей. - Расскажите о вашей школе, - попросил он. - История с уходом особенно занимательна.
- Да, прекрасная история. Я просто взяла и ушла!
- Но почему вы сделали это? - спросил Кальвин.
Он говорил и в то же время внимательнейшим образом рассматривал Анетту. С удовольствием отметил узкое, длинное тело, бледность лица, кремовую гладкость оголенных ног. Румяных Кальвин не любил. Он считал, что женщина должна быть окрашена равномерно.
- Потому что ничему бы там не научилась, - заметила Анетта. - Вот я и решила учиться самостоятельно. Собираюсь вступить в Школу Жизни.
- Приветствую ваше решение! - рассмеялся Кальвин. - Надеюсь, во время ваших занятий мы будем время от времени встречаться?
- Уходите, Блик! - вскочил со стола Хантер.
- Успокойся, Хантер, - сказала Анетта. - Где Роза?
- Пошла навестить доктора Сейуарда, - ответил Хантер, - а потом на фабрику.
- Когда же она вернется? - поинтересовалась Анетта. - Меня заботит, успею ли я сходить к Нине.
- Роза сказала, что вернется рано, - сообщил Хантер.
- Ну тогда я пойду к Нине завтра утром, - решила Анетта. - Мне очень хочется поговорить с Розой.
- Нина? Портниха? - тут же вмешался Кальвин. Глаза у него засверкали, как пара отшлифованных морем ракушек.
- Да, - посмотрела на него Анетта. - А вы…
- Убирайтесь! Убирайтесь! Убирайтесь! - закричал Хантер и начал бросать в воздух бумаги. Пыльное облако окутало всех троих. Анетта чихнула.
- Убирайтесь! - в четвертый раз крикнул Хантер и принялся толкать Кальвина к двери. Тот, не сопротивляясь, со смехом покинул комнату, и долго еще было слышно, как он хохочет и чихает, спускаясь вниз по лестнице.
Хантер вернулся и с досадой посмотрел на Анетту. Он тепло относился к ней, но еще в самом начале, когда Роза только предложила поселить у них в доме Анетту, заметил, что она может доставить им массу хлопот. И вот теперь его опасения, кажется, начали оправдываться. Да и новость, что Анетта бросила школу, вовсе его не обрадовала. "Вот оно, начинается!" - подумал Хантер, уныло глядя на хрупкое дитя.
- Думаешь, Роза похвалит тебя за то, что ты бросила Рингхолл? - спросил он.
- Ругать не станет! - чуть побледнев, дерзко ответила Анетта.
Этого-то Хантер и боялся - Розиной уступчивости.
- Теперь уходи, - пробормотал он. - Мне надо работать.
- А что подразумевал этот господин, когда сказал, что ты от него все скрываешь? - напоследок поинтересовалась Анетта.
- Понятия не имею, - бросил Хантер. - Прошу тебя, уходи. Уходи!
Дверь закрылась.
- Начинается, - снова пробормотал Хантер, - да, начинается…
3
Питер Сейуард работал за обширным столом, заваленным книгами, фотографиями и печатными простынями иероглифических надписей. Поверхности стола попросту не было видно. Местами книги лежали одна на другой, в три, в четыре слоя. Ими был устлан даже пол. В комнате находилось приблизительно три тысячи томов, из которых сотня, не меньше, была раскрыта. Некоторые из них лежали горизонтально, другие были поставлены под углом сорок пять градусов; часть - вертикально, отворенные на нужной иллюстрации; иные, наивно укрепленные обрывками веревки, стоймя стояли на полках, которые в большинстве своем достигали потолка. Оставшееся пространство было усыпано фотоснимками статуй и репродукциями картин, скрепленными одна с другой.
Комната была большая, со створными окнами, выходящими в окруженный высокими стенами сад, главной достопримечательностью которого являлся раскидистый платан. Из-за него в помещении всегда было сумрачно, а поскольку пятую часть поверхности занимали различного рода изображения, комната напоминала богато украшенную наскальными рисунками пещеру. Только потолку удалось отстоять свою чистоту, да и то лишь потому, что у Питера не хватило технических приспособлений, не то быть бы и потолку увешанным картинами и прочими полезными объектами. Но и на его бледной поверхности с течением времени стали появляться трещинки и неровности, сначала еле заметные, позднее развившиеся в отчетливо видимые бугры, шишки и наросты всех сортов и видов, будто потолок глубоко сочувствовал полу и стенам и не хотел от них отставать. На каминной полке, с которой постоянно падали на пол кипы бумаг, курительные трубки и коробки спичек, стояли песочные часы, заботливо переворачиваемые в положенное время Питером, а также фото его сестры, умершей в возрасте девятнадцати лет. С тех пор прошли годы. Над каминной полкой висел портрет Момзена, а у двери на стене - портрет Эдварда Майерса. В углу произрастало, то пропадая за горами бумаг, то вновь появляясь, безымянное растение, таинственной витальности которого еще хватило, чтобы здесь, в темной и сухой комнате, зазеленеть, но не расцвести.
Сейчас был день. Питер Сейуард обычно делил свой рабочий день на четыре этапа. Утром, тихий и восприимчивый, он записывал, почти в полудреме, те идеи, которые у него возникали. Он вставал рано и тут же начинал работать, откладывая завтрак до половины одиннадцатого. Среди утренних записей встречались и планы будущих трудов, и мысли о насущных исследованиях, и вещи странные - видения прошлого, знание которого принадлежит ночи, и все же крохотные частицы его уловимы и при свете дня, просто надо торопиться, а то они так и норовят умчаться по тропам сна и где-то там, вдали, слиться в единое целое с призраками желаний и тревог. Питер считал эти прозрения чрезвычайно важными; и одно время, прежде чем доктор строго-настрого запретил ему это делать, даже отодвигал эту утреннюю часть своих занятий поглубже, действительно в ночь; кладя рядом с постелью блокнот, он непрерывно записывал свои мысли и бросал листочки на пол, так что просыпаясь, находил себя в окружении множества на скорую руку сделанных записей, настолько подчас неразборчивых, что не все затем удавалось расшифровать. Из-за болезни ему пришлось отказаться от попытки ежедневно трудиться двадцать четыре часа в сутки, но бессонные ночи случались и ныне.
После десяти тридцати, позавтракав здесь же, за письменным столом, он начинал работу, которая длилась до четырех дня. В это время он иногда делал заметки, иногда писал статью или какую-то часть книги, над которой трудился уже десять лет. Вечером он читал первоисточники, проверял сноски, делал необходимые записи, просматривал и критически оценивал блокнот "догадок", а также готовил материалы для следующего рабочего дня. После этого наступало время тьмы, предваряемое размышлением, своего рода молитвой - скликались мысли, которые предстояло вверить заботам ночи, мысли, на которые сон должен был дать ответ. Обычно так проходил каждый день, и распорядок если и нарушался, то лишь редкими вечерними визитами друзей. Питер Сейуард был историком, занимавшимся империями, которые возникли и пали еще до Вавилона.
Но с некоторых пор Питер стал жертвой, как он сам это определил, абсурдной страсти. Он загорелся стремлением расшифровать кастанский шрифт, образцы которого теперь покрывали его стол. Прежде Питер исповедовал мнение, что от дешифровки древних текстов историкам лучше держаться подальше. Он мог привести великое множество примеров того, с какой легкостью это увлечение переходит в маниакальную страсть; и вот уже ученый, славившийся здравомыслием и уравновешенностью, становится рабом своей идеи; полностью утрачивая чувство меры, он тратит годы в попытках сформулировать теорию, способную, по его мнению, раскрыть содержание текста. "Кто не желает попусту тратить время, - слышал Питер собственный голос, доносящийся из прошлого, - тот расшифровкой древних записей заниматься не станет ни в коем случае. Познания в области истории в данном случае становятся даже помехой. Спрашивая себя, какой народ мог оставить такого рода записи? на каком языке они сделаны? - спрашивая себя об этом, нам, историкам, лучше отодвинуть подальше свои знания, истинные или мнимые, и взглянуть на надписи как на чистый шифр, то есть как на явление сугубо филологическое. Исторические догадки так часто бывают ошибочны. И, начав с ошибки, вы долгие годы можете идти в ложном направлении, что выяснится лишь в конце. Жизнь слишком коротка. Не стоит попусту тратить время".
И вот теперь сумасшествие, от которого он предостерегал своих коллег, постигло его самого. Кастанские письмена явились на свет в середине XIX века, когда множество таблиц было обнаружено во время раскопок в Сирии. В последующие годы неизменно появлялись то таблицы, то надгробия, то печати, то посуда, и во всех этих находках обнаруживались общие черты; что касается языка, то он сопротивлялся всем попыткам расшифровки. Питер обдумал эту проблему много лет назад и в то время отложил ее в сторону, туда, где хранились нерешенные вопросы древней истории; оставалось терпеливо ждать новых археологических находок, особенно находок памятников с надписями на двух языках, известном и искомом; и только после этого могла появиться реальная возможность раскрыть тайну. Иначе работа над текстами превратилась бы в поиски в абсолютном мраке, так как никто еще не мог сказать, какой народ писал на этом языке, ради чего были сделаны записи, и даже тип языка оставался неизвестен.
Однако около двух лет назад кастанские письмена вновь попали в поле зрения Питера - из-за двух событий, внешне как будто никак между собой не связанных: во-первых, отыскали большое количество табличек с письменами на месте древнего города поблизости от Босфора, области, к которой Сейуард питал чрезвычайный интерес; во-вторых, появилось, опять же в Сирии, некоторое число клинописных таблиц, заполненных значками, но не вавилонской клинописи, а какой-то неведомой. И тут же (по причине, с точки зрения науки, совершенно абсурдной, он давал себе в этом отчет) Питер вдруг поверил, что неведомая клинопись и босфорские таблицы состоят друг с другом в теснейшем родстве. Далее им овладела идея, сопротивляющаяся любой критике, что расшифровка табличек, которых теперь появилось довольно много, приведет его к решению ряда проблем, которые он в течение долгих лет тщетно пытался разрешить. И с этой минуты он, что называется, пропал.