О ЛЕБЕДЯХ, О КЛОПАХ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ
Тревога! Тревога! Дома что-то произошло, но что, я не могу понять. Комната была другой, воздух другой, мир другой.
Кубышкин женился? Вынесли его кровать? Да, они с Галей получили комнату в первом поселке и начали многотрудную и сложную семейную жизнь. Мы осиротели. Но не это главное. Что-то другое…
Захар Захарыч собирался, брился, пахло одеколоном. В дни перекрытий шоферы переходят в палатки на берег Ангары. Там и спят, там и столовая, медпункт.
Захар Захарыч, в свежей рубашке, подтянутый, в скрипящих сапогах, казался помолодевшим на десять лет. Он расхаживал от зеркала к шкафу и напевал - я впервые услышал, как он поет, - смешным, гудящим и срывающимся басом:
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути…
- Эх, батя, и представительный же вы мужчина! - сказал Петька, наблюдая, как старик повязывает галстук. - Куда вы только так собираетесь? Добро бы, на гулянку!
- Дурашка ты, Петро, - добродушно ответил Захар Захарыч. - Где тебя только воспитывали?
- А чего?
- "Чего, чего"! Разворошил кровать, разбросал грязные носки - и сидишь, доволен. Ну что скалишь зубы? Последний человек, кто не может за собой следить.
- А мне и так ладно.
- Знаешь что? Вот я посмотрю, как ты выбрит, и скажу, какая тебе цена.
- А какая мне сейчас цена?
- Копейка, конечно.
- Хо-хо-хо! Нет, батя, ей-богу, вам жениться надо! Честное слово, пора. Возьмите себе бабу, молодуху, - она вам каждый день будет подшивать крахмальные воротнички. Как штык!
- Воротнички я и сам могу…
- Ну вообще для солидности! Право, батя, женитесь! За вами очередь. Ну, поглядите на себя: какой жених пропадает! А?
- Да уж по этой части я бы, Петро, тебе сто очков вперед…
- Так об чем разговор? Кубышкин в авангарде, вы за ним. Ну, а мы с Толькой как-нибудь постараемся.
- Хм… Нет, Петро.
- Что "нет", что "нет"! Вы что, думаете, я не знаю, куда вы деньги носите? Видел, видел, кто вам стирает. Баба ничего, одинокая, вот только карапузов четверо - да и то вам под старость занятие.
- Перестань, Петро!
- Ага, попались!
- В чем?
- Ничего, батя, не смущайтесь. Я сватом у вас буду, ладно? А после вашей мою свадьбу закатим.
- Не мели глупости, теленок! С такими понятиями тебе еще рано жениться. Пороть тебя еще надо!
- И то правда… Я уж лучше подожду. Эх, погуляю с девками вволю, а женюсь под старость!
- Дело твое. Правду говорят: не дал бог ума, считай - калека.
- Батя, да ведь врут все, а? Ведь врут, что нужно век жить с одной женщиной? Что изменять - плохо, волочиться - плохо! Скучища ведь, а, батя?
- Не знаю. Видишь ли, это как для кого. Люди ведь бывают разные. Скажу тебе, Петро… по мне, знаешь как: если уж любить, так любить. Может, и однажды любить, да так, брат, чтобы всю жизнь осветило… Как-то мы охотились в Барабинской степи и подстрелили лебедя. И вдруг, откуда ни возьмись, лебедка. Видел бы ты, как она стала летать, как она кричала! Стреляли по ней - не можем попасть. А она летала, летала, била крыльями… Ночь пришла, дружкато ее уже общипали, сварили, а она в вышине курлычет, носится, как демон. Наутро думали - улетела. А она явись - и ввысь, все выше! Сложила крылья - и камнем о землю. Только пух разлетелся. Вот как, брат! Не пережила. Мы все там ошалели, чуть не разорвали дружка-то, который лебедя убил. Наш проводник, казах, рассказывал, что лебеди сходятся однажды, на всю жизнь, и, если один погибнет или умрет от старости, другой живет несколько дней, потом поднимается в высоту - и камнем о землю. Ты не замечал: одиноких лебедей ведь не встречается… Я с той поры и вкус к охоте потерял, будь ты неладна!
- Да-а… Ну, это, если у меня жена помрет, мне, значит, с колокольни?
- Я не о том, дурачок! Это к тому, что ты еще не знаешь, что такое любовь. Ты пока так - играешь в любовь: за одной приволокнул - поклялся, за другой приволокнул - поклялся. Так и любовишка-то ненастоящая… Так иной весь потратится по пустякам, а потом кричит: любви нет, семья - предрассудок, захотел - полюбил, надоело - бросил! А ведь он-то, Петро, ведь он-то не узнал, какая она бывает на свете, любовь!
- А какая она?
- Что я буду тебе говорить? Вырастешь - узнаешь. Только настоящая любовь - она настоящему человеку и дается. Попомни это!.. Разволновал ты меня. Куда это я бумажник положил?
Я слушал эту сцену с волнением, с чувством какого-то преддверия открытия. Я видел, что Петька балабонит, но и он чем-то взволнован.
- Батя! А что бы вы делали, если б снова стали молодым?
- Молодым, Петро?
- Ага!
- А кто его знает? Да, пожалуй, то же самое, что и делал.
- Это на броневике-то?
- Ну да.
- Ах, нет, я не про то! Не так! Вот если бы вы - на моем месте, на Толькином месте. Если б сейчас стали молодым вдруг. Вы старый, жизнь прожили, вы все видели. Скажите нам, что вы поняли. Чтоб нам не искать заново. Ну вот, зачем жить, как жить? Помрете ведь - все с собой унесете. Молчите вы, старики, жадничаете! Отдайте нам…
- Да что жадничать? Будь я молодым, Петро, я бы сейчас сердце берег. Не жалел когда-то, а сейчас вот болит. Да вы, молодые, разве поймете?
- Батя! Будем беречь сердце! Еще скажите. Ничего не уносите!
- Смешной ты… Мне нечего уносить, Петро.
- Я говорю, понятие о жизни. Ну, что бы вы делали теперь на моем месте?
- Сейчас?
- Сейчас!
- Строил бы Иркутскую ГЭС.
- Правда?
- Правда.
- И мы правы? Правильно идем?
- Правы… Эх, поставь-ка утюг… нельзя так выходить, разок проглажу… Знаешь, Петька, уж если такой разговор зашел, то ты знай одно: надо прожить жизнь насыщенно. Чтобы все было большое: любовь - так уж любовь, а не картошка, дружба - так уж дружба, радость - так уж радость, а не пустяки, горе - пусть будет и горе, как океан. А живут так те счастливые люди, которые маленького не ищут, то есть живут не только для себя. Вот и кумекай! Чтоб прошла твоя длинная жизнь, и цели были, и дело рук твоих было, и люди спасибо могли тебе сказать… Я уж не говорю, Петро, про подлецов, что живут за чужой счет. Этих надобно бы давить, как клопов. Только и свету, что в щели, - и сам не смог увидеть, и от других хочет закрыть. Клопом прожить - какая радость! Надо ничего не понять в жизни, все чувства свои, да и чужие, оплевать и в этой блевотине так до смерти и проскользить.
- Бр-р! Как вы выражаетесь, батя!
- Я бы не так еще сказал. Смотришь иной раз - обидно! Зх, сколько глупости в человеке! Разве счастье в деньгах, разве счастье в сытом и одетом брюхе, в шестикомнатной квартире? Это пустяковина, это мелочь, это само собой! Счастье - вот тут оно; счастье - это буря, это битва, это - солнце в сердце, которого хватит и для других, и для себя, и после смерти останется бродить по свету, и будоражить, и звать, и светить! Ах, Петро, что ты меня спрашиваешь о жизни! Это чувствовать надо, это голову и сердце надо иметь человечьи, а не клоповьи. Любить надо жизнь, Петро, а не быть свиньей к ней! Вот! Разволновал ты меня, а сам небось смеешься… Ладно, замнем для ясности. Я уж чего-то и забыл, наверно. Ну, вспомню - заеду. Бывайте здоровы, ребята!
- Мы к вам придем, батя! Не простудитесь там. Ночью холодно. Вот вам взять бы мое одеяло, а, батя!
- Ни-че-го! Ваш "батя" старый солдат. Приходилось ночевать и в снегу, накрывались дождичком, под голову ветерок клали, да еще и взбивали. Так-то, чертенята! А в гости приходите!
Захар Захарыч хлопнул дверью, простучал по коридору, и еще в темноте, за окнами, слышались его тяжелые шаги и дребезжащий, гудящий бас:
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
Распелся старик! И тут с грохотом ворвался Ленька. В земле, в грязи, запыхавшийся:
- Чучелы! Что же вы сидите?! Перемычку раскрывают!
НАЧИНАЕТСЯ
Рассвет был сырой, холодный. Над Ангарой повисли молочные клочья тумана. Почему-то пахло снегом - может быть, ветер приносил этот воздух с далеких гор. Я стучал зубами - от прохлады и от волнения. Тонкая перемычка, по одну сторону которой ангарская вода, по другую - наш котлован. Два шагающих экскаватора друг против друга протянули стрелы с берегов.
В тишине они начали взрывать землю. Жутко выли их моторы; с лязгом, так, что колебалась под ногами земля, ухали в утрамбованный грунт их ковши с большими зубьями. Затрещали "юпитеры": кинооператоры начали съемку перекрытия.
Вздох пронесся по толпе: показалась вода. Еще удар ковша - и пенистый, грязный ручеек поплыл с комьями земли вниз, в котлован. Экскаваторщики заторопились, словно от быстроты что-то решалось; стрелы чуть не со свистом резали воздух. Уже поток, шумливый, мутный, льется вниз, размывает перемычку - и… грянула вода!
Это было величественно и жутко. С ревом и гулом низвергаясь в котлован, вода десятками метров отхватывала перемычку, экскаваторы задвигали лыжами, попятились назад, прочь от водопада. На берегу кричали, бросали в воду камни. Уходили под воду - навсегда - те дороги, по которым мы бегали и спешили, по которым ездили и ломали рессоры шоферы; уходили под воду камни, на которых мы сидели перед сменой, уходила площадочка, где стоял буфет и собирались слоны - двадцатипятитонные "МАЗы", место, где стояла контора, на крыльце которой нам вручали знамя и Николай произносил свою речь… Больше никто никогда не увидит этих дорогих нам, памятных мест. Разве что водолаз пойдет осматривать устои лет через сто…
Мой Петька рычал, стонал и щелкал аппаратом. Кто-то радостно орал:
- Братцы, я там лопату забыл!..
А "там" уже все кипело, вода была мутная, грязная, плавали щепки, мусор, бревна, доски вертелись в водоворотах. Наши быки, водосливы уходили под воду.
Начинался второй этап: раскрывали другую перемычку. Воды с двух концов наполняли котлован. Он уже как полная чаша. Мы стоим на эстакаде - и нет высоты, под самыми ногами бурлит и движется по кругу мутная, в клочьях бурой пены вода. Казалось, что теперь Ангара сама пойдет через станцию, через раскрытые проходы, не будет делать излучину.
Но река и не думала идти сюда. Наполнив котлован-провал, она понеслась по прежнему ложу, а в котловане вода утихла и остановилась.
Главное предстояло впереди: заставить ее свернуть! С моста будут валить камни и кубы, пока не перегородят реку. До окончания моего бюллетеня оставался день, но я пошел на смену. Да разве можно было ждать, когда на береговом полигоне наша бригада делала бетонные кубы?!
БИТВА
Сначала это было похоже на праздник. Понтонный мост был разукрашен флагами, плакатами. Был погожий летний теплый вечер. Из поселков толпами спешили разнаряженные девчата, старики, шли целыми семействами, с детишками, словно на гулянье. Уже на подходах к берегу чувствовалось тревожное напряжение. Ровными рядами выстроились сотни грузовиков. Горы кубов из бетона, целые сопки камня; зло рычат и попыхивают паровые "Шкоды".
Шоферы заводят, гоняют моторы, собираются в кучки у радиаторов, хохочут, хлопают рукавицами; из громкоговорителей несется: "Товарищ Попов, зайдите в штаб…" Шум, разговоры, смех. У самого моста кинооператоры построили вышку, возятся с аппаратами. На мост не пропускают, он пустынен и дрожит под бешеным напором воды. Он удивительно короткий, до того берега, кажется, рукой подать. Ангару сжали насыпями до предела, и бутылочно-стеклянная вода со скоростью поезда, упруго изгибаясь, вылетает из-под понтонов, гладкая, цельная, и, только пролетев метров семь, рассыпается на белые буруны, шипит и брызжет. Ни разу в мире еще не перекрывали реку с такой силой течения.
В семь часов вечера все началось очень тихо и осторожно. Лязгнул экскаватор, вывалил в первый кузоз ковш камня, самосвал рванулся и пошел на мост. Грузовики задымили, закопошились, затолпились в очередь к экскаватору. А груженые, воя и сигналя, вылетали на мост, разворачивались задним ходом и высыпали камень.
В толпе на берегу переживали, вскрикивали:
- Вон несет, несет! Куда! И до дна не доходит!
- Его теперь за версту лови!
Иная глыба несколько мгновений скользила по поверхности; мелкий щебень несло, как пыль. Ангара показала свои зубки!
А "МАЗы" ревели, шли, шли, сыпали, сыпали… Дым из выхлопных труб сизыми лентами потянулся от берега к берегу, трепетали в дыму флаги. Грохот камня, водопадный шум реки, едва слышные слова из громкоговорителей: "Соблюдайте осторожность! Не сбавляйте темпов! От вас зависит…"
Передавали слова начальника стройки: непрерывная работа шоферов до завтрашнего вечера. Сутки! Если не больше… Ничего не известно, как поведет себя Ангара.
- Захарыч! Захарыч!
Старик возил камень. Он высунулся в окошко, помахал нам с Петькой и скрылся за дымом и пылью.
Мы побежали "перенимать" его у экскаватора. Петька пять раз щелкнул; старик смущенно улыбался и делал страшные глаза: уйдите, не путайтесь!
- Захарыч! Возьмите в кабину!
- Нельзя. Приказано никого не брать. Опасно, ребята!
У моста была каша. Дежурные выбивались из сил, упрашивая, умоляя, бранясь:
- Пройдите с дороги! Уйдите с моста!
Самосвалы проносились перед толпой, как танки, быстро-быстро, ни секунды передышки. Камень валится и валится в реку, а она несет, а она несет… Желтые пузыри и буруны на миг - и снова гладкая, живая, кристально-холодная вода, так что голова кружится, когда смотришь на нее.
Я читал где-то об Ангаре и наткнулся на такое слово: аквамариновая вода. Я не знаю, какой это цвет, но, наверно, это точно. Простого слова нет, чтобы передать потрясающую, необыкновенную красоту этой неправдоподобной, неестественной воды. Она прозрачная, как хрусталь; она неуловимо играет, как драгоценный камень; она ак-ва-ма-ри-но-вая! В этот вечер кинооператоры испортили сотни метров пленки, пытаясь заснять ее краски. Нет-нет, да и хватались они за аппараты и напряженно снимали буруны, поток… Петька сознался, что и он потратил полпленки на воду; знал, что не выйдет, что эти дивные переливы не уловишь ничем, и не мог устоять. Это можно только видеть, и я смотрю, и все смотрят, жадно, взволнованно.
А мост раскачали сотни машин. Он горбится, вздымается, проваливается и скрипит. Одни понтоны ныряют, другие взлетают, грузовики колышутся на них. Дым! Дым! Темнота пришла неожиданно. Зажглись сотни прожекторов. Похоже на ночную киносъемку. Шум, голоса, ярмарка; машины вылетают на освещенное пространство, репродукторы надрываются, читают что-то похожее на стихи. Я устал. Голова как чемодан. Нет сил бегать, стоять, смотреть…
Так длится час, так длится два, три…
- Товарищ диспетчер! Разрешите сесть в машину. Я корреспондент, мне нужно посмотреть.
Диспетчер подозрительно оглядел меня, но из кармана у меня торчала авторучка, и это спасло.
- Садитесь. Два рейса.
- Захарыч! Я с вами!
"МАЗ" рванулся, и вот я с замирающим сердцем болтаюсь в кабине уже на мосту. Девчонка с флажком манит машину к себе, Захарыч слушается ее, как школьник. Мост качается, как палуба корабля. Когда он проваливается вниз, сердце замирает и подбирается легкая тошнота. "Шух-шух-х-х!" Брызги, муть - и мгновенно чистое зеркало воды.
- Неужели не уносит?
- У-но-сит! Теперь наши камни у самого Иркутска…
- Захарыч, зачем же сыпать?
- А вот и будем сыпать, пока не пересилим. Али мы ее, али она нас.
- Захарыч!
- А что ж ты думал? В бирюльки играем?
- Правда, что вы будете работать сутки?
- По-добровольному. Кто желает. Может, больше…
- А отдых?
- Какой отдых?
Я у Захарыча в кабине впервые. Хватаюсь за ручки, держусь за дверцу, но меня чуть не стукает головой о крышу. Тряска. Внутренности переворачиваются. Рев мотора, бензиновый дух. Прыгают стрелки на освещенных циферблатах.
Захар Захарыч бешено крутит баранку; высунувшись, что-то кричит.
- Ну и работка у вас!
- Работка у нас, Толя, обыкновенная.
- Как вы только выдерживаете?
- Привычка - все.
У меня, как в калейдоскопе, проносятся перед глазами ковш экскаватора, поток камней в кузов, бегущая полоса дороги, толпа у моста, аквамариновая вода, желтые пузыри и опять ковш экскаватора. Так быстро, стремительно… Стучит в висках, кружится голова. Я уже пьян.
- И что удивительно, - говорит Захар Захарыч, - работа у нас сегодня без норм, без учета. Шоферяги - ведь народ какой: не проставь ему ходку, он пальцем о палец не ударит, машину с места не сдвинет! А тут посмотри, что делается! Каждый норовит вперед, каждый норовит скорее да больше. Никто ведь не узнает, сколько он привез. Артелью работаем! А они лезут. Ты не знаешь, почему? Ты не знаешь, почему ни один не отказался работать сутки? Все, все как один! Что же это такое? Ты понимаешь, скажи нам сейчас в воду бросаться - ей-богу, найдутся такие, что бросятся, машинами своими загородят!