– Когда мне бывает совсем хуево, я заставляю себя придумывать разные красивые истории. Будто меня снял клевый пацан и повез отдыхать на море… Куда-нибудь в Турцию… Или в эту… Как ее? В Анталию… Только я не могу представить себе, как там, в этой Турции… или в Анталии… Ну, все равно приятно, блин, помечтать. Ты, Рина, мечтай… Ух, натрескалась! До отвала…
Оленька водичкой зашлифовала куру, привалилась спиной к стене и продолжала болтать, больше сама с собой, хотя и обращалась к Рине.
– Я тебе скажу… Ты лежишь и думаешь, какая ты несчастная… А думаешь, одна ты такая? Полно таких, как мы с тобой. Меня, Ринка, отчим изнасиловал, змеиное отродье. Думала – повешусь… А вот пережила ведь… Не повесилась… И правильно сделала. Все нормально будет, Рина. Все нормально… – Оленька сладко потянулась. – Эх, ширнулась бы я сейчас…
Рина резко обернулась, спросила не своим голосом:
– А у тебя есть?
– В том-то и дело, что нету. А что?
– Я хочу…
Оленька обрадовалась, что Рина заговорила, так и подскочила:
– Я моментом достану… Ты подожди… Я быстро…
Она скатилась вниз по лестнице, мысль четко работала, если застанет дома Тимоху-тридцать рублей, может, далеко бежать не придется. Тимоха был дома. У него как раз было то, что нужно. Но он, жлобина, цену свою заломил, запредельную. Однако ничего не поделаешь…
– В долг, – потребовала Оленька.
Тимоха нехотя согласился.
Запыхавшаяся Оленька вернулась на шестнадцатый этаж. Баян у нее был припасен.
– Давай руку, Рина, – сказала Оленька.
Рина вытянула руку. Оленька ввела дозу.
– Сейчас улетишь… Сейчас мы с тобой Турцию увидим… И эту гребанную Анталию… Хочешь я тебе с димедролом разбодяжу?
Рина сказала:
– Давай…
Афганцы обычно долго не стояли. Они отыграли два часа, сняли бабки и ушли, угостив на прощание пивом Кабана и Медведя.
Парни снова заняли свое место.
– Долго работать не будем, – сказал Медведь.
– Ладно. Песен пять-шесть споем. И шабаш…
Они только вторую песню закончили, как мобила Кабана сделал вызов. На экране высветился знакомый номер.
– Че, Оленька?
– Кабан, гони сюда!.. Тут Рина… Передоза, блин…
– Е-мое!.. Какого хрена?!
– Чего? – насторожился Медведь.
– Погнали! – заторопился Кабан. – Там они, кажется, натворили дел…
Парни примчались в ночлежку, видят, Рина лежит, обмякнув, не в сознании, пена на губах, концы отдает.
– Медведь, вызывай "Скорую"! – заорал Кабан.
Уходит Рина, уходит…
Кабан давай ее лупить по щекам, чтобы очнулась, не спала, чтобы подала признаки жизни. Медведь, отойдя в сторону, звонил по мобильнику.
– Ну что, Медведь?!
– Сказали, вызов принят… Ждать…
– Ждать, маму их! – орал Кабан. – Чего ждать?.. Сколько?..
Медведь был в полнейшей растерянности. Оленька перепугана до икоты. Только Кабан не утратил способности действовать.
– Понесли Рину вниз! – скомандовал он. – Бери ее за ноги, Медведь. Оленька, сучка, кончай икать! Поддерживай Рине голову.
Они спустили Рину во двор, уложили на скамейку возле подъезда.
– Медведь, чего стоишь, как столб?! Беги на дорогу! "Скорую" встречай. Покажешь, как ближе проехать. А то будут блудить…
Уходила Рина, уходила!.. Кабан лупил ее по щекам, тормошил, что мог, то и делал.
Во двор въехала машина "Скорой помощи", освещая светом фар бежавшего впереди Медведя.
– Что она колола? – спросил врач, склоняясь над Риной.
Врач был пожилой, в очках, лицо изрезано глубокими морщинами.
– Буторфанол, – сказал Оленька. – С димедролом.
– Сколько?
– Много, – Оленька со страху все на свете позабыла.
– Эх вы, отморозки безмозглые! Кретины… Гробите себя ни за копейку…
Рину погрузили в машину. Пока врач ставил ей укол, медбрат спросил Кабана:
– Лет ей сколько? Как фамилия, имя?.. – он приготовился записывать.
– Лет? – переспросил Кабан. – Пятнадцать… Зовут Рина… А фамилия…
Елы-палы, не знал он, как фамилия Рины, ни к чему вроде было.
– Все ясно, – сказал медбрат. – Она никто и зовут ее Никак.
Он тоже был пожилой и тоже в очках, но не морщинистый, а бородатый.
– Время, время… – заторопил врач. – Ни черта они не знают друг про дружку… Поехали, Дима. Там разберемся…
– Разрешите мне поехать с ней? – попросил Медведь.
– Нельзя! – рявкнул врач.
"Скорая" уехала, притормаживая перед выбоинами в асфальте. Кабан только теперь заметил, что у него дрожат руки, как после очень большого бодуна. А он ведь за весь вечер только бутылку пива оприходовал. Он почувствовал тошноту, подступившую к горлу. Пошел к кустам и сблевал. Потом вернулся к подъезду, остановился перед Оленькой и, ни слова не говоря, влепил со всего размаху тяжелую пощечину.
– Куда они Рину повезли? – сокрушался Медведь. – Где нам ее искать?
– Не знаю, – буркнул Кабан, а сам подумал, вспоминая врача и медбрата, хоть бы они вытащили ее, хоть бы она выкарабкалась.
– Кабанчик, прости меня, идиотку, – ныла Оленька. – Я хотела, как лучше…
Хотела, хотела… Хотеть, говорят, не вредно. Нет уж, ни хрена подобного, вредно, оказывается, хотеть.
Медведь совсем замкнулся в себе. Работать забросил, играть не играл, просто тащился за Кабаном на площадь или в переход, садился на пятую точку, подстелив газету, с утра до вечера накачивался пивом и молчал. Кабан в одиночку горбатился, а Оленька аскала. Но без куража. Шоник где-то бродяжничал. Уехал неделю назад за Надькой, повез куклу и ни его, ни Надьки, ни куклы. Рину вспоминали как-то испуганно.
Уныло дни текли. Распалась группа.
В подворотне Медведь подобрал котенка, прикормил, таскал за пазухой. Котенок был рыжий, крохотный, недели две-три как появился на белый свет.
– Зачем он тебе? – спросил Кабан.
– Так, – уклончиво ответил Медведь.
Никак не могли выбрать котенку имя. Столько вариантов перебрали – ни один не подходил. Ночью для котенка наступало время игр. Людям спать хочется, а он, как заводной, шныряет повсюду, запрыгивает то на Медведя, то на Оленьку, то на Кабана. С собственным хвостом потешно заиграется, оставит хвост, начинает у всех подряд пальцы ног покусывать. Уснешь тут, как же!.. Больше всех он Кабану досаждал.
– Ну, ты шустрый… Как шнурок, – вырвалось как-то у Кабана.
Котенок посмотрел на него и мяукнул.
Оленька повторила:
– Шнурок…
Котенок повернул к ней мордашку. И опять мяукнул.
Кабан и Оленька засмеялись. Даже Медведь улыбнулся.
– Значит, быть тебе Шнурком, – заключил Кабан.
Оленька вскоре уснула. Медведь положил котенка себе на грудь и, поглаживая, сказал:
– Я Рине его подарю.
– Подари, – сквозь дрему ответил Кабан.
– Слышь, Кабан, – помолчав, позвал Медведь.
– Че тебе? Давай спать…
– Слышь, Кабан… Я Рину люблю…
– И я люблю.
– Знаю… Но я… не так люблю… А так… Понимаешь? В общем… как ты говоришь… С первого взгляда, – Медведь вздохнул. – Ладно, спи…
Утром вышли на улицу – дождь лупит. Поеживаясь, закурили. Шнурок грелся за пазухой у Медведя, который сбоку испытующе поглядывал на Кабана. Просек он ночью откровение Медведя или заспал? Кабан бросил окурок, сразу же новую сигарету прикурил и сказал:
– В такую погоду хозяин собаку из дома не выгонит, – и непредсказуемо, на совершенно другую тему перескочил: – Медведь, а вы друг другу подходите. Пара, что надо…
Значит, все слышал и просек.
– Серьезно?
– Серьезнее не бывает.
– К кому он подходит? – встряла Оленька.
– К кому надо, к тому и подходит.
– Неужели так и нельзя узнать, в какую больницу ее увезли? А, Кабан? – спросил Медведь.
– Думаешь, мне этого не хочется?
– А может, она… это… ну… может, умерла?..
– Ты че канифолишь?! – грубо оборвал Кабан. – Я такие дозы принимал! Сам свидетель… И ничего – не протянул пока ноги… Найдем мы ее. Только не ссы…
Работать в такую погоду не хотелось. Кабан объявил выходной. Он решил загнать золотую цепь, которую хранил про черный день. Как раз черный день и наступил. Они пошли на скупку. Получив деньги, он поделился с Медведем и Оленькой. Вдруг заметил, в здание вокзала заходит Олег Черенков.
– Ждите меня в переходе, – бросил Кабан и побежал за ним вдогонку.
– Здорово, Олег.
– Здорово. Что скажешь, Кабан?
– Помоги Рину разыскать. В какой она больнице…
– Ты меня утомляешь, Поросенок, – прервал мент Олег Черенков. – От тебя последнее время сплошная головная боль. Показатели мне лохматишь. Пора возвращать тебя обратно в детский дом.
Мент поганый, ментяра, только бы и рыскал, где полегче срубить лавэ, а бескорыстно людям помочь – палец о палец не стукнет. В детдом он сдаст. А ху-ху не хо-хо?
– Ну что? – с надеждой спросил Медведь, когда Кабан появился в переходе.
– Пока ничего.
У Ашота затоварились чебуреками и пивом. Вова-баянист работал на их месте. С вечера, невооруженным глазом видно, Вова крепко перепил, нужно было срочно опохмелиться, а это значит, давай, "Таганка", выручай. Они к нему подсели, с чебуреками и пивом.
– … Таганка, я твой навеки арестант…
Медведь выковыривал мясо из чебурека, подсовывал Шнурку.
– Ты ему пива дай, – подсказал Кабан.
– Ага… советчик хренов.
– … Погибли юность и талант
В твоих стенах.
Вове-баянисту ни рубля не кинули. Он вообще пока ничего не заработал.
– Угостили бы пивком… Дай хлебнуть, Кабан… Буксы горят.
– Один хлебнул, на дно нырнул. Прошло семь лет – известий нет, – схохмил Кабан.
– Не жмись… Когда-нибудь и я тебя выручу…
– Пей, – Кабан сунул Вове бутылку. – Ты ведь знаешь, мне не жалко…
– Кабан, ты – человек, – сказал Вова-баянист, опорожнив бутылку почти до дна.
– Допивай, – великодушно разрешил Кабан.
– Ты ваще – человек!
Вова-баянист, растроганный такой щедростью до глубины души, допил пиво.
– Хочешь, я для тебя "Таганку" спою? Для тебя одного?
– Не надо… – торопливо отказался Кабан.
Оленька слиняла по своим делам. Кабан подумал, что ему нужно как следует встряхнуться. Достал мобильник, позвонил Женечке.
– Прости, мы не договаривались… Но ты мне так нужна! Ты сегодня свободна?
– Для тебя? Я всегда свободна для тебя.
– Тогда приглашаю тебя в "Иль патио".
– Никогда не была в "Иль патио". С тобой не только в "Иль патио". С тобой хоть на край света…
"Иль патио" – это чуть-чуть ближе. Встречаемся на Новых Черемушках.
– Медведь, я ухожу, – объявил он.
– Благословляю, Кабан.
– Ты держись, Медведь. Брат…
– Кабан, брат! Я держусь… Изо всех сил держусь.
Они обнялись, как заведено. Кабан ушел, перекинув за спину гитару. Медведь еще пивка взял, угостил Вову-баяниста и попросил:
– Спой "Таганку", Вова… Для меня…
– Медведь, ты – человек! Только для тебя… Реально…
Вова, растягивая меха баяна, запузырил "Таганку" по уже десятому, наверно, кругу:
Цыганка с картами,
Дорога дальняя,
Дорога дальняя,
Казенный дом…
Быть может, старая
Тюрьма центральная
Меня, парнишечку,
По новой ждет…
"Иль патио" – пиццерия веселая. В зале всегда битком. Но Кабан без очереди ухитрился отбить два места. Он вразнос пошел, шиковал, любое желание Женечки готов был выполнить.
– Что ты хочешь? – спрашивал он.
– Тебя хочу.
– Прямо здесь?
– Нет, милый, здесь криво.
Блин… Как приятно это звучит – милый…
– Что ты хочешь? – спрашивала она.
– Тебя хочу.
С ума сойти!
– И я хочу!
– Прямо здесь?
– Нет, милая, здесь криво. Хочешь, я тебе песню спою?
– Песню? Какую песню?
– Свою песню. Я сам ее написал.
– Ты здесь ее споешь?
– Здесь! А что такого? Тебя это смущает?
– Нет… Только не разрешат…
Кабан усмехнулся.
– Кому – мне? Сеня, мой друг, говорил, дух дышит, где хочет. Еще не родился человек, который мог бы мне что-либо не разрешить.
Он расчехлил гитару, вышел на середину зала и так зажег! Парни ревниво на него смотрели, а девчонки – любую уводи! А он только для Женечки пел.
Шальная ночь спускается на город,
А в переходе вечно горит свет,
Там группа музыкантов пьяным хором
Дает толпе последний свой концерт."Я хочу тебя", – кричали его глаза.
"Я хочу, хочу", – отвечали ее глаза.И рвутся струны, и садится голос,
И аскер, рассекающий толпу,
Чуть жалобно, чуть нагловато просит:
"Подайте гитаристу на струну… "Идет народ, народ рубли кидает.
А месяц, убывая с каждым днем.
Улыбку дарит, дарит и не знает,
Что музыкант тот в аскера влюблен.
Кабан сорвал сумасшедшие аплодисменты. В общем-то – наплевать! Эти аплодисменты ему до лампочки.
– Поехали ко мне, – шепнула Женечка. – Только предупреждаю… у меня не было никого до тебя.
"Господи… Женечка… а то, что у меня было до тебя… этого никогда не было", – подумал Кабан.
Кабан вернулся на Курский, как на крыльях прилетел: он стал у Женечки первым… А тут еще одно радостное событие: Шоник наконец вернулся. Буквально за пять минут перед Кабаном. С Надькой и куклой.
– Шоник!..
– Кабан!..
– Надька!..
– Кабанчик!..
Шоника обнимали, Надьку тискали, зацеловывали, совали ей деньги, Оленька купила мороженое. Но Шоник запретил давать мороженое Надьке. Горло слабое. Оленька сама съела. Вова-баянист объявил:
– Для Шоника и Надьки… исполняется "Таганка"…
– Заебал ты всех своей "Таганкой", Вова! Хрен с тобой, пой…
Шонику уже рассказали про Рину.
– Сам-то как? – спросил Шоник Кабана.
– Нормально.
– А твоя подруга? Женечка…
– Шоник… – Кабан закатил глаза. – Ты представить не можешь… Я у нее первый!
– Кабан, извини, это я могу представить. Я не могу представить, что она у тебя первая.
– А вот представь себе – первая! Любовь с первого взгляда… У меня первый раз такое!.. Шоник, я так рад тебя видеть!.. Наконец-то ты приехал… Опять наша группа вместе…
– Куда же я денусь от вас, Кабан?
– Давай Цоя забацаем, Шоник. "Видели всю ночь, гуляли всю ночь до утра!.."
– Давай, Кабан!
Всю ночь пили и гуляли. До утра! Как в песне Виктора Цоя.
На следующий день дождь так залил Москву, словно намеревался смыть ее с лица земли. Вечером объявили штормовое предупреждение. Гидрометцентр в этот раз не промахнулся. Бешеный ветер рвал провода, остановив движение троллейбусов. Срывал крыши. Крушил стекла витрин. Валил деревья. Москва не помнила такой вакханалии. На вокзальной площади шквальный порыв свернул в трубку огромный рекламный щит. Переход Курского вокзала затапливали потоки воды. Музыканты сгрудились в переходе. Кабан, Медведь, Шоник… Два Коли-Васи… Вова-баянист. Никто не играл, не пел. Какое там?.. Не до этого. Перепуганный Шнурок не высовывал носа из-под куртки Медведя. Надька прижимала к себе куклу. Люди спускались в переход, промокшие насквозь. Даже зонты не спасали. И вдруг…
Шоник первый увидел. Как будто бушующая наверху буря занесла ее в переход.
– Рина! – завопил Шоник.
Она подошла к ним, осунувшаяся, бледная, следы побоев еще оставались на лице. Сразу не узнаешь. Но ее улыбку забыть было невозможно. А Рина улыбалась.
– Привет, Шоник…
– Рина!..
– Привет, Оленька…
– Рина!..
– Привет, Кабан…
– Рина, а я Надька… А это моя кукла. Мне Шоник подарил.
– Здравствуй, Надька… Красивая у тебя кукла…
Медведь подошел к Рине, в глазах его блестели слезы.
– Здравствуй, – сказал он. – Как здорово, что ты вернулась. Мы очень переживали… Я жутко переживал… Очень я тебя ждал, Рина… А это – Шнурок. Ну, в общем… для тебя… Ну, типа от меня… Он тебе понравится…
Медведь вытащил из-за пазухи пушистый комочек и отдал Рине.
– Шнурок?! Какая прелесть!..
Рина принялась целовать мордочку котенка.
– Шнурок… Шнурочек… Миленький…
Прибежал Ашот из палатки.
– Вай, Риночка! Вай, дорогая! Здравствуй!..
– Здравствуй, Ашотик!
Она задохнулась тихой радостью: Господи, какие вы для меня все родные.
– Хочешь, я для тебя забацаю "Таганку", Рина? – расчувствовавшись до соплей, предложил Вова-баянист.
– Потом, Вова, – попросила Рина. – Я хочу, чтобы Шоник спел "Маму джан". Это первая песня, которую для меня спели.
– Рина, сестра! Я тебе каждый день стану ее петь! Утром и вечером!.. Бля буду!..
Шоник рванул аккорд с плеча. Струны застонали. Забилась в его руках гитара. Зазвенел проникновенный, переливчатый, высокий цыганский тенор. Голос Шоника, перекрывая шум бури, заполнял переход, рвался наружу из подземелья, на площадь Курского вокзала, заливаемую дождем.
Как Шоник пел! Как замечательно он пел эту в общем-то пустячную, но чумовую песню.
Когда меня мать моя рожала,
Вся милиция подо мной дрожала.
Говорила, мальчик будет вором, ай мама джан!
Ночью я родился под забором!
Он вкладывал в нее всю свою бездонную, непостижимую цыганскую душу… Всю свою тоску… Все свои несбыточные мечты, всю надежду… И любовь… К чему-то очень далекому и очень светлому.
Хотя… почему только свою любовь и свою надежду?.. И Рины тоже… И Ашота… И Медведя… И Оленьки… И Кабана… И Вовы-баяниста…
Ах, как пел Шоник!.. Как умопомрачительно он пел!
Рина слушала, гладила котенка и улыбалась.
Ай, мама джан, мама джан! Мама дорогая…
СРЕДИ КАМЕННЫХ ДОМОВ
История московской девчонки
Киноповесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Лера нехотя сползла с кровати, матерясь на будильник. В жизни она радовалась всему, каждому мигу, кроме этого чертового будильника, и поэтому срывала на нем злобу. Она уже намеревалась запустить в него подушкой, когда из соседней комнаты донесся голос деда:
– Валерия, потише! Мать спит. Имей совесть.
– Ладно, ладно. Извини, дедушка.
– То-то, извини, – проворчал дед, зашлепав на кухню. – Доброе утро, кстати.
– Кстати, утро добрым не бывает, – буркнула Лера.
Быстро приняв душ и позавтракав, она заняла свое обычное в это время место – у зеркала, старательно крася брови и подводя ресницы. За спиной у нее возник дед. Закуривая, он подошел вплотную к Лере и началось:
– Ты опять за свое, ну по какой хер тебе эта химия упала?!
Лера никогда чрезмерно не красилась. Она не хотела быть похожей на тех шалав из соседнего двора, которые, понтуясь, именовали себя скингерлами. Идиотки. Но даже чуток подкрашенные брови и ресницы не устраивали деда.
– В наше время таких, как ты, в школе – мордой в раковину, разворот и домой.
– Опять ты заладил… Наше время, наше время. Вот Быков власть возьмет, никто не посмеет и заикнуться о "вашем времени".