* * *
Сара приходит в себя. Она лежит на диване в гостиной. Над ней склонился Авраам.
- Сара, ты нас так испугала! - он действительно выглядит испуганным.
- Авраам… - Сара обнимает его за шею, он отвечает на ее объятья, целует. - Я тебя теряю…
Авраам изумленно смотрит на нее.
- Что ты! Успокойся! Я здесь.
Агарь сидит в кресле в самом темном углу комнаты, видны только ее ноги и красный огонек сигареты.
Сара садится, опуская ноги на пол. Потирая виски, пытается сосредоточиться. Авраам держит ее за руку, тревожно заглядывая ей в лицо.
- Что, Сара? - наконец, спрашивает он.
Но жена смотрит мимо, прямо на Агарь.
- Агарь, по закону ты наша дочь. Ты унаследуешь все, что нам принадлежит. Однако, как ты знаешь, формально у нас этого "всего" не много, но мы имеем специальный счет. Вот относительно него я собираюсь сделать особые распоряжения. Я приняла решение, - последняя фраза предназначалась Аврааму, тот был само внимание и согласие, Сара продолжила: - Ты будешь получать доход с этого счета только в том случае, если родишь сына. Сами деньги получит он, по достижении восемнадцати лет, а ты - проценты со всей суммы до совершеннолетия ребенка.
Сара встала и подошла к стене, хрусталь в серванте жалобно звенел при каждом ее шаге. Из маленького домашнего сейфа достала небольшую бумагу. Это банковский сертификат. Подошла и протянула его Агарь.
Та внимательно рассмотрела документ.
- Я полагаю, это не все условия, мама, - подчеркнуто твердо говорит та.
- Нет, дочка. Не все, - отвечает Сара, склоняясь над креслом.
- Какие еще? - Агарь подается вперед, и они сталкиваются лбами.
- Ты родишь ребенка, отдашь его мне, уедешь ко всем чертям, будешь получать свои деньги по почте и получишь все после моей смерти. До рождения ребенка поживешь здесь. Мы куда-нибудь съедем, но после роддома - как знаешь. Денег у тебя будет достаточно.
Агарь подается слегка назад. Сара разгибается. Отворачивается и идет к дивану.
- Да… Вот еще. Авраам так мечтает о своем ребенке. Нельзя лишить его осуществления мечты. Тихо, дорогой! Подумай сам, это идеальная возможность. Он будет нам как родной. Тебе сын - мне внук. Ну кого мы еще найдем? А? Соглашайся! Это не займет много времени. Будешь думать обо мне, что это мой ребенок, что это я его буду воспитывать. Пару минут, раз-раз, и готово! Ну? Ну вот и хорошо. Я пойду постелю. Агарь! Иди в ванную. Сегодня со всем и покончим. - Сара хлопает в ладоши и выходит. Пола под ногами нет. Глаза страшно болят. Наконец, она понимает, что надо моргнуть.
* * *
Тесная снятая квартира.
- Как в молодости, помнишь? - прижимается Сара к Аврааму.
- Да, - сухо отвечает тот.
Сара сжимается маленьким комочком. Слезы душат ее.
- Господи! Да хоть бы она раньше времени родила! - вырывается у нее.
- Что ты несешь? - резко оборачивается к ней Авраам.
- Да! Тогда ты перестанешь бегать туда под любым предлогом! Чтоб она сдохла! И выродок ее!..
Авраам дает Саре пощечину. Она затихает, тяжело оседая на пол.
- Никогда! Ты слышишь?! Никогда не смей говорить так о моем ребенке!
* * *
Приближается день родов. Авраама нет уже неделю. Сара приходит в себя только для того, чтобы выпить еще пару стаканов. Она уже не понимает день сейчас или ночь, сколько времени прошло.
Прошло еще три дня, Авраам не звонит, не приходит. Он боится пропустить момент, когда начнется.
Еще два дня…
- Господи! Сколько же седых волос! - стакан Сары летит в зеркало. Оно трескается уродливой паутиной.
- Не будет счастья семь лет. - Сара не слышит своего голоса, но знает, что сказала.
Неделя…
Телефонный звонок будит ее. Два часа. Дня или ночи - она не знает.
- Сара! Мальчик! У меня сын! - Авраам кидает трубку.
Сара судорожно носится по квартире.
Душ… подкраситься… ключи… Домой! Быстрее домой!
В спальне сидит Агарь с крохотным свертком, который издает тоненький писк. Возле ее ног сидит Авраам, улыбаясь, поглаживая сверток снизу.
- Ну… Я полагаю, что наш договор… - начинает Сара.
Они одновременно поворачиваются к ней и шикают.
- Тихо! Малыша разбудишь! - сурово говорит ей Агарь.
Сара выходит на кухню. Почти через сорок минут выходят Агарь и Авраам.
Минута молчания.
- Сара, я знаю, что тебе это будет тяжело, но мы решили, что Агарь останется здесь.
Агарь с Авраамом стоят напротив нее. Агарь слегка позади Авраама, за его плечом. Она смотрит Саре в глаза и улыбается.
- Но мы же договорились! Черт вас возьми! Мы договорились! Договорились!!! - Сара кричит, бьет все, что попадается ей под руку. Из спальни раздается истошный крик ребенка. Агарь кидается туда.
- Сара! - Авраам крепко держит ее за руки, прижимая всем своим весом к стене. - Сара, выслушай меня, ребенок ни в чем не виноват! Он только что родился. Он маленький, понимаешь? Он ни в чем не виноват!
- Но мы договорились… - слезы льются неудержимым потоком, ноги Сары теряют пол.
- Это мой сын, понимаешь? Мой сын! Он - самое главное в моей жизни. - Авраам старается заглянуть ей в глаза, но Сара отворачивается, затем порывисто обнимает его, буквально душит.
- Мы вырастим его… Я обещаю. Я буду лучшей матерью. У нас будет семья. Все будет хорошо. - Сара пытается целовать мужа, прижаться, удержать…
Из спальни выходит Агарь. Они оборачиваются к ней. Она держит сына на руках. Улыбаясь, подходит и дает его Саре. Отворачивается и делает несколько шагов к двери. Ребенок поднимает крик. Сара пытается качать его, говорить что-то. Агарь начинает одеваться. Ребенок кричит не останавливаясь.
- Да хватит! Вы что! - Авраам хватает Агарь за плечи и буквально толкает обратно. Сара прижимает младенца к себе.
- Сара, отдай его мне, - тихо и твердо говорит Авраам, так что его отчетливо слышно даже сквозь оглушительный крик ребенка. - Отдай его мне. И мы поговорим. Клянусь, если ты сейчас хоть что-нибудь с ним сделаешь, я тебя убью. - Авраам говорит спокойно, уверенно и абсолютно серьезно.
Пол окончательно исчезает, ноги как будто проваливаются в трясину, которая тут же тянет вниз. Кто-то поспешно вынимает ребенка из одеревенелых рук жены, которые так и остаются в прежнем положении. Сара поднимает глаза.
- Авраам… я умру… не бросай меня! Ты ведь ее не любишь! Скажи, что ты ее не любишь! Ты ведь ее не любишь! Не любишь?! - Сара стоит на коленях, держа руками лицо сидящего напротив Авраама, ее глаза расширены, безумны.
Он обнимает жену, целует в шею, щеки, гладит и крепко прижимает к себе. Сара обмякает и затихает в его объятьях. Тишина повисла в квартире.
- Сара, милая…
- Что? - еле слышным счастливым шепотом отзывается она, чувствуя, что его руки взяли и вынули ее из болота, посадив на твердую землю.
Авраам слегка отстраняет Сару, осторожно держа за плечи. Гладит ее волосы, нежно проводит пальцами по лицу, целует в губы. После долгого поцелуя смотрит в ее счастливые глаза, слеза медленно течет по его щеке. Сара осторожно вытирает ее ладонью.
- Пойдем, - они поднимаются с пола. Он обнимает ее, и оба идут к двери. Агарь беспомощно стоит на пороге спальни.
Авраам распахивает дверь, пропуская Сару вперед. Она делает несколько шагов к лифту.
- Ребенку нужна мать! - и звук захлопнувшейся двери выстреливает ей в затылок.
СОДОМ И ГОМОРРА
Миловидная девушка с наружностью, нисколько не отвлекающей от прослушивания новостей, монотонным голосом сообщает о том, сколько человек было убито, сколько ограблено, сколько пострадало в ДТП, и о плохой погоде на завтра. По окончании программы уже было набирает воздуха для того, чтобы выдохнуть привычное "Всего вам доброго", как вдруг хватается рукой за микрофон, прицепленный к уху с обратной стороны, невероятно оживляется и залпом выдает захватывающее сообщение о теракте. Глаза ее блестят, щеки розовеют даже сквозь толстый слой грима, призванный надежно скрывать проявление эмоций - информационная жрица впала в экстаз. Сотни людей сейчас напряженно припали к экрану с ее изображением. Замелькали наскоро смонтированные кадры. Дом с неровно оборванным краем, выжившие сомнамбулы, горюющие о потере имущества, и трупы, трупы, трупы. Дикторша многозначительно обещает, что под завалом еще по меньшей мере двадцать человек. Затем опять замирает, внимая потусторонним силам, сохраняющим с ней контакт через провод на ухе, и как-то скисает.
- Как мне только что сообщили, это не было террористическим актом. Причина взрыва в обычной утечке газа. К сожалению, - последнее вырывается неожиданно для нее самой, как довольный румянец сквозь грим. Помолчав секунду, исправляется: - Сожалеем мы, конечно же, о том, что ввели вас в заблуждение, - потом пообещала телезрителям, что виновные, если таковые, конечно, есть, понесут наказание. И только после всего этого пожелала "доброй ночи".
- Как хорошо, что у нас электрическая плита, - задумчиво сказал Лот, входя на кухню.
Молодая женщина, которой было адресовано умозаключение, удивленно подняла на него большие серые глаза. Нож на мгновение перестал нарезать вареную свеклу кубиками.
- Чего?
- Я говорю, хорошо, что у нас электрическая плита, - повторил Лот, усаживаясь напротив нее. Бра над кухонным столом страдальчески замигало, сигнализируя о перепадах напряжения в сети.
- Что ж хорошего? - бросив недовольный взгляд на лампочку, спросила женщина, ссыпая кубики свеклы в большую стеклянную миску.
- Не взорвется. Вон опять передали, что произошел взрыв из-за утечки газа.
Нож не остановился. Кажется, ей совершенно все равно, что происходит в параллельном мире телевидения.
- Где? - нужно же поддержать вечерний кухонный разговор.
- Улица А., кажется.
Взяв из банки огурец, женщина задумалась. Положив его на доску, уже было опустила нож и вдруг вспомнила.
- Это там, где жил М.! Помнишь? - нож замелькал быстрее, беспощадно кроша огурец на крошечные прямоугольнички.
Лот вспомнил М. - молчаливого бледного молодого человека, в которого была без памяти влюблена его младшая дочь. Столько времени прошло! Теперь он уже совсем не сердится. Вначале винил его в смерти дочери, но потом… Потом понял, что М. совсем ни при чем. Пожалуй, он сам даже больше виноват. Он вспомнил тот день, когда вошел к младшей дочери в комнату и принялся укорять за отношения с М. "Я была бы счастлива, будь все так, как ты говоришь", - последовал ответ. Лота тогда поразила сила страдания, заставившая ее лицо стать подобным гипсовой маске, а голос - нереальным, идущим из глубины души, каким он никогда его раньше не слышал. М. ведь не любил ее, никогда не любил.
Женщина боком встала из-за стола, осторожно, как величайшую из хрупких драгоценностей, неся свой огромный живот. "Наверное, уже совсем скоро", - подумал Лот, но для уверенности, вытянув подбородок, спросил:
- Когда сказали, начнется?
- Недели через три, - ответила будущая роженица и, подумав, добавила: - Если ничего не случится.
Лот встал и принялся протирать плиту, старательно очищая эмалированную поверхность от засохших свекольных брызг.
Вот уже два года, как они с Ноа живут одни. Ребенок, который должен родиться через три недели, от него. И это воспринимается обоими как совершенно нормальное явление. Никто так не любит его дочь, как он сам, и никто не будет внуку лучшим отцом, чем собственный дед. Защитить - это его основное стремление. Защитить нежное, мягкое, уютное, обнимающее его со всех сторон, прогибающееся под его весом, принимающее его форму. Это началось много лет назад. Тогда еще были жена и младшая дочь.
- Папа, а может, узнать… ну… Не пострадал ли он? - спросила у него дочь-жена, старательно устраивая живот под одеялом.
- Зачем, Ноа? - напряженно спросил Лот.
Та промолчала. Младшая сестра сейчас бы с ума сошла, увидев этот репортаж. Может, даже хорошо, что она не видит.
М. сохранился как единственная память о ней. Живой памятник неразделенной любви. Если он умрет, то умрет и реальность их воспоминаний. Воспоминаний о том, что сестра любила живого человека, что она действительно была.
Тихая девушка, ничем не приметная, которую они почти не замечали при жизни. Было так странно и неприятно открыть ее тихую, неслышную красоту, когда Ноа увидела младшую сестру лежащей в гробу в пышном ослепительно-белом свадебном платье. Ее ведь хоронили девственницей… А Ноа, видимо, уже никогда не надеть свадебного платья… На поминках, когда настало время произносить речь об умершей, ни один из присутствовавших не смог сказать ничего определенного: "Она была… была…" - А какой она была? Что ей нравилось? Какой ее любимый цвет? Знали только одно - она любила М. и потому умерла.
- Она умела любить… - неуверенно произнесла тогда Ноа. "А умела ли"? Любовь представилась вдруг огромным драконом, которого сестра оказалась не в силах обуздать, и тот ее сожрал. "Не умела, не умела"! - стучало в голове у Ноа.
Гости нараспев подхватили эту подсказанную добродетель и принялись на все лады воспевать способность отдать жизнь за любовь. Ноа поймала себя на мысли, что до сих пор злится на этих людей, которые один за другим повторяли ее глупость. Жизнь за любовь… Это самое идиотское из сказанного когда-либо!
Тишина воцарилась в тесной спальне, все пространство которой занимали огромная кровать и неправдоподобно большой шкаф. Вскоре дыхание будущей матери стало глубоким и ровным. Лот наклонился над ней и поцеловал в лоб - так, как целовал уже двадцать девять лет. Он не позволит, чтобы и с этой его девочкой что-то случилось.
* * *
Резкий телефонный звонок вырвал Ноа из сосредоточенного вслушивания в собственное тело. Каждое утро, когда Лот уходил на работу, она садилась в мягкое кресло и часами могла концентрироваться на внутренних ощущениях - как ребенок шевелится, как он растет.
- Алло, - вяло и испуганно ответила она.
Трубка равнодушным голосом сообщала, что некто М. из дома, что вчера взорвался, умирает и требует, чтобы она или Лот срочно явились, так как ему необходимо сказать нечто важное. После зачтения предписания трубка поинтересовалась, когда оно будет исполнено.
- Сегодня. Часа через два.
- Очень хорошо, - одобрила ее смирение трубка.
Ее сердце забилось чаще, в такт маленькому сердцу ребенка, и оба этих звука, накладываясь друг на друга, превращали тело в колокол, отбивающий тревожный набат.
Трамвай полон людей, но ее живот внушает священный трепет - все расступаются, давая дорогу будущей жизни. Ей постоянно кажется, что абсолютно каждому окружающему известно, что она беременна от собственного отца, поэтому выражение презрения к общественному мнению стало неотделимо от ее лица.
- Нос задирает, а рожает без мужа! - судачили клуши в подъезде. Ограниченность человека проявляется в первую очередь в характере его домыслов и сплетен. Никто даже не мог предположить истину, гадали о случайных связях, мимолетном курортном романе и даже об искусственном осеменении, а правда, такая ясная и лежащая на поверхности, осталась незамеченной.
М. лежал в небольшой палате для умирающих - в такой, где уже нет никаких приборов. Два раза в день ему кололи морфин. Опаленное взрывом лицо и руки, на которых не хватает пальцев, покрыты бинтами. "Как мумия!" - подумала Ноа, инстинктивно прикрыв руками живот.
Они поздоровались. Голос М. неуловимо изменился. Осознание скорой смерти сделало его трагичным, глубоким, исходившим из вечности. Он звучал мелодично, весомо и необыкновенно реально. Ранее она часто ловила себя на мысли о том, что речь М. словно записана на пленку: одинаковые фразы причудливо тасовались, каждый раз складываясь в различные геометрические фигуры. Странная вещь, теперь его голос - необыкновенно звучный, глубокий, идущий из пустоты.
М. даже рад, что умирает физически, то есть совсем, потому что душа его отлетела вместе с Л. - молодым человеком, которого он любил и имеет несчастье пережить на два дня.
Ноа молчала - странный человек М. Позвал ее - старшую сестру девушки, покончившей с собой из-за него, чтобы перед собственной смертью рассказать, как он тоскует по своему погибшему любовнику! Угадав ее мысли, умирающий слегка улыбнулся, насколько это было возможно при его ожогах, и перешел к сути:
- Знаю, вы считаете меня виноватым в ее смерти. Я и сам так считаю. Потому мне так необходимо успеть все рассказать. Я всегда чувствовал себя перед ней виноватым. С того момента, как мы познакомились. Много раз я думал, что пора прекратить этот обман, но, глядя в ее чистые, полные любви и надежды глаза, - не мог. Я даже старался, силился ее полюбить - она ведь была замечательной, лучшей из всех женщин, которых я знал.
Ее чувство - светлое, настоящее, без условий и оглядок - завораживало чистотой и отсутствием надежды. Я бы и сам хотел так любить, но так, наверное, может только женщина. Я любил Л. по-другому, с бесконечным количеством оговорок и условий… Мы постоянно ссорились из-за всякой ерунды - кому мыть посуду, кто какие брюки наденет… Она бы никогда не стала спорить из-за такого, я уверен, но я не чувствовал в ответ ничего, кроме благодарности, а она ведь хотела другого. Правда? Еще в самом начале я хотел ей сказать, что очень хорошо к ней отношусь, она действительно мне дорога, но не так… В общем, я не хотел ее. Совершенно не хотел, но понимал, что должен хотеть, потому что она ждет, ищет во мне страстного мужчину-любовника. И поверьте, более всех женщин на свете этого заслуживает. Мне было приятно, что она выбрала меня, но это так тяжело - знать, что чей-то мир сошелся клином на тебе. С ней было спокойно. Это спокойствие, которое дает полная уверенность в чьей-то любви. Особенно она ценится в тяжелые моменты. Когда мы с Л. ссорились, я всегда находил рядом с ней утешение. Утешение в ее страдании, что я люблю другого человека. Утешение в том, что кто-то понимает и разделяет мои чувства, переживает то же самое. Вам это, наверное, кажется жестоким? Да, мне тоже так казалось. По этому поводу я, пожалуй, испытываю самые большие сожаления.
В моменты нашего с ней сопереживания, - думаю, это правильное слово, - я проникался к ней удивительной нежностью, мне хотелось прижаться к ней, согреться в ее чувстве. Это стало вершиной моего обмана. Она радовалась - искренне радовалась - моему удовольствию, но стоило только Л. появиться снова, и я уже не мог без него. Он смеялся надо мной, над моими мучениями. Постоянно говорил, что я должен жениться, завести детей и дачу, вести жизнь мирного обывателя, каким, в сущности, по его мнению, и являюсь. Я страшно злился на него - и еще больше хотел. Смотрел на его тело и сгорал. Иллюзия того, что она чувствует то же самое, когда смотрит на меня, была подобна материализации отражения!
Л. привлекало во мне другое, не мое тело - не мое тепло, он просто любил смотреть, как я работаю. Тихо садился рядом, старался понять мой замысел, повторял мои движения кистью. Даже немного учился рисовать, что при его взрывной и взбалмошной натуре был верх старания и прилежания. Он копировал меня, мои движения, перенимал мои привычки. И все это только для того, чтобы однажды, тряхнув головой, сбросить их, как конь нерешительного седока, и исчезнуть.