- Дистанция - когда речь идет о добре - как раз то, против чего я протестую. Давай сохраним предложенную тобой картинку. Она удобна и привычна. С моей точки зрения, верхушка чертежа - полная пустота. Верхушка срублена. Человечество склонно было мечтать о выходе добра за пределы жалкого уровня, на котором оно копошится, но это только мечта, да к тому же и очень расплывчатая. И дело не только в том, что добро полностью чуждо человеческой природе, а и в том, что в широком смысле слова добро не укладывается в концепцию, людям не дано даже представить себе, что это такое, точно так же, как они не могут представить себе некоторые явления физики. Но в отличие от физики здесь даже отсутствует система счисления, указывающая на наличие предмета, и связано это с тем, что предмета просто не существует!
- Но были святые…
- Оставь, Руперт… Какой это аргумент при тех сведениях, что предоставила в наше распоряжение психология! Да, люди жертвовали собой, но это не имеет ничего общего с концепцией добра. Большинство так называемых святых интересуют нас как художественные натуры, или как персонажи, обрисованные великими художниками, или - еще вариант - как люди, пользовавшиеся властью.
- Но ты все-таки признаешь, что добро, пусть даже ограниченное и скучное, существует?
- Существует возможность помогать людям и давать им ездить на себе. Это и малоинтересно, и происходит, как ты знаешь, по самым разным причинам. Что-либо в этом роде, не связанное с собственными интересами, редкость такого порядка, что вызывает сомнение, возможна ли она в принципе. Чтобы быть по-настоящему добрым и бескорыстным, да еще и морально безупречным, надо стать Богом, а мы ведь знаем, что Его нет.
- Стоя на твоей точке зрения, вообще непонятно, как могла зародиться идея добра и почему человечество придает ей столько значения.
- Дорогой Руперт, ты, как и я, отлично знаешь, что на то есть сотня причин. Спроси любого марксиста. Социальные причины, психологические. Подобные идеи всегда полезны власть предержащим. И кроме того, они глубокоутешительны.
- Ты говоришь о людях так, словно они марионетки.
- А они, безусловно, марионетки. И это было доказано задолго до появления нынешних психологов. Твой добрый друг Платон знал это уже в древности, когда расстался с так увлекающими тебя мечтами о высотах духа и написал свои "Законы".
- Но если идея добра не имеет значения, что же, по-твоему, имеет? Хотя, если все мы марионетки, слово "значение" тоже, наверно, становится бессмысленным?
- Именно так. Мы отлично знаем, что движет людьми. Страх, желания. Например, желание властвовать. Мало найдется вопросов, более важных чем: кто командует?
- И все-таки есть люди, предпочитающие, чтобы ими командовали!
- Естественно. Но это уже вопрос избранной техники. Моральные предрассудки очень важны для утешения.
- Несчастным людям приятно чувствовать себя нравственными?
- Это одна из сторон. Но сказанное относится не только к несчастным. Вот, например, ты, Руперт. Можешь, конечно, отрицать это, но ведь ты убежден в своей нравственности. Тебе приятно представлять себя человеком, серьезно борющимся со своим "эго". Ты чувствуешь себя добродетельным, благородным и щедрым. Твоя жизнь упорядочена. Ты получаешь удовлетворение, сравнивая себя с другими.
- Ну уж на это, Джулиус, я не замахиваюсь, - со смехом вставил Руперт.
- Вот почему, прости меня, дорогой Руперт, твоя солидная книга не принесет ни крупицы пользы. Ты не только не подвергаешь рассмотрению и не анализируешь тот факт, что твой мир добра и зла построен на утешительных предрассудках, но даже и не догадываешься об этом.
- Согласен, что чувствовать себя нравственным утешительно, но ведь и чувствовать, что тебя судят по справедливости, тоже утешительно.
- Почему ты говоришь "но"? - в упор глядя на Руперта, спросил Джулиус. Он оттолкнул свой стул в сторону и ходил теперь из угла в угол. - Это - самое лучшее утешение, да, самое, самое лучшее.
- Оно утешило бы и тебя? - понаблюдав за ним, спросил Руперт.
Остановившись, Джулиус посмотрел ему в лицо:
- Слушай, Руперт. Если б существовал идеально справедливый судия, я целовал бы его стопы и на коленях принимал любое наказание. Но все это только слова и ощущения. Справедливого судии нет, и даже попытка представить его себе пуста и бессмысленна. Она иллюзорна, Руперт, она иллюзорна.
- В судию я не верю, - проговорил Руперт, - но в справедливость верую. Подозреваю, что и ты веришь тоже, иначе не горячился бы.
- Нет-нет, если нет судии, то нет и справедливости, а судии нет, говорю тебе, нет.
- Хорошо, хорошо. Выпей еще немного виски.
- Что ж… Наша беседа доставила мне большое удовольствие. - Джулиус, стоя, смотрел на сидящего Руперта. Он уже улыбался, глаза спрятались в складках век. - Нет-нет, больше не надо. Кроме того, мне пора. Надеюсь, не утомил тебя. Нет, пить я больше не буду, надо приглядывать за организмом. "Стоит ли жизнь того, чтобы жить? - Зависит от печени". Это любимая шутка Фрейда. Спокойной ночи, дружище.
После того как Джулиус ушел, Руперт долго сидел, обдумывая все сказанное. Говорил Джулиус всерьез, смешивал шутку с серьезностью или вообще шутил? Ответить на этот вопрос было трудно, может быть, Джулиус и сам не смог бы. Руперт глянул на стопку желтых блокнотов, в беспорядке разбросанных любопытствующей рукой Джулиуса. Верно ли, что, написав десятки тысяч слов, он так и не коснулся основ многих положений? Голова была тяжелой, мысли путались. Верно ли, что он считает себя носителем нравственности? Хотя, в конце концов, почему бы ему и впрямь не считать себя и правдивым, и щедрым, а свое поведение - отвечающим нормам благопристойности? Его жизнь упорядочена и открыта. Видеть это - вовсе не означает притязать на ореол святости. А разница между добропорядочной и разболтанной жизнью, как там ни говори, существует. Руперт отхлебнул еще виски. Он был смущен и встревожен. Встав наконец, чтобы пойти в постель, он вдруг осознал, что проблемы бедняги Джулиуса связаны с отсутствием философского образования. Когда естественники берутся говорить о философии, они всегда склоняются к чрезмерному упрощению. В ожидании Хильды он лег и принялся читать Пруста.
19
- О, Джулиус, привет, - сказала Морган. - Надеюсь, разговаривать нам позволительно?
- Почему бы и нет? Очень приятно видеть вас, миссис Броун.
Они случайно столкнулись на выставке современной скульптуры в галерее Тейт. Морган внезапно пришла в смятение и только секунду спустя поняла, что оно связано с мелькнувшими в толпе плечами и блеклой шевелюрой Джулиуса.
- Ты здесь уже давно? - Морган обмахивалась каталогом. - Мне кажется, все это очень интересно.
- "Интересно"! Не понимая чего-то, люди считают себя обязанными сказать именно это. Такое подходящее уклончивое замечание.
- А ты готов высказаться, не уклоняясь?
- Да. Все это абсолютный хлам. А только погляди на всех этих идиотов, взирающих на него с полным почтением. Нет, род человеческий неисправимо глуп.
- Пусть так, я не собираюсь отстаивать эти вещи, - рассмеялась Морган. - Сколько народу! Я едва дышу. Давай отсюда выберемся и посмотрим что-нибудь из настоящего.
Пробравшись сквозь толчею, они попали в просторную и высокую длинную галерею.
- Вероятно, еще слишком рано пойти куда-нибудь выпить?
- Да.
- Тогда давай посмотрим Тернера. Мне надо поговорить с тобой.
- Пожалуйста.
В зале Тернера не было ни души. Морган уселась напротив одного из интерьеров Петворта, и Джулиус, немного побродив, сел рядом.
- Как успокаивают картины великих художников, - сказала Морган. - Я люблю позднего Тернера. Смятение страсти, усмиренное идеальной неподвижностью. Примитивная энергия, таинственно превращенная в пространство и свет.
- Гм.
- Ты не любишь Тернера?
- Не особенно. Он безнадежно вторичен. Всегда кому-то подражает. Пуссену, Рембрандту, Клоду. Не мог закончить ни одной картины, не испортив. Был чересчур высокого о себе мнения. Ему бы остаться скромным жанристом, это примерно то, на что он тянул. А так его картины, к сожалению, очень похожи на его стихи.
- Я не знала, что он писал стихи.
- Писал. Этакие претенциозные вирши.
- Но ведь вообще-то ты любишь живопись? Помню, когда мы были в Вашингтоне…
- Некоторые картины доставляют своеобразное удовольствие. Но вообще все это так эфемерно.
- Что "все"?
- Легенда о великом европейском искусстве и великой европейской литературе. Мусор, который мы только что видели, наглядное тому подтверждение. Пройдет лет сто, и никто уже больше не будет помнить о Тинторетто и Тициане.
- Надеюсь, ты не прав. Ты получил мое письмо, Джулиус?
- Да. Боюсь, что я мало понял. Предполагалось, что пойму? Оно было довольно длинным. Я не уверен, что дочитал до конца.
- Я наконец-то разобралась в себе.
- Если это действительно так, достижение крупное.
- Став взрослой, я все время попадала то в одно, то в другое рабство. Глупейшие влюбленности шли одна за другой. Потом возникли идеи, связанные с Таллисом. Потом ты…
- Я понял, что сейчас начинается некая новая эра.
- Да, мне вдруг открылось, каково это - чувствовать себя свободной.
- Поздравляю.
- Не будь занудой, Джулиус. Я неожиданно поняла, какое это счастье - любить свободно. И знаешь, кто дал мне это увидеть? Питер.
- Кто такой Питер?
- Питер Фостер, сын Хильды и Руперта. Ты его знаешь.
- Да, разумеется.
- Он очень интересный мальчик.
- Очень. Не делает ничего и живет неизвестно на что.
- Получает от Хильды кругленькие суммы. Только не говори Руперту, это секрет. В октябре он вернется в Кембридж. И уговорила его на это - я.
- В самом деле? Должен признаться, меня эти юнцы вгоняют в скуку.
- Питер безумно влюблен в меня. Это ужасно.
- Не притворяйся, что тебе это не нравится.
- Почему же, конечно, нравится, но и смущает. Но в любом случае, я неожиданно поняла, как прекрасно любить сразу многих, любить не судорожно, а свободно и невинно. Именно это я почувствовала с Питером - невинность. А ведь с тех пор как я выросла, я ее потеряла.
Она замолчала. Джулиус посмотрел на часы. Морган боролась с неуместным желанием прикоснуться к нему: потянуть за рукав, ущипнуть, толкнуть. Но теперь в зале были и другие посетители.
- Ну, Джулиус?
- Не понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Ты вечно стремишься заставить людей участвовать в придуманных тобой пьесах. Мне кажется, что сейчас ты глупо эмоционально взвинчена. Почему бы тебе не заняться работой? В Диббинсе, несмотря на активную половую жизнь, это тебе вполне удавалось.
- Работа придет позже. Сначала я должна хорошенько в себе разобраться. Должна научиться любить той любовью, которая мне открылась. Ведь раньше я этого никогда не пробовала.
- Лучше поговори об этом с Рупертом. Ему это гораздо ближе, чем мне.
- Как я понимаю, у тебя был серьезный спор с Рупертом. Он не хочет признаться, но, кажется, очень расстроен.
- Не выношу изворотливый оптимистический платонизм англиканского толка. Все эти чувствительные умы на самом деле интересуются только своими рефлексиями.
- Понимаю, что ты имеешь в виду. Жизнь Руперта всегда, даже во время войны, складывалась легко. Но я уверена, что в сложной ситуации он будет великолепен. Тогда, "когда Гатлинг в осаде и Полковник убит".
- Не знаю, что ты цитируешь. Вероятно, какой-нибудь мрачный панегирик британскому империализму. Понятия не имею, как будет поступать Руперт, когда Гатлинг в осаде и Полковник убит. Я говорил исключительно о его высокопарном теоретизировании.
- Руперт, конечно, слишком доволен собой. Но у него и достаточно оснований быть довольным. Удачлив в делах, удачлив в браке. Хотелось бы только, чтобы они с Хильдой поменьше выставляли это напоказ.
- Мне отвратительны все эти демонстрации семейной жизни, - сказал Джулиус.
- И все-таки согласись, Джулиус, что тебе нравилось жить со мной в лесном доме. А ведь это была почти семейная жизнь.
- Да, она мне, безусловно, нравилась.
- Почему же ты так изменился?
- Людям свойственно уставать. Я, например, устал от этого разговора.
- Не думаю, что ты когда-нибудь по-настоящему любил меня.
- Это одна из тех фраз, что свойственны женщинам, вызывают тошноту у мужчин и подтверждают, что женщины все-таки низшие существа. Теперь что случилось?
Морган вся напряглась, приподнялась на диванчике и, издав какое-то восклицание, снова села:
- Нет, все в порядке. Мне показалось, что это Таллис. Вон тот мужчина в дверях. На самом деле вовсе и не похож. Призрак Таллиса меня просто преследует. Я постоянно о нем думаю. Знаешь, книги и мое барахло он привез в мою новую квартиру на ручной тележке! Вполне в его стиле. Желая сказать мне приятное, он заявил, что не бросит меня, так же как он не бросит своего престарелого папочку.
- Какие у него отношения с отцом?
- Не знаю. Они постоянно ссорятся.
- Это могло быть и очень значимой репликой.
- Господи, Джулиус! Но уж галантной-то ее не назовешь. Мысль о Таллисе донимает меня постоянно. Стоит ли удивляться, что он мне повсюду мерещится. Совсем недавно я свистнула у него триста фунтов.
- Как?
- Я должна была Таллису четыреста, Руперт дал мне их, чтобы я расплатилась, а я дала Таллису сто. Триста оставила себе. Разве не подлость?
- Подлость.
- Но никому, пожалуйста, ни слова. Хильда не знает, что Руперт одолжил мне денег. Я не сказала ей о своем долге Таллису.
- А как бедный муж вписывается в схему свободной и бескорыстной любви?
- Ему достанется его доля.
- Мы все дружно возьмемся за руки?
- Джулиус, мы с тобой будем друзьями, правда? Это так важно. То, что ты думаешь обо мне, важно для меня до чрезвычайности. Знаешь, как иногда чьи-то мысли могут свести с ума? Так вот, твои мысли могли бы довести меня до безумия. Ты должен быть милосерден. Я неразрывно связана с тобой, и так будет всегда. Я люблю тебя. Всегда буду любить.
Морган не думала говорить это. В ее представлениях о новой жизни Джулиус значил не больше, чем Таллис. Она отчаянно стремилась измениться, но с глухим отчаянием чувствовала, что с этими двумя все остается по-прежнему. Оброненные ею слова о "лесном доме" мгновенно вернули прошлое. Завтрак на террасе, жаркий смолистый запах азалий и сладковато-марципановый - магнолий. Джулиус, напевающий арии, жаря яичницу и бананы. Ярко-красные крылья птицы-кардинала на ветвях дубов. Коричневые и красные белки и тут же таинственные опоссумы. Сверкающие, словно драгоценности, спины аллигаторов и огромные глаза стрекоз, летающих над болотистыми, дымящимися испарениями речками. Долгие молчаливые прогулки по вечерам: тень нависающего испанского мха, рука Джулиуса, поглаживающая ее по плечу и то и дело отлепляющая липнущую от пота к телу ткань платья. Каскады цветущих растений, дикого винограда, бугенвилеи - все это похоже на райский сад. И блестящая маска нежности, в которую превращается лицо Джулиуса после того, как они размыкают любовные объятия. Спрятанный от всех дом с огромными окнами, в которые заглядывают пронизанные светом зеленые ветки сосны и сверкающее синее небо. Дом в лесу уничтожил для нее Лондон, уничтожил Европу.
Не может быть, чтобы это закончилось и ушло, растворилось в небытии. Джулиус остается во мне, подумала она. Он еще мною не разгадан. И все перепады настроений были, прежде всего, попытками познать его. Экстаз, потом горе, потом цинизм. Теперь это новое ощущение возможности распахнуть двери. В этом он должен помочь мне. Это возможно только вместе с ним. То, что нас связывает, - неисчерпаемо. Все это только начало пьесы, которая будет длиться всю нашу жизнь. Последняя мысль принесла огромное утешение.
Джулиус повернулся и посмотрел на нее. До этого он неторопливо оглядывал зал, подергивал плечами, смотрел на часы.
- Пожалуйста. - Морган легко коснулась его рукава. Он посмотрел на нее так, словно она была ребенком:
- По-моему, ты придаешь личным связям излишне много значения.
Морган яростно ущипнула его за рукав и отдернула руку:
- Ты монстр. Ты из тех, кто и впрямь предпочтет крушение мира царапине на своем пальце.
- Я совершенно серьезен. Все эти вещи совсем не так важны, как тебе, Морган, кажется. Они непрочны и надуманны. Тебе сейчас хочется драмы, мучений, будничные переживания тебя не устраивают, для ярких тебе нужна моя помощь. Но все это поверхностные волнения. Люди сработаны топорно. В них много неопределенного, сделанного наобум, ничем не заполненного. Преследуя свои цели, они случайно налетают друг на друга, отшатываются, снова сцепляются. И все их маленькие садомазохизмы тоже поверхностны. Есть роль, на нее можно взять любого. Ведь на самом-то деле никто друг друга не видит. Нет таких отношений, дорогая Морган, которые нельзя было бы взять и очень легко разрушить, и нет таких разрушений, о которых следовало бы всерьез жалеть. Природа человеческих особей такова, что заместители находятся легко.
Морган пристально всматривалась в него. Ей было очень приятно, что он называет ее по имени. Момент для объяснения настал. Дрожь пробежала у нее по телу, она почувствовала, что прямой контакт вдруг восстановлен, прежний ток опять пробегал между ними.
- Я не согласна. Есть отношения, которые не разрушишь.
- Неверно. У каждого есть опасные для равновесия недостатки, которые умный взгляд обратит в свою пользу.
- Что ты имеешь в виду?
- Что могу разлучить кого угодно. Пожалуй, и ты смогла бы. Успешно сыграй на тщеславии, посей тень недоверия, расшевели презрение, которое каждое человеческое существо таит в глубине души по отношению к кому угодно другому. Каждый любит себя на много порядков больше, чем своего ближнего. Каждого можно вынудить бросить кого угодно.
- В каких-то случаях… если долго стараться…
- Нет-нет, быстро, за десять дней. Ты не веришь? Хотела бы убедиться?
Морган недоверчиво взглянула на него. Потом рассмеялась. Она ощущала живую дрожь связывающих их уз и глазами ласкала его глаза. Лицо Джулиуса горело огнем интеллектуального удовольствия, который она так любила. Когда-то в такие минуты она его целовала.
- Бог мой! Ты действительно… А почему бы и нет? Но - ставлю десять гиней - ты проиграешь. Да и на ком можно это попробовать?
- Десять гиней? Идет.
- Я проявлю великодушие и увеличу срок до трех недель. Если хочешь, до четырех. Твоя идея безумна. Но все же на ком ты ее опробуешь? Это должны быть люди, которых мы оба знаем. А ведь ты правда можешь принести несчастье!
- Постой-постой, дай подумать. - Джулиус был уже весь захвачен своей идеей. - А что ты скажешь… о маленьком Фостере?
- Саймон! Но нет… Что, собственно, ты имеешь в виду?
- Я не сделал бы ему больно. А просто аккуратно отделил бы его от Акселя. И мысль сделать малютку Фостера своим пажом мне тоже нравится.
- Теперь, когда речь о конкретных людях, все это звучит жестоко.
- Но ведь по-настоящему никто не пострадает. В этом как раз и заключается изюминка моей идеи. Я буду мягким, как ангел.