Джулиус выписал чек.
- Ну, мне, безусловно, пора, - сказал он. - До свидания. По всем законам природы мы еще встретимся. - Он помедлил: - Вы допускаете, что я выступаю орудием справедливости?
Таллис ответил улыбкой.
Дверь за Джулиусом закрылась, и весь дом сразу наполнился звуками. За стенкой визжали, в комнате напротив завывал джаз, сверху, от курдов, неслась перебранка, и Леонард громко звал сына.
- Иду, папа, иду-иду.
22
Голубой "хиллман-минкс" двигался к югу. Исполосованная тенями тополей солнечная дорога все время шла прямо и прямо. Вытянутая рука Саймона лежала на спинке сиденья.
- Мы думали о себе.
- Ощущали такое огромное облегчение.
- Если б мы побольше думали о них!
- Но ведь казалось разумным хранить молчание и ждать.
- Господи, если б мы повели себя иначе!
- Не надо так много думать об этом, Саймон.
- Нам полегчало. Мы опять обрели друг друга. Было так восхитительно снова вернуться домой и в мир нашей любви. В тот вечер у меня голова кружилась от счастья. Было такое ощущение, словно я вырвался из страшных джунглей. То, что осталось за спиной, было таким запутанным, непонятным. Я не хотел больше думать об этом. Казалось, моя вина тоже осталась где-то там, позади, и теперь на мне не лежит никаких обязательств, кроме лишь одного: любить тебя.
- Мы слишком замкнулись в своей любви.
- Аксель, не хочешь же ты сказать…
- Нет, конечно, да перестань ты пугаться! Я просто имел в виду, что нам надо больше общаться с людьми, больше, чем прежде, жить в открытую. Мы слишком прятались в своем потайном мире.
- Да. Знаешь, если б мы чаще выходили вместе, это, наверно, придало бы мне уверенности.
- Скорее всего, это связано с нашей гомосексуальностью. Все мы живем в легком страхе перед обществом. Пытаемся прятаться. А это плохо.
- Но ты ведь не хочешь послать письмо в "Таймс" и огласить все в Уайтхолле?
- Нет. Это их не касается. Но и мы не должны таиться. Не будь наша жизнь так закрыта, мы не попали бы в сети этой чудовищной мистификации.
- О боже, - вздрогнул Саймон. - Знаю, знаю. Это моя вина, это моих рук дело…
Они опять и опять возвращались к этому разговору. Терпеливо и вдумчиво Аксель шел с Саймоном по кругу самообвинений, объяснений, оправданий, новых самообвинений. И каждый раз добавлял что-то, уточнял, указывал, пытался прояснить меру ответственности и невиновности, пытался помочь Саймону принять и осмыслить все чудовищные детали случившегося.
- Нет, - возразил он на этот раз. - Если подумать обо всех дьявольских хитросплетениях, приведших в конце концов к смерти Руперта, и о том, как ничтожно мало все мы в каждый отдельный момент знали о ситуации в целом и о возможных последствиях…
- Но я поступал дурно, зная, что поступаю дурно. Все остальные просто бродили в потемках. Если бы я не начал врать тебе, если бы рассказал всю правду…
- …то Джулиус вряд ли поведал бы тебе о своем милом плане.
- Но если бы я рассказал тебе сразу же после, после того, как Джулиус пришел в музей…
- Мы все равно могли бы счесть разумным промолчать… и даже наверняка пришли бы к такому решению. Единственный в нашем кругу, кто инстинктивно поступает правильно, - это Таллис. Он не раздумывая повел Джулиуса к телефону.
- Да. Таллис поступил правильно. Он понял, что здесь кроется смертельная опасность.
- А мы были слишком поглощены собой. И нам казалось: другие и сами справятся.
- И все-таки, Аксель, мне не уйти от мысли, что я виновнее всех. Позволил Джулиусу вить из себя веревки.
- Дорогой мальчик, и я виновен. Мне было не вообразить, что Джулиус способен стать творцом подлинного несчастья. А ведь я видел, как он и раньше проделывал что-то похожее. Но не пытался ему помешать, потому что дружба с ним льстила, льстило, что для кого-то он опасен, а для меня - нисколько. Это же повторилось и сейчас. Очарованный Джулиусом, я просто растаял, а когда начал что-то подозревать, разглядел только то, что связано с тобой. В тот день, когда мы ехали от Руперта (после того, как ты столкнул Джулиуса в бассейн) и ты попросил меня остановиться, я был уверен, что сейчас ты скажешь, что уходишь от меня с Джулиусом.
- Ох, Аксель, Аксель…
- Сейчас это, слава богу, звучит как бред. А что до твоего вранья, то почему ты врал? Потому что боялся. А этого не должно было быть. Страх появился вовсе не оттого, что порой я тебя доводил и осаживал. Подкусывать друг друга для любовников нормально. Но я не открывался до конца. Ты это чувствовал, и это тебя пугало.
- Да, я это чувствовал, - подтвердил Саймон. - Но и в этом виноват я. Как вообще получилось, что ты вдруг заинтересовался мной! Рядом с тобой я такое ничтожество. Я знал, что ты ненавидишь стаю, а я был ее неотъемлемой частью. Джулиус без труда убедил меня, что при первом же подозрении ты не колеблясь вышвырнешь меня вон.
- А тебе следовало бы понять, что это чушь. Надеяться и верить - тоже храбрость. И если ты сомневался, то я сам вызвал эти сомнения, сохраняя между нами дистанцию, скрывая от тебя часть своей души, которую, в случае надобности, смог бы увезти незапятнанной в иные края. Делал я это и от трусости, и из гордости. Хотел точно знать, что если и потерплю крах здесь, то все-таки сохраню некую часть себя, никогда не участвовавшую в этой истории, а значит, не разбитую и даже не разочарованную. Эта моя осторожность вытекала из неспособности любить полной мерой. Ты не таил ничего, а я берегся. А значит, и не заслуживал полного и безграничного доверия.
- Аксель, но ты не уедешь в иные края? Скажи мне!
- Перестань задавать этот глупый вопрос. Ведь ты понимаешь, что мы сейчас ближе, чем были когда-либо прежде.
- И ты не бросишь меня?
- Нет, дурачок. А ты меня?
- Аксель, на чем я могу поклясться?..
- Ну хватит, хватит.
- Но ты никогда не бросишь меня?
- Откуда я знаю? У меня в мыслях этого нет, вот и все. Я люблю тебя, вот и все.
- И ты не сдерешь с меня кожу?
- Откуда я знаю, малыш?
- Ты правильно говоришь, что я должен был лучше соображать во время всей этой истории с Джулиусом.
- Тебе стоило проявить смелость, как тогда, в ресторане.
- Аксель, у нас все будет хорошо?
- Шанс есть. Взаимная любовь - безусловная ценность в этой юдоли слез и печали. И встречается очень редко. Но, как ты знаешь, может быть и коварной.
- Аксель, но после всего случившегося ты откроешь мне наконец этот тайник души, не будешь больше от меня прятаться?
- Попробую. Никому прежде не открывал. Любовь - очень трудная штука, Саймон. Становясь старше, начинаешь это понимать.
- А для меня она легка. Для меня нет ничего легче, чем любить тебя.
- Дорогой ты мой!
- Знаешь, я все-таки очень рад, что Хильда не поехала. Но мы ведь ее достаточно уговаривали?
- По-моему, да. Но может быть, Хильде и лучше не быть сейчас с нами. Мы все еще не оправились от удара.
- Не знаю, на пользу ли ей проводить столько времени с Морган?
- Мы не знаем, какие у них отношения.
- Похоже… Морган подмяла ее под себя.
- Хильда очень страдает. А на свете так мало людей, с которыми можно поговорить по душам. Подумай, насколько страшнее все было бы, если б мы не могли вести эти бесконечные разговоры.
- Аксель, тебе не кажется, что мы как будто… дезертировали? Заслонились нашей любовью и толком не разглядели и не прочувствовали все, что случилось?
- Наша любовь эгоистична, это несомненно. Любовь почти всегда чертовски эгоистична. Если есть за что ухватиться, человек не упустит такой возможности. Мы пытались и разглядеть, и прочувствовать. А находить убежище в любви - инстинкт, и вовсе не позорный.
- Я так чувствую и свою вину, и свою ответственность. Если б я только вовремя все разглядел…
- Думаю, это было за пределами твоих возможностей.
- Если бы только я рассказал всем…
- Не начинай все по новой, милый. Во всяком случае, не сегодня. А теперь посмотри-ка на карту…
- Ох, Аксель, если бы…
- Перестань, Саймон. Ты говорил, что где-то здесь должен быть городок с романской церковью.
- Да, наверное, уже близко. Может, остановиться и проверить?
- Думаю, вот он, твой городок. Если здесь есть приличный отель, мы, пожалуй, и заночуем. Куда торопиться? Перевалить через Альпы мы можем и послезавтра.
- Да, торопиться некуда. Посмотри, какой удивительный свет. Солнце еще не зашло, а я вижу звезду.
- "Вечерняя звезда - это и утренняя звезда". Фредж.
- Но это поэзия, Аксель, не логика.
Над раскинувшимся по склону лугом, который в мягком вечернем свете казался ворсистым ковром из зеленого бархата, возвышалась словно очерченная единым контуром серая масса домов. Голубой "хиллман-минкс" одним махом взлетел на холм и бесшумно въехал на квадратную серую площадь с блестками заходящего солнца на вымостивших ее камнях. Друг против друга возвышались здание мэрии с блестящей островерхой кровлей из синеватого шифера и церковь с устремленными вверх прихотливыми ломаными линиями аркад и ниш, переходивших в изящный шпиль почти такого же синеватого цвета с укрепленным на нем петушком, сверкавшим как золотой наконечник копья. В тимпане над дверью церкви потрескавшийся Христос измученно разводил в стороны длинные руки с огромными ладонями, призывал и судил.
- Давай сразу пойдем туда! - вскричал Саймон.
- Нет. В церкви теперь уже слишком темно. Посмотрим завтра.
Саймон не возразил. У него было такое чувство, что он никогда больше не будет спорить с Акселем.
- А вот и наш отель, - сказал Аксель.
Скромного вида Hotel Restaurant du Commerce занимал угловое здание площади. "Хиллман-минкс" плавно затормозил у дверей.
Пропустив Акселя вперед и предоставив ему договариваться с хозяяином, Саймон отошел в сторону. Он читал, но почти не умел говорить по-французски, и ему нравилось, что Аксель справляется с этим без всяких проблем.
Из темноватого коридорчика доносился запах какой-то очень вкусной еды. Саймон заглянул туда и увидел дверь, выходящую в сад, где закатные лучи солнца освещали подстриженный газон и арку из обвивающих решетку виноградных лоз, под сенью которых примостились стол и два стула.
Миновав коридорчик, Саймон вышел в сад. Солнце все еще разливало тепло и яркий свет, хотя вечерняя звезда сияла уже вовсю. Виноградные ветки гнулись под гроздьями гладких, прозрачных, зеленых ягод, от листьев и тонких усиков шел отраженный нежно-зеленый свет, радостно и легко сливающийся с тихим светом солнца. Подойдя к виноградной беседке, Саймон наклонил голову и, оказавшись под сенью арки, погладил теплые, плотно прилегающие бусины вскормленных лозой гроздьев.
Аксель вышел из дома и, сняв пиджак, закатал рукава белой рубашки. Солнце играло золотыми бликами на его темных волосах.
- Я попросил patron сразу же принести нам сюда графинчик вина. Жди здесь, а я пойду взгляну на комнату.
Саймон уселся за стол. Patron в лиловых подтяжках суетился вокруг, расставляя вино, стаканы. "Merci". Саймон налил себе вина. Оно было великолепным. Зубчатые виноградные листья сплетались у него над головой и свисали, похожие на ладони ангелов. Волны тепла и рассеянный свет слегка колебали воздух.
Найти укрытие в любви - инстинкт, и вовсе не позорный, думал Саймон. Он осторожно коснулся боли, которая все это время была при нем неотступно, и почувствовал, что она стала слабее и давит уже не так сильно. Мысли о Руперте отодвинулись в прошлое, в славные прежние времена, реальность которых, как оказалось, была нерушима. Отпив еще глоток вина, он поднял голову и, глядя на пробивающееся сквозь листья солнце, ощутил молодую силу, подхватившую и зовущую его за собой. Да, он молод, здоров, любим, любит. И, сидя здесь в ожидании Акселя, глядя на этот южный, пронизанный зеленью свет, он не может не чувствовать, как пробегает по жилам теплая дрожь ожидания новых мгновений счастья.
23
- Даже и коробки теперь не такие. Когда я был молод, в каждом было что-то свое, свой характер, своя индивидуальность. А теперь это мерзкая безвкусица или дешевые приманки для туристов.
- Я принес тебе чаю, папа.
- Мир отравлен, страдает от голода, завис на грани ядерной войны, а все, что ты можешь, - это принести чашку чаю. К тому же еще и пролив его на блюдце.
- Извини.
- У меня жутко болит бедро, а тебе наплевать.
- Ты принял свои таблетки?
- Да. Никакого толку. Одна видимость. Может быть, это вообще просто сахар. Вот она, Служба здравоохранения. А еще плати шиллинг.
- Дай я поправлю подушки, папа. Ты разбросал их по всей постели.
- Я сам прекрасно могу их поправить. А тебе хорошо бы потратить частицу своего драгоценного времени и убрать здесь. Не понимаю, как я еще жив, когда комната просто кишит микробами. Тот кусок тоста, которым я швырнул в тебя на той неделе, все еще плесневеет вон там под столиком.
- Сейчас уберу.
- Нет уж, лучше оставь. Я к нему привязался. Приятно видеть что-то знакомое. Ты ведь ко мне не часто поднимаешься.
- Прости, папа, но мне ведь нужно проводить свои занятия и…
- Мысль, что ты можешь кого-то чему-то учить, просто корчит меня от смеха. Не знаю, чем я заслужил такого тупого сына. Говорю это, исходя из предположения, что ты в самом деле мой сын. Обычно людям в твоем возрасте все-таки удается жить нормально. У них есть человеческая работа, приличные дома, жены, которые не сбегают с евреями.
- Выпей чай, папа, и тебе станет лучше. Хочешь кекса?
- Нет, не хочу. И чувствую я себя превосходно, только проклятый бок донимает. Не пойду больше на эти тепловые процедуры. Толку от них никакого. Мне теперь хуже, чем когда они их начинали.
- Все дело в сырой погоде. Скоро тебе полегчает.
- А эти гаденыши в клинике говорят обо мне как о слабоумном или четвероногом. "Подвинь-ка его сюда, Джо", - выдал один из них в прошлый раз. Как вам это нравится? Удивительно, почему это они до сих пор не называют меня "оно". И все время ведут свои разговорчики, хаханьки, а на больных ноль внимания. Зуб даю, все они голубые.
- Если тебе там противно, можешь туда не ходить.
- А собственно, почему бы и не ходить? Во всяком случае, выбираюсь из этой дерьмовой лачуги. Отдыхаю от пакостных четырех стен, от тебя с твоей чашкой чаю. И в конце концов, пусть-ка это чертово Государство всеобщего благоденствия сделает для меня хоть что-нибудь, зря, что ли, я надрывался и платил им все эти взносы. Зло берет, когда вспомнишь о полоумных, которые воображают, что еще надо говорить спасибо и кланяться, хотя государство крадет почти все, что они зарабатывают, а дает им паскудную медицинскую помощь только в самом конце, когда они уже на пороге могилы, а заплатили в пятьдесят раз больше, чем получат! Что ж, такие дебилы заслуживают того правительства, которое мы имеем. Заслуживают, чтобы с ними так обращались, то есть попросту стригли их, как овец.
- Людям сейчас живется лучше…
- Конечно, ведь у них теперь телевизоры, так что все ужасы, что происходят в мире, - это просто ежевечернее развлечение. Ошибка была заложена в самом начале. И теперь все не лучше и не хуже, а глупее и грубее. И чем скорее все это разбомбят в пыль, тем лучше.
- Папа, мне нужно идти готовиться к лекции…
- Эх, получать бы полкроны каждый раз, когда ты повторяешь эту бессмыслицу, только чтобы иметь возможность избавиться от меня.
- Но я действительно…
- Ты со своими лекциями, как старая дева с вышивкой тамбуром. Разница в том, что от вышивок есть хоть какой-то толк.
- Что тебе еще нужно?
- Чтобы ты вымелся отсюда. И унес газеты с пола. Не те, а эти. Они тут уже больше недели. И осторожно, там внутри какое-то говно. Не знаю, что это, но можно подумать, что половина собак Ноттинг-хилла справляет нужду в этой комнате.
- Ты не выпил свой чай.
- Вонь, что идет от тебя, сделала его мерзким. Кроме того, он остыл. Нет, другого я не хочу. А вот ты сделай милость, скажи этому черномазому, чтобы он выключил свое радио.
- Я попрошу его сделать потише.
- "Я попрошу его сделать потише"! Говоришь, словно хлопающая ресницами девица, страдающая запорами. Иногда думаю: может, ты правда переодетая баба? Боишься этих черножопых, боишься покруче поговорить с ними и задеть их почтеннейшие чувства. Все вы тут шайка мошенников.
- Хорошо, папа, я…
- Что за обычай - все время ходить в тюрбане? Может, они и спят в нем? Небось годами не моют голову. Разведут вшей по всему дому. Думаю, что и ты много лет не мыл голову. Все, а теперь уходи, уходи, уходи.
Таллис вышел. Уже закрывая дверь спальни, бросил взгляд на отца, прямо и неподвижно сидящего на кровати в старом твидовом пиджаке и грязной мятой синей рубашке. Глаза Леонарда горели замученной жизнью. Лицо потеряло свою пухлую морщинистость, сделалось суше, бледнее, прозрачнее. Кожа гладко натянулась и пожелтела, нос заострился. Опушающие тонзуру серебристые волосы поредели и уже не стояли торчком.
Таллис спустился по лестнице и постучался. Сикх, когда его попросили убавить звук, сразу же полностью выключил радио. Вежливо спросил, как Леонард. Таллис осведомился у него о ходе дебатов по поводу тюрбана. Выяснилось, что дебаты закончены. В автопарке привыкли к своему заморскому товарищу. И теперь сикх радостно объединился с водителями-мужчинами в попытках саботировать кампанию за допуск на работу женщин. Таллису предложили чаю, но он отказался и с благодарностью посмотрел в темные, мягкие, полные сострадания глаза - глаза человека, приехавшего так издалека. Он знал историю жизни сикха. Эта история была не из веселых.
Пройдя в кухню, Таллис закрыл за собой дверь. Была вторая половина дня, в окно просачивался мертвый желтоватый свет, только что пошел дождь. Он швырнул принесенную скомканную газету под раковину, где снова выстроился ряд грязных молочных бутылок. Закрыл окно. В него успели налететь и кружились на сквозняке опавшие старые листья. Он подумал о сикхе и пакистанцах на втором этаже, приехавших, несомненно, на что-то надеясь (потому что кто может запретить человеку надеяться?), из своих неблагополучных стран сюда, в чуждое им царство бедности, расовой неприязни и мелкой преступности.
Остатки консервированной фасоли, которую Таллис ел на ланч, все еще были на столе. Он вытер фасолевый соус газетой и сунул тарелку в тазик, что стоял на сушилке. Раковина засорилась несколько дней назад и стояла, доверху полная жирной коричневой водой. То ли ее забили сухие листья, то ли жир, который он туда слил. Посуду он изредка мыл в тазике, а воду сливал по наружной трубе.