– То-то тебя и выбрали, что ты догадливый. Нам такие нужны, обидели нас. – Голос его упал. – А только нет больше межевых знаков. Помещики их взорвали. Но один уцелел, я знаю. Больше ста лет тому назад Помайярос и Янакоча поспорили из-за женщины невиданной красоты. Аньяда было ей имя. Ради ее улыбки юноши Помайяроса и Янакочи бросились друг на друга с ножами. Потом прошли годы, мы решили помириться. И вот на этой площади поклялись в вечном братстве. Зарезали трех быков и стали праздновать свое примирение. В день праздника жители Янакочи подарили нам колокол. Внутри колокола на бронзе высечено, что Помайярос присоединяется к Янакоче. Вот это и есть знак!
Мы радостно поблагодарили старика и бегом бросились к колокольне. Мауро Уайнате встал на плечи Сиприано Гуадалупе, осветил фонарем внутренность колокола.
– Есть! – закричал он. И стал читать: – "Ко-ло-кол, по-да-рен-ный. об-щи-ной Я-на-ко-чи…"
– Что еще?
– "При-со-е-ди-нен-ному у-част-ку Сан-ть-я-го По-май-я-рос… год…" Не видно!
– Черт побери!
– "Год ты-ся-ча восемь-сот семь-де-сят…"
Уайнате без конца рассказывал всем о чудесном случае, громко кричал от радости и опять принимался рассказывать о том, как нашли межевой знак. Жители высыпали из домов, столпились вокруг, глядели недоверчиво.
Старый Эррера крикнул:
– Неблагодарные жители Помайяроса! В прошлую зиму вы положили у моих дверей закоченевшее тело Амарго Толентино. Я спас его. – Еще и еще упрекал он их. – В марте ко мне принесли упавшего в ущелье сына Сантьяго Басилио. Я вправил ему кости. Благодаря мне он может ходить, благодаря мне будет играть со своими внуками. И вот как вы мне платите!
Устыдился Сантьяго Басилио, видя гнев старого Эрреры. Подошел ближе.
– Прости меня.
– В тот день, когда я вернул тебе сына, ты обещал мне овцу. Где она?
– Я неблагодарный.
– Где моя овца?
– У меня в загоне.
– У нее есть ягнята?
– Ты получишь трех ягнят.
– Зарежь их и приготовь обед достославному Инженеру, что снимает план наших владений.
– Когда прибудет Инженер?
– Он веселится в доме Лейва. Он всегда там, где еда и музыка. Тем лучше! По крайней мере не узнает, что за трусы живут в некоторых селениях нашей общины.
– Правда, что с участка Чинче уже сняли план?
– Правда.
– Правда, что у тебя Грамота?
Не говоря ни слова, Агапито Роблес достает Грамоту. Сияние слепит людей и коней. Золотые отсветы играют на стенах жалких домишек селения Помайярос. Жители с криком разбегаются. Немного погодя, убедившись, что этот огонь не жжет, они возвращаются. Освещенный золотым сиянием, Агапито Роблес читает:
– Селение Янакоча, июля двадцатого дня тысяча семьсот пятого года. Мне, капитану дону Агустину Пелаесу делъ Хунко, вице-губернатору, представляющему Высшую Власть провинции Тарма, а также суд Его Величества, было подано прошение следующего содержания. Дон Кристобаль Рохас, алькальд дон Хуан Ромеро, дон Антонио де Эспириту, дон Лоренсо Медрано, дон Паскуаль Хасинто, дон Педро Кауча и другие представители общины селения Янакоча…
– …Обращаясь к Вам по всей форме и подобающим правилам, мы заявляем, что капитан дон Грегорио Паредес нанес нам тяжкую обиду, ибо намерен лишить нас пастбищ и лугов, которыми мы владели с незапамятных времен, будучи индейцами и коренными уроженцами вышеупомянутого селения Янакоча…
– …За нашей общиной числятся недоимки по арендной плате, поскольку многие умерли или ушли, что известно всем и каждому… вышеуказанные пастбища расположены на расстоянии более четырех лиг от усадьбы Помайярос…
– Еще раз прочти!
– …расположены на расстоянии более четырех лиг от усадьбы Помайярос…
– Правда! – взвизгивает одноглазый Толентино.
– …и все указанные заливные луга протяженностью больше трех четвертей лиги, в одну лигу и в две, а между ними находятся следующие луга: Конарпигуа, Эбанматин. Коскайян…
– Я видел межевой знак на Коскайяне! – кричит какой-то худой человек.
– Все так и есть! – говорит одноглазый Толентино. – В Грамоте верно сказано. Благослови тебя бог, Раймундо Эррера! Мы за вас. Мы ничего не знали про Грамоту. Желтяки обманули нас. Надсмотрщики %из поместий и полицейские рыщут по горам, запугивают всех и каждого. Пускай! Мы за вас. Мы дадим вам людей и лошадей. Ты слыхал про Светляка?
– По правде говоря, нет.
– Это гнедой конь, который может пройти пятнадцать дней без отдыха.
– Нет уж, я привык к своему жеребчику.
– Тогда мы дадим Светляка Инженеру, а если он ему не понравится, я уступлю своего Патриота. И вы шикарно поедете дальше!
– Да здравствует Помайярос! – кричим мы.
Помайярос за нас. Эта мысль бодрит не хуже тростниковой водки, которой нас угощают в доме Толентино.
– Твой ягненок зарезан, дон Раймундо, я прибавил к нему курицу, она уже варится, – объявляет одноглазый.
Слова его еще больше подбодрили нас. Уже много дней мы питаемся одной только маисовой кашей. Подкрепившись, старый Эррера развеселился.
– Жалко, Инженера, нет!
– Семейство Лейва устроит ему подобающий прием.
– Он сказал, чтобы мы здесь его ждали.
– Здесь мы очень уж на виду, – говорит выборный Роблес, – какой-нибудь негодяй может донести. Не лучше ли подняться на Змеиную гору?
– А Инженер как же?
– Солдаты его доставят.
– Лучше подождем здесь, Агапито. Ты назначил караульных на ночь?
– Мы, жители Помайяроса, будем охранять вас, дон Раймундо, – говорит Толентино.
– Это хорошо! Моим людям надо отдохнуть, – отвечает старый Эррера.
Единственный дом в Помайяросе, где мы можем разместиться, – это дом Толентино. У него мы и провели ночь. Только спать не пришлось: вы все время кашляли, дон Раймундо. Как тут было заснуть! Вы кашляли ночь напролет.
А еще хуже другое: Инженер не появился.
Глава двадцать шестая,
и он вспомнил, что было тогда, в тысяча девятьсот четырнадцатом
Нет, я не мог спать. В эту ночь я вспоминал, что с нами было в 1914-м. Люди не решились снова идти за Инри Кампосом. Мы истощили свои силы, когда в первый раз ходили в Пангоа. Старый Эррера глянул на часовых, охранявших его от сна: они дремали. В 1914-м люди тоже не смогли выдержать. Вот он, Инри Кампос, высокий, сильный, я его вижу, может быть, я с ума сошел? Не сплю, голова дурная, вот и чудится. Со мной всякое бывает. Глухой, темной ночью вижу звезды, а то – ночь ясная, звезд полно, а я гляжу – нет ни одной. Вся община Янакочи высыпала на главную площадь (глаза так и жжет, все от бессонницы), спорят, шумят (я все помню), крики взмывают в небо до самой колокольни. И вот в лучах солнца появляется на площади Инри Кампос, прекрасный, на белом коне. Шум затих. Собаки и те припали к земле, чуть слышно повизгивают. Толпа застыла. Инри Кампос продвигается вперед, с ним – четверо сыновей: Гумерсиндо – сама отвага, Сеферино – всегда с улыбкой, Селестино – движется мягко, как ягуар, и усы будто у. ягуара, а глаза… ох, девушки, берегитесь, и Сиприано – ростом мал, да разумом высок. Остановились на середине площади. Замерли барабаны, повисла над площадью тишина, бездонная, как наши ущелья.
– Братья! Месяц назад мы собирали Совет общины, чтобы подумать, как нам быть. Молодые и старые, деды и внуки, все видят одно: наши страдания, словно земные дороги, не имеют конца. У каждого человека есть тень. А у нас – две: голод, как тень, следует за нами всюду, куда бы мы ни пошли. Я знаю жизнь: я подымался на самые высокие плоскогорья Паско, пересекал раскаленные пески Ика, спускался в сельву. И голод всегда, как собака, шел следом за мной.
Солнце раскинуло огненные крылья, парит в безоблачном небе, будто орел. Инри Кампос поднял руку. Шум снова утих.
– Месяц назад, на этой самой площади мы порешили: нашим страданиям не будет конца, если останемся здесь. Пойдем искать Новые земли, пойдем туда, где нет господ. Есть такая земля. Там, за горами, где река Мантаро разливается широко и нет через нее брода, я видел равнину: много деревьев там, много птиц, много рыбы. Эта равнина зовется Гран-Пангоа. В тех местах никто никогда не произносил слова "мое".
– Пангоа, Пангоа, Пангоа!
Крики взлетели над толпой, канули в небеса, будто камни в воду.
– В Гран-Пангоа построим Новую Янакочу. Засеем ноля а урожай поделим – каждому столько, сколько ему нужно, чтобы быть сытым, а продавать не будем. В Новой Янакоче наши дети вырастут свободными, словно рыбы в реках, что бороздят эту чудесную землю. Я обещаю вам: все, взрослые и дети, будут есть всегда столько, сколько захотят. И никто не сгонит нас с нашей земли.
– Да здравствует Янакоча! – крикнул я.
Вся моя ночная усталость испарилась.
– Да здравствует Новая Янакоча! – поправил Инри Кампос.
Под руками обезумевших музыкантов лопались барабаны. Будто зерна маиса из прорванного мешка, посыпались люди, окружили Инри Камлоса.
– Подожди-ка, Инри Кампос! – закричал Ремихио Роблес, надсмотрщик из Уараутамбо, обидчик и притеснитель. – Зачем ты подстрекаешь этих несчастных уйти отсюда? Зачем лжешь, будто поведешь их на новые земли? Тебе, как и Раймундо Эррере, шестьдесят три года. Ты хорошо знаешь, что никаких новых земель нет. С тех самых пор, как мир стоит, есть сильные и слабые, те, что повелевают, и те, что подчиняются. Каждому свое. Господа наслаждаются жизнью на этом свете, а мы получим вознаграждение на том. Зачем ты обманываешь этих глупых людей? Не в новые земли ведешь ты их, а в новое селение, которое они построят. А ты станешь там господином. Лживыми словами подстрекаешь ты доверчивых дурачков покинуть родные дома, ты обещаешь им светлое будущее, а оно будет еще хуже, чем прошлое.
– Да здравствует Новая Янакоча! – закричал я.
Ремихио Роблес указал на меня пальцем.
– Да не забудутся слова твои, Раймундо Эррера. В тот день, когда Инри Кампос станет господином в местах, которые ты хвастливо зовешь Новой Янакочей, да падет на тебя вся вина и боль за наше заблуждение! Этот человек ведет вас на гибель! – Он' указал на Инри Камлоса. – Он силен, хитер, привык к опасностям, а сыновья его в расцвете молодости и сил. Они заставят вас исполнять свою волю, и вам придется подчиниться. Тот, кто притворяется вашим слугой, станет вашим господином. Так ведется с тех пор, что стоит мир.
И отвечал Инри Кампос:
– В тот день, когда твои хозяева потребуют доказательств, что ты верно им служишь, можешь позвать нас в свидетели. А сейчас молчи и смотри!
Инри Кампос проехал сквозь толпу и остановился. Перед ним стояли старик и старуха в лохмотьях.
– Как тебя зовут? – спросил он старика.
– Селестино Роблес.
– Кто это такой? – Инри Кампос указал на надсмотрщика.
– Это мой сын, Ремихио Роблес.
– Что у тебя в мешке?
– Кости предков. Я выкопал их на нашем кладбище.
– Зачем?
– Чтоб они упокоились на кладбище Новой Янакочи.
Инри Кампос повернулся к надсмотрщику.
– Слышишь ли ты, что говорит твой отец? Вместе с жалким своим скарбом несет он с собой кости твоих дедов, прадедов и прапрадедов. А почему? Потому что уверен: лишь тогда познают они истинный покой, когда следующие поколения Роблесов будут жить на прекрасной земле, жить, а не голодать и холодать. И ты думаешь, только твои родители делают так?
Инри Кампос сплюнул.
– Раб! Загляни в сумки, притороченные к седлам! Не одни твои родители взяли с собой кости предков. Мы все готовы идти на поиски новой родины. А в сумках везем свое прошлое, свои корни. Мы готовы забыть все и родиться вновь на другой земле, где жизнь не будет юдолью скорби.
Но Ремихио Роблес не сдавался.
– Именем владельца Уараутамбо предупреждаю: тот, кто уйдет, уйдет навсегда. Инри Кампос обманывает вас. Он морочит вам голову. Как-никак, а здесь вы что-то едите.
– Отбросы, которые не желают есть свиньи твоего хозяина. Вот что мы едим, раб.
– Неправда! Все видят, какой ты здоровый и сильный!
– Я ворую, чтобы есть. Съем ягненка, а хозяину говорю, что он свалился в пропасть. И расплачиваюсь за это – хозяин сажает меня в колодки. Вот как мне достаются здоровье и сила. Я – храбрый. Но не все так могут. Многие умирают от голода, но не осмеливаются притронуться к пище, которая перед ними.
Я взглянул на небо. Оно было ясно, как будущее, что расстилалось перед нами. И тогда я крикнул:
– Да здравствует наше счастье!
– Да здравствует наше счастье! – повторила толпа.
Сыновья Инри Кампоса разъехались в разные стороны. Сеферино было поручено тщательно охранять стариков, что ехали на ослах, и он приказал своим людям подтянуть подпруги. Селестино старательно проверил драгоценную поклажу – воду.
– Вперед! – воскликнул Инри Кампос.
В ответ загремели барабаны. Мы тронулись в путь. Под пение труб и рокот барабанов спустились в долину, перешли реку Чаупиуарангу и начали подъем. Солнце палило нещадно. Ночь застала нас возле Чакайяна. Старикам и детям всегда тяжко в пути. Жители Чакайяна, запуганные угрозами дона Медардо де ла Торре, не приняли нас. Пришлось сделать привал под открытым небом. И только когда стемнело, жители Чакайяна осмелились немного помочь нам – принесли кукурузы, вареной картошки, вяленого мяса. Сыновья Инри Кампоса объезжали лагерь, перевязывали раненых, успокаивали стариков, забавляли детей, давали холодную воду тем, кто пострадал от палящих солнечных лучей.
Солнце разбудило нас. Птички сичас пели. Женщины готовили завтрак. И вот начался подъем. Можно ли забыть такое? Оба Молье, отец и сын, скатились в ущелье. Первый – потому что был стар, второй – потому что пытался спасти отца. Тук-тук-тук – стучали их падающие тела. Инри Кампос встал на колени.
– Это были настоящие мужчины, и умерли они при свете солнца. Я завидую, их смерти, буду завидовать их славе. Я был бы рад, если бы люди гордились мною так, как я горжусь отцом и сыном Молье. Вперед!
Мы двинулись дальше. Пересекли ущелье. Когда спускались, на нас накинулась ночь. Сыновья Инри Кампоса объезжали лагерь, раздавали воду, успокаивали. Люди погрузились в тяжелый сон. Но я не спал. Я стоял, я смотрел, как поднимается солнце.
– Солнце не любит нас. Оно за господ, – простонал Эустакио. Он упал во время спуска и теперь хромал. Нога совсем отказала. Хромой Эустакио – его и сейчас так называют.
– Ты ошибаешься, – отвечал я. – Солнце сжигает наши тела, но зато оно иссушает реку Мантаро. Только сейчас, во время засухи, и можно найти брод.
Весь день мы спускались. Страшный спуск! Держась за руки, мы медленно продвигались вниз. Проклятый спуск! Мы даже не знаем, где нашли могилу братья Больярдо. Счастливцы! Я называю счастливцами тех, кому довелось умереть, не увидев, как люди жалеют о том, что сделали, а не о том, чего не сделали. На дне ущелья мы снова остановились на привал. Ослабевшие, больные, израненные… Уговоры сыновей Инри Кампоса уже не действовали. Эустакио, тот, которого и по сей день называютХромым, упал на колени.
– Инри Кампос, золотое сердце, не сердись на меня. Моя душа летит за тобой туда, к тому единственному в мире клочку земли, который я мог бы назвать своим, но тело мое, моя больная нога не хотят идти. Я не могу больше. Инри, старший брат мой, я слаб, я жалок. Молю тебя – позволь мне вернуться.
– Ты возвращаешься в рабство, Эустакио.
– Прости и блогослови, великий брат мой.
– Ты будешь кормиться объедками от свиней.
– Такая уж моя доля.
Вдова Больярдо тоже упала на колени.
– Инри Кампос, благородно твое сердце, но и ты не в силах вернуть мне моих дорогих сыновей. Они жили вместе и умерли вместе. У меня нет больше будущего – одно только прошлое.
– Именем твоих прекрасных сыновей, на веки живых в памяти жителей Янакочи, заклинаю тебя: не возвращайся. Осталось всего несколько дней.
– Инри Кампос, золотое сердце, не гневайся. Мое тело изранено и душа тоже. Благослови меня.
– Я не сужу вас, – сказал Инри Кампос.
Понсиано Гуадалупе, недавно женатый, указал на свои ноги – все в ранах.
– Я тоже не могу идти дальше.
– И тебя я не осуждаю. Может быть, ты возвращаешься потому, что тело юной жены призывает тебя. Ладно! Возвращайтесь! Мой сын Гумерсиндо проводит вас.
Инри Кампос подозвал меня.
– Раймундо Эррера, ты объедешь лагерь и спросишь, кто еще не может идти дальше.
Сто человек захотели вернуться. Гумерсиндо Кампос собрал отряд. Инри Кампос приказал поделить воду. Мы попрощались с ними и двинулись дальше. Тропа шла круто вверх. Вскоре на склоне мы отыскали пещеры. Зажгли костры. Еда и тепло подкрепили нас. Чтобы развеселить тех, кто ослабел, братья Кампос плясали и пели. Напрасно! Рекис, Криспин, Бонилья и многие другие не увидели рассвета.
Теперь мы опять спускались. Солнце свирепело. У стариков не хватало сил. Мариано Рекис лег на землю.
– Раймундо, – позвал он меня.
– Я здесь, дон Мариано.
– Скажи мне, чудовище ты или чудо? Я тебя знаю с самого детства. Я дрался во время войны с чилийцами. В битве при Мирафлорес лишился руки. Тебе было тогда шестьдесят три года. Я постоянно помню тебя таким. Помню тощее твое тело, ярость твою и страдальческий взгляд. Раймундо Эррера, кто ты? Скажи мне, я хочу узнать перед смертью.
– Ты не умрешь. Осталось всего три дня пути до Пангоа.
– Я не увижу Пангоа, Раймундо. Так уж мне на роду написано. Я не хочу, чтобы из-за меня вы замедляли свой шаг… Я видел лицо будущего. С меня довольно.
– Я поставлю возле тебя тыкву с водой!
– Не надо.
– Возьми! Если ты останешься здесь без воды, вовеки неутолимой будет моя жажда.
Мы спускались дальше. И вот внизу, под умирающим солнцем, Увидали медленно извивающуюся лучезарную ленту.
– Река Мантаро! – как безумный, завопил Сеферино Кампос, – Париакака родился из пяти яиц! Да славится вовек! – закричал я.
Люди, наши измученные люди ожили. Мы стали лагерем.
Женщины взялись за готовку. Сыновья Кампоса охраняли воду – ее давали теперь только старикам и детям. Но что нам жажда, что бессонные ночи, усталость! Новая Янакоча совсем близко! Ноги наши подгибались от слабости, но мы спускались. Мы пели, кричали. К полудню добрались до Мантаро. Вокруг было много хвороста. Запалили костер, поели. Мы веселились, пели песни. Инри Кампос знал прежде брод, но с тех пор, как он побывал в Гран-Пангоа, прошло много времени, и река изменила русло.