Глава двадцать восьмая,
о том, как достойный всех и всяческих похвал глава общины Эррера, возвратившись, увидел, что его обманули и предали
Спускаемся в Качипампу. Льет дождь. Агапито Роблес борется с ливнем, он едет впереди со знаменем в руках. Вот и площадь, Агапито останавливается.
– Братья! Жители Качипампы! – кричит он. – Община Янакочи приветствует вас. Наше селение решило обмерить отнятые у нас земли. Братья…
– Заткнись! Эти земли принадлежат сеньорам Фернандини, – яростно прерывает Агапито какой-то парень (да вы его помните, он теперь пастухом на ферме).
– Вы сами лучше меня знаете, как над нами господа издеваются. Зачем же встречаете нас такими грубыми словами?
– Да ты кто такой?
– Выборный Агапито Роблес.
Парень сплевывает.
– Слыхал– Ишь какой ловкач! Слова красивые говорит, а сам денежки собирает. Знаем мы, сколько этот план стоит. Мошенник! Нет уж, из нас ты ничего не выкачаешь. Думаешь, мы дураки, так и поверим, что ты по доброте своей ради нас терпишь. Выгодно, вот ты и ездишь.
Дождь все льет и льет.
– Клянусь этим святым знаменем, что ничего не домогаюсь для себя. Мы хотим вернуть нашу землю. Хотим жить свободно на свободной земле!
Эррера слезает с седла.
– Стой! Не ступай на нашу землю! – орет парень.
– Прошу тебя, выслушай меня, брат мой.
– Боров тебе брат, а не я!
– Тебя обманули, брат мой.
Старый Эррера делает шаг вперед. Камень летит ему в лицо. Эррера делает еще шаг. Второй камень чуть не сбил с него шляпу. Эррера остановился.
– Неужто так развратили вас, что не умеете отличить друзей от врагов? Не понимаете разве – мы пришли освободить вас.
Хитрый парень отходит в сторону. Остальные забрасывают нас камнями. Криспин согнулся – камень попал ему в грудь. Мы отступаем. Старый Эррера покачнулся. Оборачивается, лоб его в крови.
– Братья! – Кричит он. – Я знаю, как много приходится вам терпеть. Тех, кто не успевает выполнить урок, бьют плетьми, сажают в колодки. Мы пришли разорвать ваши цепи. Прошу вас, выслушайте…
Кое-как прикрываясь от града камней, оттаскиваем старого Эрреру. Кровь льется на его пончо.
– Братья!
Карвахаль силой тащит Эрреру к лошадям. Камни летят вслед. Уезжаем с площади.
В селении пусто – все попрятались. Если кто случайно встретится – убегает. Люди знают: капитан Реатеги повесит всякого, кто осмелится нам помогать. Из жалости нам оставляют на дороге вареную картошку и куски вяленого мяса. Но никто и близко не подходит. Жители Хупайкочи забрали своих лошадей. Других. взамен никто не дал. Идем пешком.
– Осталась одна лига до Астакоко, – говорит Лукас.
Астакоко! От одного названия мы вздрагиваем. Оттуда всего один день пути до Янакочи.
– Жители Астакоко поддержат нас, – говорит Лукас.
– Тогда иди вперед, скажи старосте, чтоб приготовил нам жилье и пусть ожидает меня со всем своим семейством.
Гуадалупе уходит вперед. Старый Эррера кашляет.
Я шагал вниз по тропе, по которой ходим мы в Чинче, и нес грамоты. И вместе с главой общины, членами Совета и жителями селения пришел я к тому месту, где остались развалины двух древних каменных стен примерно в полвары вышиной, что служили заслоном в старые времена. И тут Паскуаль Хасинто, которому восемьдесят два года, сказал, что на этом месте была с незапамятных времен межа и звалось это место Якуп-Рикана.
Жители Якуп-Риканы тоже разбежались. Дома стояли пустые. Одна только вдова Либорио осмелилась остаться. Она ждала нас и приготовила нам еду. Она бедна, но заколола для нас ягненка.
Растрогался старый Эррера.
– Нечем нам отплатить тебе, сеньора, за твою щедрость, но Янакоча у тебя в долгу. Карвахаль, запиши на счет общины – сто солей сеньоре Либорио.
– Зачем обижаешь меня, сеньор? Зачем платишь за то, что предлагаю от всего сердца!
– Если бы было у тебя лишнее, я принял бы подношение, но у тебя пятеро детей.
Еще один день, и конец нашим странствиям. Мы едим, пьем и радуемся. Только старый Эррера не ест. Он кашляет.
– Сильно ты кашляешь, дядя. Не чахотка ли?
– Может быть.
– А не помираешь часом?
– Тебе же лучше! – Эррера смеется и опять кашляет. – Думаешь, я не замечаю – в последнее время на карнавалах ты все норовишь с моей женой плясать?
Я не знаю, куда деваться от смущения.
– Простите меня за глупость, сеньор.
Старый Эррера продолжает подшучивать надо мной:
– Мардония Марин, моя жена, получит в наследство лавку и три участка. Женщина она хозяйственная. Что верно, то верно. Кто на моей вдове женится, тот и о детях моих позаботится. Ну как, согласен?
Я молчу, сконфуженный. Исаак Карвахаль выручает меня.
– Если он не решится, пожалуй, я рискну, – говорит он, смеясь. – Так и быть, присмотрю за твоими ребятишками.
– О детях можешь не беспокоиться. Община о них позаботится, – замечает Агапито Роблес.
Старый Эррера подходит к вдове Либорио, с улыбкой берет ее под руку.
– Зачем спорить, когда рядом вот эта чудесная вдовушка! Ни один мужчина не откажется жениться на такой красотке!
Вдова Либорио краснеет. Видно, не раз мечтала она, что кто-нибудь из проезжих останется с ней. Ах, если бы нашелся такой! Да где там, никто не захочет. Земля здесь бедная, климат суровый, вокруг ни души.
– Вот за тебя я бы пошла, дон Раймундо, – смеется вдова.
– Да говорят, помираю я.
– Зря только болтают.
Мы заночевали у вдовы. Но и в эту ночь вы не спали, дон Эррера.
С рассветом двинулись в Астакото и в полдень въехали в селение. Лукас и местные власти ожидают нас. Нам приготовлен обед. На площади играют дети. Старый Эррера подъезжает ближе. Дети испуганы.
– Дети! Меня зовут Раймундо Эррера, я глава обпшвы Янакочи и ездил обмерять земли, которые у нас отняли. Идите за мной!
Он пришпоривает коня. Мы едем следом. Эррера направляется к скалам Такиамбра. Остановился против скалы, что нависла над пропастью, похожая на руку с растопыренными пальцами. Рука Господа зовется эта скала.
– Дети! На этой скале – главный межевой знак. Мы поставили его, когда обмеряли свои земли в тысяча семьсот пятом году. Я хочу, чтобы вы навсегда запомнили это место. – И нам: – Бейте детей, бейте без пощады.
Засвистели плети, мы были безжалостны, мы никого не щадили. Дети кричали от ужаса и боли. Наши плети наносили кровавые раны.
– Еще!
Мы били еще и еще. Наконец старый Эррера поднял руку. Приблизился к плачущим детям.
– Дети мои: от этих ударов мне еще больнее, чем вам, но надо, чтобы знаки навечно остались на ваших телах. Дело сделано. Стирает ветер следы на песке, и подобна песку память человеческая. Но отныне всякий раз, как вы посмотрите на эти рубцы…
Рыдания прервали его речь. Старый Эррера подошел к маленькому мальчику, взял в ладони чумазую, пухленькую мордашку, залитую слезами и кровью. Поцеловал.
– Всякий раз, когда вы посмотрите на шрамы от сегодняшних ран, вы вспомните, как несчастный, жалкий, глупый Раймундо Эррера приказал избить вас, чтобы вы навсегда запомнили, где стоит наш главный межевой знак, ибо эти руины были когда-то столицей наших предков… Растите спокойно. Пусть вырастут и у вас дети, внуки и правнуки. И если к тому времени они не станут свободными, приведите их сюда и избейте плетьми!
Порыв ветра сорвал с него шляпу, и тут мы увидели его лицо.
Уже очень давно старый Эррера прятал свое лицо, надвигал низко шляпу, кутался в шарф.
– Что с вами, дон Раймундо? У вас лицо синее, – прошептал Мауро Уайнате.
Старый Эррера указал на озеро, где, чуждые наших забот плескались тощие утки.
– Это отсветы от воды.
– Нет, не отсветы, дон Раймундо.
Синей' рукою провел старый Эррера по синему лбу.
– Ну, значит, под глазами посинело.
– Да нет же, сеньор, не только под глазами. Пусть бы уж только лицо, а то вы весь синий! Ресницы синие, усы, уши, волосы, руки…
Но старый Эррера больше не слушает Мауро.
– В путь! – приказывает он.
Мы спускаемся к Пильяо. Середина дня: хутор Паулино Кинто. В дверях Криспин и Гуадалупе спорят с кем-то.
– В чем дело? Я послал вас в Пильяо. Почему вы медлите? – сердится старый Эррера.
– Дон Паулино Кинто не дает нам лошадь.
– Это правда?
– Мне лошадь самому нужна, сеньор. Тут не до прогулок, работать надо, – бормочет Паулино Кинто.
– А мы, по-твоему, на прогулку едем?
– Почем я знаю!
– А что за нами охотится полиция, тоже не знаешь?
– Мне лошадь самому нужна.
Не глядя на нас, Паулино Кинто входит в сарай, привязывает лошадь и уходит. Едем дальше. Разбитые. Опечаленные. Уничтоженные.
И вдруг в тени горы – всадники.
– Полиция!
– Только этого не хватало!
Цепочка всадников медленно приближается.
– В форме.
– И вовсе не в форме.
– Развертываются.
– Да это ведь жители Пильяо!
– Слава тебе, боже!
Жители Пильяо} Нам хорошо видны их шляпы, их пончо.
– Ну, раз это жители Пильяо, значит, нас накормят.
Жители Пильяо приближаются не слеша. Один из всадников кричит:
– Остановитесь, дерзкие! Мы не так кротки, как жители Якана. Мы не позволим ставить межевые знаки на нашей земле. Здесь для вас прохода нет.
– Мы сделали все по закону. А теперь кончили свою работу и мирно возвращаемся домой.
– Ты кто такой?
– Ты плясал на празднике в моем доме; я лечил твоих детей. Разве ты меня не знаешь? Я Раймундо Эррера.
– Ты не Раймундо Эррера.
– Я Раймундо Эррера.
Старый Эррера сбрасывает шляпу. Выборный из Пильяо давится от смеха.
– Как же тебя узнать, если ты выкрасил себе лицо синей краской?
Теперь даже тень Раймундо Эрреры стала синей.
Выборный из Пильяо глядит на Раймундо Эрреру. Видит, как мы устали и как нам тяжко, и смех застревает у него в горле. Всадники из Пильяо спешиваются. Радушно предлагают нам картофель, кукурузу и сыр.
Появляется Константною Лукас.
– В Янакоче нас ждут, построили триумфальную арку, – сообщает он. – Уаманы готовятся исполнить "Уайно победы". Уже несколько дней репетируют. С оркестром.
– С оркестром?
– Да, сеньор Эррера. Община наняла оркестр, чтобы нас встретить.
– Веселиться не приходится, – говорит Бустильос. – Ничего у нас не вышло. Инженер надул. И нет никакого плана.
– В следующий раз я сам буду заключать контракт с Инженером.
– Все равно не поможет, сеньор. Напрасно рассчитываете. От плана толку не будет, – упрямо твердит Бернардо Бустильос.
– Я доказал то, что хотел доказать.
– Что же вы доказали?
– Что мы ничего доказать не можем. И когда все наши люди поймут, как бесполезно доказывать, что мы правы, тогда вспыхнет Великая Ярость. Я оставляю вам в наследство все, что имею: мою ярость.
Подошел Агапито Роблес, опустился на колени, поцеловал синюю руку старого Эрреры.
– Спасибо, отец.
– Пусть прорастает зерно, Агапито.
– Росток подымется из земли, отец мой.
Все мы стали на колени, и все поцеловали ему руку. Старый Эррера боролся с новым приступом кашля.
– Вперед! – крикнул он.
В мертвенно-синем свете стоит Янакоча, украшенная флагами. Синева поглощает дома, и на ее синем фоне синее же пятно – школьники, а впереди, со знаменем, учителя Эулохио Венто и Николас Сото. Проезжаем первые эвкалипты. И тут Карвахаль, изменившись в лице, указывает на небо. Облако, похожее на муравья, что плавало над Янакочей в день нашего отъезда, по-прежнему стоит над селением. Приплясывает Рассеки-Ветер. Оркестр играет наш победный марш "Из черепа изменника мы будем пить". Едем по улице Эстрелья. Навстречу – Мардония Марин, солнце сверкает в ее серебряных серьгах. Старый Эррера натягивает поводья. Мардония Марин вскрикивает. Старый Эррера соскакивает с коня. В дверях своего дома он оборачивается смотрит на нас, и на синем его лице – гордость, спокойствие и скорбь.
– Я сделал все, что мог, сеньоры, – говорит старый Эррера.
И волоча ноги, уходит в дом.
Это было в шесть. А в семь дон Раймундо Эррера умер.
Глава двадцать девятая,
о том, как озеро Чаушуаранга осталось по-прежнему озером, но перестало называться Чаупиуарангой
Вся в черном, на груди – сердце из серебра, что подарил ей Раймундо Эррера в день свадьбы, встала Мардония Марин на пороге своего дома. Забегали по селению соседи.
– Умер отец наш!
Плакали жители Янакочи, не хотели верить. Каждый с тех самых пор, как себя помнил, помнил и старого Эрреру, что уезжал с прошением, возвращался и опять уезжал. Без устали боролся он за наши права, и трудно себе представить, как будем мы жить без него. Но ничего не поделаешь, приходится верить, что умер старый Эррера, ибо мертвенная бледность разлилась по синему его лицу и – никогда мы этого не видели! – закрыты его бессонные глаза.
Члены Совета общины обрядили тело, надели на него костюм, который старый Эррера носил лишь в особо торжественных случаях. Знаменем общины покрыли его, старым знаменем, изодранным бурями, дождями и ветрами в бесконечных походах. Открытым оставили только лицо Раймундо Эрреры, которое мы никогда не забудем.
В день похорон низко нависло над селением угрюмое небо. Погруженные в скорбь жители Янакочи забыли пригласить на церемонию соседние селения, но весть разнеслась далеко по всей бывшей долине. На катерах, на специально нанятых лодках прибыли делегации – десять руководителей общин, пятнадцать выборных. Целая толпа шла следом за гробом. Вот и кладбище. Поставили гроб у края ямы, где старый Эррера наконец-то сможет уснуть. Выборный Роблес бросил последнюю горсть земли. Теперь надо написать на плите дату смерти. Густой запах прока стоял вокруг. И задумался выборный Роблес. Какую цифру поставить? Когда умер дон Раймундо Эррера? Какого числа, какого месяца, в каком году? Сколько прожил он? 2216 лет или 2215? Заколебался выборный Роблес, выпала из руки его ненужная кисть.
– Посмотрите на небо! – закричал в страхе Криспин.
Люди подняли глаза: стояли над головой облака, не уплывали. Уже давно остановились в своем течении реки. Теперь и небо недвижно.
И тут послышались выстрелы. Много месяцев отряд войск 21-го военного округа гонялся за ними в горах. Теперь, стреляя направо и налево, отряд входил в селение. От первой очереди упали мертвыми Вентура Ара, Лино Мальпартида и Сесилия Камачо. Маленькая дочка Сесилии Камачо, подняв кулачки, кинулась навстречу солдатам – очередь срезала и ее.
Люди с воплями бросились бежать.
"Мой зять ранен!" – кричал тесть Карвахаля; жена Сицриано Гуадалупе вопила: "Верните мне мужа!"; "Крисостомо, Криспина убили!" – крикнул старый Хуан Роблес; Магно Валье, посредник: "Я, ни при чем!"; жена Басилио: "Как я буду одна кормить детей?"; Константино Лукас: "Достали-таки меня!"; Николас Сото: "Детей-то хоть пожалейте!"; Теодосито Рекис: "Еще солдаты идут!"; Эпифанио Кинтана: "Они поджигают дома!"; отец Часан: "Они ответят за это перед господом!"; Алехандрина Гуи: "Не умирай, сыночек!"; Ригоберто Басилио: "Поднимайте руки, тогда перестанут стрелять!"
Капитан Реатеги осмотрелся: валялись трупы, раненые рыдали, выли, остальные в ужасе разбежались кто куда.
– Прекратить огонь! – приказал капитан.
В ворота кладбища входил еще один отряд. Пахло порохом.
– Грамоту нашли?
– Никак нет, мой капитан, – отвечал младший лейтенант.
– Инженер где?
– Говорят, в соседней бухте, мой капитан.
– На моторки!
Солдаты попрыгали в отнятые у жителей лодки, которые покачивались возле причала.
– В Янауанку! – приказал капитан Реатеги.
Лодки медленно стали отчаливать. Рыдающие женщины спускались по склону холма. Это шли матери убитых. Солдаты глядели спокойно – между лодками и берегом уже образовалось достаточное расстояние. Вдруг один из солдат вскрикнул. Дойдя до кромки воды, женщины не остановились, они шли дальше, шли по озеру, как по земле.
– Полный вперед! – закричал капитан Реатеги. Растерянный, он не верил своим глазам.
Женщины все так же шагали следом. Постепенно вопли и рыдания превратились в стройное пение:
Зачем цвет радуги черен?
Упругим луком,
несущим врагам погибель,
радуга стала.
Повсюду жестокий град
побивает травы,
и вьется синяя мошка – вестница смерти.
Она наяву и во сне
мне душу тревожит
и переполняет сердце
долгой тоскою…
Матери пели "Апу Инка Атавальпаман", скорбную песнь, что сложили индейцы кечуа четыреста лет назад.
Солнце становится желтым,
таинственное, большое.
Матери шли следом за перегруженными моторками. Шли и пели.
– Быстрее!
– Быстрее нельзя, мотор разорвет, – отвечал бледный сержант.
– Все равно!
Моторка запрыгала по воде. Матери пели.
Иссякла кровь в твоих венах
навеки.
Глаза, лишенные света,
закрылись,
в глубоком звездном колодце
угасли.
Рыдает, сетует, стонет
душа, больная голубка.
Бредет, стеная и плача,
твое усталое сердце.
Крушась о близких, в разлуке
оно разбиться готово.
– Спрячемся здесь, – приказал капитан Реатеги.
Моторка затаилась в туманной бухте. Матери скрылись.
– Глуши мотор!
Капитан приложил палец к губам. Похоронное пение удалялось. Чтоб подбодрить солдат, капитан достал из рюкзака фляжку с коньяком. Глотнул сам, дал перепуганным солдатам. Выпили, повеселели. Переждали еще около часа. Туман оставался по-прежнему плотным.
– В Янауанку! – приказал капитан.
Катер под названием "Акула", осторожно рассекая туман, вышел из бухты. И тут солдаты оцепенели от ужаса – матери стояли молча, ожидая их. Пытаясь спастись бегством, "Акула" дала полный ход. Глухое пение снова слышалось за кормой.
Оставленные на муку
страдальцы;
растерянные, в печали,
сироты, -
лишившись твоей защити,
мы плачем.
Где сможем найти опору
с тех пор, как тебя не стало?
Из тех, кто с тобой расстался,
кто нынче удержит слезы?
Когда родители смогут
забыть любимого сына?
Солдаты увидели катер "Независимость", он тоже метался, безжалостно преследуемый толпой матерей.
Река кровавая льется,
разбившись на два потока.
Наконец разглядели бухту Янауанки. На берегу в страхе толпился народ. Солдаты поспешно высадились. Матери скрылись в сторону Янакочи. Капитан Реатеги вытер со лба пот. "Не индейцы виноваты, – подумал он, – а те сволочи, что сбивают их с толку".
– Отыскать план земель общины во что бы то ни стало. Обыскать все дома до одного.
Солдаты рассыпались по селению.