Ну, да ладно, в общем, выскакиваем из дому, Г. ловит такси, и мы мчимся. По дороге выясняется, что заведующий еврейским кладбищем дал разрешение похоронить на нем цыганского барона. Г. просто трясло.
– Ладно, еще с евреями лежать, но с цыганами!
– А зачем барону понадобилось еврейское кладбище? – прерываю я рассказ Мотла. – Других разве мало?
– Христиане в его глазах язычники, поклоняются изображению, у евреев с этим все в порядке.
Короче, примчались мы на квартиру к заведующему, Г. ворвался к нему в дом, словно сотня разъяренных чекистов. Но после первых же трех фраз его накал исчез.
– Я жить, жить хочу, понимаешь, – со слезами на глазах объяснил заведующий. – Они пришли целой бандой, и пачку денег на стол. Я – ни в какую, не положено, говорю. Тогда один из них, вертлявый такой мальчишка, наглый, наглый подонок, через стол перегнулся, и нож прямо к горлу приставил.
– У тебя, – говорит, – дядя, два выхода. Либо деньги взять и жить красиво, либо вместе с нашим бароном лечь.
– Вот ты бы, что сделал на моем месте, а? Что бы ты сделал?
– Я бы никогда не оказался на твоем месте, – ответил Г.
Мотл похлопал рукой по мрамору.
– Вот так здесь очутился барон. А за бароном потянулись родственники барона, друзья барона, и вообще весь табор. Короче, тут теперь целое цыганское отделение. Если рядом хоронят еврея, я советую родственникам делать высокую ограду. Тогда получается вроде отдельного кладбища на одну могилу, а не общее с цыганами.
Мы свернули в боковую аллею. Постепенно удалился и заглох звук машин, несущихся по дороге перед кладбищем. В наступившей тишине прорезалось домашнее уханье голубей. Изредка простуженными голосами каркали вороны. С вершины ржавой сосны покрикивала горлица: "Будет ли так? Будет ли так?"
Земля жадно чмокала под ногами. В психометрических книгах написано, что человек обязан иногда приходить на кладбище и в больницу просто так, без всякого повода. Заботы и хлопоты жизни часто искажают масштабы, второстепенное начинает казаться главным, мелкие неурядицы быта представляются проблемами вселенского размера. Алчное чавканье кладбищенской земли сразу обнуляет шкалу.
– Мотл, – я давно собирался задать этот вопрос, но все поджидал удобного повода, – Мотл, расскажи, как готовят тело к захоронению.
– Интересно, да? – усмехнулся Мотл. – Хочешь знать свое будущее?
– Да, хочу, – признался я.
– В общем-то, процедура весьма тривиальна. Я совершаю ее, уже не чувствуя, чем занят. Привычка задушила страхи. Помнишь, написано: "рука, которая мало трудится, всего чувствительней".
– Нет, не помню. А где написано?
Мотл приподнял брови.
– Где написано… М-м-м… Э-э-э.… И я не помню. Ну, не важно.
По нашим правилам, женщины обмывают мужчин и женщин, а мужчины только мужчин. Живет на Пересыпи бабуля, еще из компании Г. Пока она тянет, есть кому женщин готовить, а потом – даже не знаю, что делать. Надо смену растить, но нынешние психометристки хороши только для разговоров. Вот, – он бросил на меня лукавый взгляд – сходить лекцию послушать, чай по твоему рецепту сготовить, это да, это – пожалуйста.
– Мотл, ты утрируешь. Есть большой зазор между упражнениями по психометрии и омовением покойников.
– Нет никакого зазора. Если психометрия – правда, то любой ее пунктик, самая грязная работа, хороши и прекрасны. Ну, да ладно, я отвлекся. Короче, раздеваешь болезного, выпрямляешь члены, насколько возможно, не силой, конечно, поскольку ему больно.
– Кому, покойнику?
– Понятное дело. Не так, как живому, но что-то он чувствует. Пока могила не засыпана, душа вертится вокруг тела, не может расстаться. Ну, вот, распрямляю руки, ноги, стригу ногти, потом начинаю мыть. Беру тазик с теплой водой, мочалку, и вперед. Голова, шея, грудь, полощу рот. Затем правая рука, живот, правое бедро и нога. За ними левая рука, левое бедро, нога, то, что между ногами. В конце переворачиваю на живот, мою спину. Вытираю насухо, укладываю в саван и в последний путь!
– А когда нечистоты выдавливаешь?
– По нашей традиции, этого не делают. Так принято у венгерских и польских психометристов. Спор состоит в том, как наиболее уважительно отнестись к покойнику: похоронить его вместе с какашками или предварительно почистить, правда, причинив ему некоторое неудобство.
– Но как такое можно сделать?
– Я когда учился в Иерусалиме, попал на "венгерскую" команду. Процедуру они проделывали чрезвычайно лихо. В задний проход вставляют пластиковую трубку и вдвигают ее довольно глубоко, двое поднимают ноги покойника, а третий таким специальным движением давит на живот. Вся начинка пулей вылетает. Затем в трубку заливают воду, несколько раз, пока все не очистится. Под конец старший по смене подставляет ладонь, собирает воду и показывает двум свидетелям, что она чиста.
– Прямо так, голую ладонь? Б-р-р!
– Сегодня работают в перчатках, но высший шик – все делать голыми руками. Говорят, будто прикосновения живых пальцев успокаивают душу покойного.
– А ты? – я покосился на руки Мотла. – Ты работаешь по высшему разряду?
Мотл усмехнулся.
– Пока еще нет. Тут нужна абсолютная уверенность в правильности миссии. Тогда с тобой ничего не случится. Г. меня сразу предостерег:
"В каждом деле есть свой форс. Очень скоро тебе покажется, будто ты уже всему научился. Не забывай, мертвое тело – рассадник страшной заразы, но повредить она может только тому, кто подходит к работе с нечистым сердцем. Если твоя цель – выполнение миссии, можешь ничего не опасаться. Но пока ты в себе не уверен на сто процентов, оберегайся, как можешь".
Мотл остановился возле едва заметного столбика у края аллеи:
– Однако приехали. Вот наш номер участка. Давай искать.
Минут пятнадцать мы рыскали между могилами. В основном, это были старые, покрытые лишайником надгробья. Лишайник напоминал застывшую бронзу, случайно пролитую из гигантского котла. Высоко, в косых лучах осеннего солнца, перепархивали с ветки на ветку голуби. Поиски ни к чему не привели.
– Не может быть, я ведь точно рассмотрел! – Мотл хлопнул руками по бокам. – Придется возвращаться и проверять.
Делать было нечего. Мы вышли на главную аллею и двинулись по направлению к выходу. Сзади раздался страшный треск. Из-за поворота аллеи вырулил Мишаня на допотопном мотороллере, догнал нас, лихо затормозил и заглушил мотор.
– Ты так всех покойников распугаешь!– укоризненно покачал головой Мотл. – Купи себе нормальный транспорт, денег, что ли, не хватает?
– Денег всегда не хватает, – философски заметил Мишаня, – а покойники далеко не убегут. Ну, как, нашли родственничка?
– Ждем твоей помощи, давай, подключайся.
Мишаня взглянул на меня и затянул свою песенку:
– Для одесситов и гостей нашего города цена за установление места захоронения чисто символическая, десять долларов в американской валюте. Принимаются также украинские гривны и английские фунты стерлингов.
– Ну, уж и символическая, – перебил его Мотл, – десять долларов –половина пенсии. Ищи другие уши для своей лапши.
– Человек, – Мишаня поднял вверх указательный палец – уважает лишь то, за что платит деньги. Я помогаю людям ценить свою мать, дорожить отцом. На этом кладбище лежат дельцы, оставившие после себя миллионы, и бедняки, похороненные за счет "собеса". А цена всем одна – десять долларов!
– Такое красноречие само по себе стоит денег! – я вытащил из кармана кошелек. – Веди нас, могильщик!
– Номер пожалуйте,– деловито осведомился Мишаня. – Сначала работа, потом доллары.
Я достал бумажку и прочитал номер.
– Так оно же рядом, – покачал головой Мишаня. – Как же вы не нашли!
Он пересек аллею и ломанулся в гущу кустарника. Несколько минут Мишаня с хрустом продирался сквозь сухие ветки, оставляя за собой подобие тоннеля.
– Во, нашел, сюда идите, – закричал он.
– Как это сюда, – возмутился Мотл, – там же другая линия.
– Когда родственника хоронили, после войны, да? С тех пор, сколько лет прошло? Еще одну линию достроили.
– Номер моя мама записывала, пятнадцать лет назад, – вмешался я. – Тогда этой линии не было.
– Пятнадцать лет, – тоже немалый срок. – Мишаня выбрался из тоннеля, отрусил ватник и вопросительно поглядел на меня.
– А почему же вы план не обновляете, – рассердился Мотл. – Специально людей путаете, а потом деньги берете?
– Я за план не отвечаю, – спокойно сказал Мишаня, – за план ты с директором разговаривай. А для спокойствия пей зеленку по вечерам, чтобы вавочки в голове зажили.
– Да вы, небось, в доле, – не утихал Мотл, – делитесь!
–Не шуми! – укоризненно произнес Мишаня. – Такой момент портишь! Человек издалека приехал, из-за моря, кучу денег на билеты извел. Когда еще он сюда попадет – неизвестно. Дай ему спокойно у могилы постоять! А ты все о деньгах, да о деньгах – о вечности подумай!
Своей тирадой Мишаня меня рассмешил. Я открыл кошелек и достал десять долларов.
– Спасибо!
– И тебе спасибо. Может, за могилкой присмотреть надо, побелить там, цветочки весной посадить, так это тоже недорого.
– Спасибо, спасибо, – вмешался Мотл, – я разберусь.
– Ну, разбирайся, болезный. А я к себе поеду. Ежели чего, знаешь, где искать.
Мишаня оседлал мотороллер. Двигатель несколько раз чихнул, потом, словно обрадовавшись, затрещал так, что впору было затыкать уши. Мишаня приветственно махнул рукой, дал газ и укатил.
Я втиснулся в тоннель и, цепляясь курткой за сучья обломанных веток кустарника, подошел к могиле. Невысокое надгробие, изначально серого цвета, потемнело от времени. Углы оплел мох, на лицевой плите пятнами благородной патины расцвел лишайник.
– Это мой прадедушка, Хаим-Дувид. Психометрист, всю жизнь проработал краснодеревщиком. Я его не помню, он умер почти сразу после моего рождения.
– Ю-ю!! – воскликнул Мотл. – Так ты правнук Краснодеревщика! А молчишь, как сирота казанская. Теперь понятно, почему тебя взяли в отдел "железной кровати".
– Мотл, не провоцируй! Дай постоять спокойно.
Мы не беседуем с мертвыми. Собственно говоря, беседовать на могиле не с кем, душа давно ушла и возвращается только раз в год, в день смерти, да и то ненадолго. Но есть на могилах больших людей скрытая нота, тонкий голос тишины. Если к нему прислушаться, узнать, войти в унисон, то заслонка на сердце может чуть-чуть повернуться.
Минут через пятнадцать я нарушил тишину:
– Так ты слышал о моем прадеде?
– Еще бы! Мне о нем "старые психи" сказывали. Известный человек был, только очень закрытый, на версту к себе никого не подпускал, лишь самых-самых. Г. к нему хаживал.
– Я почти ничего о нем не знаю. Несколько семейных историй, две старые фотографии. По словам бабушки, его сильно мучили головные боли. Она часто делала ему контрастные компрессы.
– Г. говорил, будто во время погрома девятьсот пятого года Краснодеревщику угодила в голову шальная пуля. Другого бы на его месте давно похоронили, а он выжил.
– Да, бабушка рассказывала. У него на темени образовалось углубление, в котором помещалось голубиное яйцо.
– Кстати, тут неподалеку есть Мемориал жертвам погрома девятьсот пятого года. Подойдем?
– Конечно!
Вот так удача, Мотл сам вышел на нужную тему. Меня явно ведет, все складывается, как надо. Значит, я на верном пути!
Мы выбираемся из тоннеля и по аллее продвигаемся в глубину кладбища.
– Да, о "железной кровати". Знаешь, Мотл, чему психометристы уподобляют заслуги отцов?
– Откуда мне знать? – Мотл изображает смущение. – Знаете ли вы украинскую ночь? Конечно, нет! Мы и слов таких никогда не слышали.
– Не кривляйся, а слушай, тогда знать будешь. Заслуги отцов – это ноль. Если ты единица, они делают из тебя десятку, если ты десятка, превращают в сотню. Но если ты ноль, никакие заслуги тебе не помогут.
– У меня всегда было сложно с математикой, – улыбается Мотл. – Но мы уже пришли.
Мемориал находится прямо у забора, в дальнем конце кладбища. Выстроенные полукругом огромные плиты базальта выгораживают из плотно заселенной территории небольшую площадь. Посреди полукруга портал, напоминающий арон-хакодеш в синагогах. Слева и справа от него к базальтовым плитам прикреплены мраморные доски с фамилиями. Мое сердце екает. Вот оно.
Из первых уроков психометрии, преподанных мне отцом, лучше всего я запомнил случай на трамвайной остановке. Стояла промозглая одесская зима, студеный морской ветер с легкостью продувал пальто и два свитера, заботливо надетые на меня мамой. Я весь дрожал от холода и поминутно озирался, когда же придет нужный трамвай. Вагоны следовали один за другим, но наш почему-то запропастился. Отец страдал от холода не меньше моего, но виду не подавал. Более того, он ни разу не обернулся на шум приближающегося трамвая. Когда я совсем извелся, он прижал меня к себе и сказал:
– Из-за того, что ты прыгаешь, точно зайчишка, трамвай быстрее не придет. И оттого, что вертишь головой, будто пропеллером, номер вагона не сменится на нужный. Стой спокойно и жди. Космос тебя проверяет, а Космос не любит суеты. Как только ты успокоишься, трамвай сразу появится.
Я был послушным мальчиком и очень верил отцу. И трамвай действительно пришел через несколько минут.
Все мое детство прошло под пристальным взглядом отца. Полученную от мамы шоколадку я никогда не мог съесть сразу, а лишь после полуторачасового вылеживания на видном месте, перед моими глазами. Подарки ко дню рождения несколько дней хранились на полочке в трюмо. Дверцы трюмо не запирались, и я мог совершенно безнаказанно забрать подарки или, развернув, хотя бы поглядеть на него. Но такого я ни разу не сделал.
Двести семьдесят второй номер должен был оказаться во второй половине досок, слева от портала. Я спокойно двинулся к правой части и начал медленно обходить доску за доской, скользя глазами по списку фамилий.
– Ищешь кого-то? – спрашивает Мотл.
– Да, ищу. Может, встречу знакомую фамилию. Я ведь много времени просидел в архивах и знаю наизусть истории десятков людей.
Напротив портала я остановился и постоял с минуту, вслушиваясь. Пусто. Здесь ничего нет, просто камни.
Не спеша перехожу к левой части и медленно двигаюсь по дуге. На каждую доску помещается двадцать фамилий, значит, мне нужна четырнадцатая, вот она, двести семьдесят… оп-па-па, как же так, 272-ой, 273-ий и 275-ый номера пусты. Вопросительно смотрю на Мотла.
– Видишь ли, Мемориал переносили, при перевозке несколько досок раскололось, их восстанавливали. То ли на них с самого начала ничего не было, то ли восстановить не сумели, кто теперь знает. А вообще на стеле 19 пустых номеров.
– Это случайность или нечто большее, чем случайность? Кто бы подсказал?
– Никто не подскажет. Тут глубоко в архивы зарываться надо. Ты же спец по бумажным делам, давай, займись.
– Я?
– Да, ты. Я тебя выбираю.
Медленно бредем к выходу. Мотл откровенно меня рассматривает. Наверное, разочарование слишком явно написано на моей физиономии. Надо сменить тему.
– Мотл, получается, реб Арье-Лейб вместе с Исааком Эммануиловичем сиживали на этом самом заборе?
– Реб Арье-Лейб сиживал только на литературных заборах, а вот Бабеля тут никогда не было. Кладбище, которое он описывает, давно снесли. На его месте теперь тигры рыщут и змеи ползают.
– Шутишь?
– Абсолютно серьезен. Зоопарк там построили. Еще до войны…
На звук заведенного мотора из хибары появляется Мишаня.
– Отбываете?
– Не видишь? – Мотл отворачивается и начинает потихоньку сдавать задним ходом. – Хоп!
– Ну, ты того, передавай привет Святой земле, – вдруг произносит Мишаня. – От одесситов и гостей нашего города.
"Ниссан" выскакивает на шоссе, Мотл круто разворачивается и дает газ. Краем глаза я успеваю заметить как Мишаня, стоя в проеме кладбищенских ворот, в знак прощания поднимает руку.
Общество психометристов располагается в том же самом здании, где оно находилось до революционной страды начала прошлого века. Мне его еще отец показывал.
Деньги на постройку собирали несколько лет. Обращались к психометристам Москвы и Петербурга, писали в Ригу, Варшаву. Каждая семья в Одессе дала несколько грошиков. В девятьсот первом строительство завершилось, и Общество переехало в новое здание. Сразу открылись десятки кружков, заработала редакция газеты, пошли разговоры об открытии начальной школы с психометрическим уклоном.… Все прахом пошло, пеплом развеялось.
В середине двадцатых в здании размещалась агитбригада "Синяя блуза", затем училище культпросвета, а после войны – станция телефонного прослушивания известного комитета. С началом перестройки психометристы обратились во все мыслимые инстанции, и невозможное свершилось: здание вернули вновь учрежденному Обществу.
– Я своими руками выметал ГБ-шный мусор! – гордо произнес Мотл, паркуясь во дворике, перед фасадом здания. – Они, по злобе, только что по углам не нагадили. Но все равно пришлось убираться; собрать свою аппаратуру и очистить помещение.
Стены здания, сложенные из камня-ракушечника, почернели от соленого ветра и горечи времени. Мы заходим вовнутрь, и на меня обрушивается вал запахов. Израиль молодая страна, в ней почти нет старинных жилых зданий, а те, что сохранились, внутри полностью переделаны на современный лад. Я успел позабыть, как пахнут деревянные, потрескавшиеся рамы, наслоения старой краски на стенах, потертые обои, древние канализационные трубы. Запахи столетнего людского проживания, сливаясь вместе, создают особый, ни с чем не сравнимый аромат. Так пахли дома, в которых я жил в Одессе и куда ходил в гости к друзьям, так пахло в детском садике, на Спиридоновской, и в 26-й школе, на Старопортофранковской. Прошлое обрушилось на меня, навалившись внезапно, словно рысь с ветки.
Впервые увидев Веру на сцене во Дворце студентов, я онемел. Сначала онемел, а потом воспламенился, как сигнальная ракета. Шуму и треску я наделал не меньше, и скоро все знакомые знали о моем увлечении. Всерьез к нему никто не относился, Вера была на 8 лет старше меня, успела побывать замужем, родить дочь, развестись, закончить консерваторию. До нее слух о моей страсти долетел на второй день, вернее, я постарался так организовать ход нескольких бесед, чтобы слова, якобы сказанные в разгаре чувств, оказались переданными адресату.
Разыграв перед нужными людьми роль безутешного влюбленного, я очень скоро получил номер телефона и адрес. Впрочем, играть эту роль не представляло труда, она полностью совпадала с моим настроением.
В один из вечеров я поднял трубку. Самым трудным было набрать номер. Услышав ее голос в телефонной трубке и произнеся несколько фраз, я, неожиданно для самого себя, успокоился. Во мне вдруг включился психометрист, и ситуация предстала ясной, будто фишки на картонном поле детской игры. Ослепительная на сцене, Вера оказалась весьма слабым противником, через пять минут разговора она полностью очутилась в моей власти.