А он думал: "Когда же наконец я закончу книгу, которую так давно мурыжу? Когда перестану дышать? Но идея-то была в создании идеальной книги - титанического труда - le roman appareil. В конце концов, почему бы не поместить в книгу куски из других книг, черты чужих персонажей, циркулирующих в крови друг друга, - но чтобы все они были свежими, никакого повтора, вторичного пережевывания, вторичного дыхания. Такая книга может прозвучать вопросом: стоит ли жизнь того, чтобы жить, если все равно умрешь… Одно не может быть без другого. Я слышу голос: "Чем несчастный болел?" - "Смертью!" - "Смертью? Почему же он умолчал об этом? В смерти нет ничего особенного, если она приходит вовремя".
А она думала: "Познание боли - самое большое, что может дать любовь. Ну и дураками же мы были! Теперь мне все ясно. Одни браки чуть тлеют, у других все как у всех, а мы познали экстаз. Нам повезло! Поэтому мне трудно собраться с силами после такого удара. Что дальше? Буду жить одна, как Обри, спать одна на своей правой половине кровати головой на север; вот так, совсем одна".
Он же размышлял о своем: "Соединять и перемешивать реальности - вот настоящая игра! В конце концов, нам очень мало дано - всего несколько разновидностей характеров, типов поведения; вряд ли их больше, чем христианских имен, которыми мы пользуемся. Сколько наносной шелухи нужно соскоблить, чтобы добраться до истинно чистой поверхности, до сути? Все мы - фрагменты друг друга; каждый изначально получает кусочек от целого. От абсолюта - скажем, Аристотелева пятого элемента; все персонажи по сути одинаковы и все ситуации идентичны друг другу или очень похожи. Вселенная наверняка умирает от скуки. И все-таки, я упорно мечтаю о книге, в которой не будет совсем отвлеченных персонажей, так как я дам им предков и потомков - могут ли такие люди вторгаться в чужие жизни и покидать их, не нанося никому вреда? Хм. И вся книга будет состоять из уменьшенных квинт - если говорить об оркестровке. Большая раздвижная книга, в которой всё - и суть и подходы к ней. Голгофа, а не книга. Надо поговорить о ней с Обри". Он наклонил голову, а воображаемая аудитория долго аплодировала ему.
Она думала: "Проснуться бы однажды и увидеть Абсолютное Добро! Какое оно?"
Сатклифф, сосавший трубку, чтобы не курить сигареты, отложил ее и взял еще одну сигарету, при этом с вызовом щелкнул пальцами, глядя на собственное отражение в тусклом зеркале, висевшем в кафе.
Выпитое уже начало сказываться на обоих; она ощущала беспокойство, ей было не по себе.
- Надо поесть, - сказал он и махнул неразговорчивому официанту, чтобы тот принес наводящее уныние меню. - Plat du jour, - печеная фасоль на тосте, - простонал он, проглядев его. - Придется взять это.
Ей не хватило сил возразить, они и впрямь должны были что-то съесть, чтобы не опьянеть совсем. Кроме того, это повод дольше пообщаться, Констанс пока не поняла, рискнет ли она вернуться к себе в квартиру, до которой было два шага, или опять потащится через озеро в клинику. Кстати, нужно было что-то решать - последний паром уходил в одиннадцать. У нее сильнее забилось сердце, а на щеках то и дело вспыхивал румянец - она чувствовала легкую растерянность. Принесли еду, и они с жадностью накинулись на нее.
- Жизнь - сплошное разочарование, - проговорил сидящий напротив Констанс великан, проглотив пережеванную порцию фасоли. - Я увидел объявление о том, что с моей конторой готова сотрудничать опытная секретарша, и отозвался на него, чтобы посмотреть, кто такая; о господи, ну и девица! Копна грязных волос на помеле. Ну, я отослал ее в департамент к Тоби. Им там все равно.
Она не слушала его, размышляя: "До чего же ярки сны о прошлом". А вслух сказала:
- Я все еще вижу сны о прошедшем лете, когда мы все были в Провансе, - они там все как наяву. Даже подробности вижу очень ясно. Иногда нечто совсем банальное о Хилари, моем брате, и Обри. Знаете, когда Обри стал совершенно невыносим с его идеей превосходства французов над англичанами, мы ему устроили… В итоге всех своих бессмысленных рассуждений об Искусстве и Сексе он в качестве аргумента выдвигал богатство французского языка. Мол, в нем намного больше бранных слов, чем в английском, высокомерно заявил он. Мы ужасно разозлились и разыграли небольшую сценку, и потом, стоило ему сесть на своего конька, мы с жуткими гримасами хором скандировали примерно полудюжину ругательств, которые он всегда приводил в пример. Звучит не особенно смешно, но видели бы вы наши гримасы, а он еще ужасно краснел при этом…
- Что это было?
- Cuistre! Mufle! Goinfre! Rustre! Jobard! Goujat! Fourbe! Gniaf!
- Отлично.
А она вздохнула.
- Интересно, что он сейчас делает, совсем один во дворце, когда Нил течет по потолку?
- Я скажу, правда, это лишь писательская догадка. С нарастающим раздражением он прислушивается к гнусавому нытью Кейда, своего слуги, который с укоризной массирует его. Кейду стало известно всё о греческой сиделке, и он говорит на своем унылом кокни: "Что до меня, сэр, то я ни за что не стал бы иметь дело с девушкой, у которой все сразу нараспашку".
- Мне пора, - сказала она, - но я столько выпила, что сама не дойду.
Покинув мрачное помещение с пыльной мебелью, они вышли на улицу и обнаружили, что идет дождь - осенняя изморось, к которой ни один из них не был готов.
- Ближе всего моя квартира, - проговорила она, радуясь, что все решилось само собой. - Тут за углом.
Они припустились бегом, как могли быстро, и сильно запыхались. Она долго искала ключ, наконец нашла, и они поднялись на третий этаж. Внутри было полно пыли, как в нежилом помещении. Бросалась в глаза гора немытой посуды, и в открытую дверь можно было разглядеть неубранную постель. Однако сама по себе маленькая студия над озером была прелестна, и диваны были удобные. Констанс пригласила Сатклиффа располагаться как дома, пока она поищет что-нибудь выпить. В буфете оставалась только водка, но она, решила Констанс, будет для него роковой. Однако, видимо, он уже решил залечь там, куда плюхнулся; стащив с себя неуклюжие ботинки, он рассматривал большой палец на левой ноге, вылезший из дырки в носке.
- Мне нравятся эти пригородные квартиры в Швейцарии, - сказал он. - Они уютные. В холле всегда membre fantômt, а в туалете - открытый томик Валери. В них живут психоаналитики и гинекологи, промышляющие абортами.
- Спасибо.
- Не стоит.
- Вижу, вы не верите в науку.
- Нет, верю, но в поэзию науки.
- И в счастье?
- При чем тут это? Нельзя создать таинственную и прекрасную энергию - le bonheur - заступничеством или хлыстом, силой или обманом, можно лишь мольбой. Здесь начинается поэзия, и молитва тоже; поэзия и молитва ведут к мысли, а мысль создает науку. Но родословная длинная. - Он умолк из-за приступа икоты, изрядно напугавшей его. Шестипенсовик в рождественском пудинге надо принимать на веру. Надо верить, что он достанется именно тебе и действительно принесет счастье. Святая крупица истины.
- Вы слишком многословны, - с упреком проговорила она.
Он печально покачал головой.
- Смерть Сэма стала для вас ужасным потрясением.
После этих его слов оба, не сговариваясь, заплакали, схватившись за руки. С несказанным облегчением она поняла, что снова способна испытывать нормальные человеческие эмоции. Он плакал, как старая лошадь, а она плакала, как застенчивый подросток - шумно и некрасиво. Плача, она думала: "Появление на сцене смерти придает всему невероятную прелесть - роскошь недолговечности, о которой человек старается не думать - боится. "Смертельное падение" существует для всех: клоунов, героев, влюбленных, хамов, дураков, уродов, королей, для здравомыслящих и сумасшедших, для молчунов и болтунов".
Она положила затуманенную, пьяную голову ему на плечо, и он, забыв про мужские амбиции, измученный пьяной истомой, гладил ее волосы корявыми ладонями и беспомощно повторял: "Ничего, моя хорошая, ничего". Она же продолжала размышлять об открытиях Фрейда: "Искусственно взращенный гнойник исповедального анализа! Истощение и неразбериха! "Стена плача" иудейского вороватого мышления, не способного отвлечься от инвестиций; сдираешь болячки с ран и еще удивляешься, почему они кровоточат. Рубцовая ткань неутоленных желаний!"
- Он прислал мне дурацкое письмо, - выпалила она, - в котором только мальчишеские шуточки и один-единственный искренний кусочек. Подождите, я принесу его. Оставила в туалете.
Она хотела разорвать его и спустить в унитаз, а вместо этого положила возле ванны, где соединяются раздвоенные трубы. Она достала отсыревший конверт и сняла ненужную бумагу, как кожуру с луковицы. "Конни, - прочитала она, - в смерти нет ничего особенного, и это правда. Конечно, человек немного боится боли, но вместе с ней приходит забвение. Величайшая слабость, которая никого не обходит стороной, с которой мы не можем справиться, - это любовь".
- Все листки склеились, - произнес Сатклифф.
- Я помню его наизусть, - отозвалась Констанс. - Но оно пришло слишком поздно. Вот почему мне так мучительно больно. Он пишет, чтобы я обязательно сохранила ребенка, ведь мы оба были абсолютно уверены в том, что я беременна. Я сказала ему, что не собираюсь удерживать его с помощью ребенка, так как когда он вернется, чувства его могут измениться.
Она постучала костяшками пальцев по лбу.
- Я играла в благородство. Не хотела привязывать его к себе только ради ребенка, случайно зачатого во время войны. В общем, я думала, когда мы снова будем вместе, у нас хватит времени зачать другого младенца. И я убила его. Я убила его. И сразу же пришло сообщение о гибели Сэма. Естественно, этот ребенок стал бы для меня дороже всего на свете - если бы я сохранила его!
Теперь он понял всю глубину ее отчаяния и вины. Констанс стояла посреди комнаты, опустив голову, и восстанавливала в памяти холодный день в квартире старого врача - она лежала, раскоряченная, в кресле дантиста и смотрела на окно, в котором с поверхности озера отражались облака. Старый доктор что-то торопливо приговаривал, пока она лежала с раздвинутыми ногами. Боль и забытье от анестезии таяли, смешиваясь. Потом были горы ваты, чтобы остановить кровотечение. Старик принес помойное ведро, в котором лежал эмбрион, плод их с Сэмом любви, похожий на маленькую зеленоватую древесную лягушку, с отлично сформировавшимися пальчиками. Он лежал, как умирающий пловец, выброшенный на покинутый берег.
Поняв, что ему предназначена роль целителя-наперсника, Сатклифф начал задавать ей вопросы, и в конце концов она выплеснула на него отравленные мысли, накопившиеся в ее голове. Они все разговаривали и разговаривали, сидя в темноте, а в промежутках, когда голоса их стихали, слышали свист чаек и рев сирены, установленной на пароме, эти звуки смешивались с булькающими звуками дождя, бившегося в окна. И сам предмет их беседы, и общее отчаяние оплели их умиротворяющей паутиной разделенных чувств; тем временем циркуляция алкоголя в крови медленно делала свое дело, и они заснули крепким сном. Констанс больше не плакала, а Сатклифф все громче храпел, положив голову ей на плечо. На рассвете она неожиданно проснулась, словно ее толкнули - ночь раздвигалась, наподобие экрана. На цыпочках, чтобы не разбудить своего наперсника, она пошла в кухню и принялась готовить сытный завтрак, чувствуя, что ее аппетит будет ничуть не меньшим, чем у него. Было еще очень рано, но она торопилась, потому что ей надо было перебраться на другую сторону озера, в клинику. А Сатклифф спал, время от времени похрапывая, и тогда жирные, похожие на желе щеки подрагивали. Ему тоже надо было быть на работе, поэтому, проснувшись, он был рад душу и яичнице с беконом. Вторгшаяся в их сонное царство реальность внесла свои коррективы - зазвонил телефон, разрезая, словно ножницами, его сон. Констанс коротко ответила и повернулась к своему гостю, который начал потягиваться и зевать, возвращаясь к бодрствованию.
- Это Шварц, - проговорила она с явным облегчением. - Он вышел на работу, и я наконец могу заняться своими делами. Хотите, чтобы я что-нибудь передала ему, когда мы сегодня будем вести прием? Или ей?
Сатклифф печально задумался.
- Мне обещали, что она сможет днем прогуливаться по набережной. Почему из этого ничего не вышло?
Констанс покачала головой.
- Ничего не слышала об этом. Может быть, она не захотела с вами встречаться? Я узнаю.
Он отправился в туалет, прихватив старый номер "Тайме", чтобы почитать там, а она принялась убирать в кухне и накрывать стол к завтраку, что она проделала тщательно и быстро, предвидя серьезные недомогания после чудовищного количества выпитого вчера спиртного. Опустошенная бутылка из-под водки лежала, оскалив зубы, так сказать. Неужели они и в самом деле столько выпили? На ее вопрос ответили громкие звуки в туалете. Она постучала в дверь и спросила, все ли в порядке.
- Да. Спасибо, - ответил он. - Я заблудился среди лиан своих трудов, читая передовицу в "Тайме". Строгая очищающая проза, теперь я потопаю в свою контору прекрасный, как древняя богиня - девственница с рогами. Ох, моя голова!"
На улице прояснилось, солнечные лучи прогнали туман с озера. Расставаясь, они нежно обнялись.
- Ах, огромное вам спасибо, милый! - импульсивно воскликнула Констанс, и он благодарственно развел руки в стороны.
- Пятьдесят на пятьдесят, - ответил он.
И это было правдой.
- Помните, если надумаете послать Обри письмо, у меня есть возможность сделать это по телетайпу Красного Креста. - Сатклифф хохотнул и энергично кивнул. - Конечно, пошлю, - улыбнулся он. - И, вообще, Конни, не пропадайте и помогите мне, если придумаете как.
- Конечно.
В маленьком кабинете пахло турецкими, а не французскими сигаретами, и Сатклифф сразу понял, что утром тут побывал его коллега Райдер. Это было ясно и по кипам газетных вырезок и отпечатанных страниц, которые украшали соседний стол. За неделю надо было перевести ужасное количество технических статей из немецкой и швейцарской периодики. Напряженно работая, сходя с ума от скуки, иначе не скажешь, они искали что-нибудь, что помогло бы расшифровать коды немецкой "тайной машины", не поддающиеся сотрудникам разведки. Тысячи и тысячи статей уже были обработаны, и тысячи еще ждали своей очереди. Они с Райдером заполняли "папку шифратора", которая должна была содержать все что только известно о таинственном предмете. Райдер - что удивительно для военного - великолепно знал немецкий, почему его и отправили заниматься этим тягомотным делом, но он работал вполне прилежно и нисколько не роптал. Маленький желчный молодой человек с усами щеточкой никогда не опаздывал. Он мало пил, мало курил и нечасто терял терпение. Сатклифф ненавидел его, так как понимал, что профессионализм Райдера подчеркивает его собственную нерадивость. Бывало, когда Райдер критиковал что-то в его переводе, Сатклиффа душила ярость. Он скрипел зубами, чувствуя, как на висках его вздуваются жилы от бешенства.
Однако критику приходилось принимать - ведь она исходила от человека более знающего; к тому же Райдер был начальником сектора, и их переводы шли в другие отделы с его подписью. Сатклифф всего лишь исполнял обязанности клерка. Но до чего же он ненавидел свое положение подчиненного!
Сатклифф тяжело опустился на стул и почувствовал, как съеденное утром поднимается к горлу, - это когда он одним пальцем перевернул кучу вырезок из немецкой прессы. Он уже собирался взять свою папку, но тут в кабинет вошел сияющий Райдер, держа в правой руке два бокала для шампанского, а в левой - бутылку, обернутую мокрой салфеткой. Благодаря хорошему настроению его петушиная походка была еще более комичной.
- Сегодня, - сказал он, - будем праздновать. Я всё принес. Пьем шампанское. Г.Э. выразил нам вчера благодарность, так что звоним во все колокола.
Сатклифф чуть не застонал от раздражения и едва не спросил: "Всего-то?" - но Райдер продолжал:
- Однако повод для праздника совсем иной. Вчера вечером я добрался до Лондона и выяснил, что там наконец-то начали что-то понимать - пока немного - из того, что мы надергали у фрицев.
Вот эту новость стоило торжественно отметить, так как она освобождала от научных статей в ближайшем будущем, и Сатклифф почувствовал себя счастливым. Однако… как ему ни хотелось присоединиться к "колоколам" Райдера, из-за отвратительного похмелья, накатывавшего волнами дурноты, это удовольствие было для него, видимо, недоступным.
- Совсем немножко, - слабым голосом попросил он.
Однако Райдер наполнил его бокал до краев.
- Пейте, старина. За нас!
По иронии судьбы вино было однолетним чувственно-нежным "боллинджером", и в то время как желудок Сатклиффа в ужасе пасовал, нёбо жаждало наслаждения. Сатклифф закрыл глаза и со страстным отчаянием, как человек, бросающийся со скалы в воду, поднес бокал к губам и выпил большую часть драгоценной влаги. На вкус она была чудесной, с этим не поспоришь, но по мере того, как шампанское продвигалось внутрь, в желудке началась предвиденная реакция, - слабые, но потом все более сильные спазмы. Сатклиффу было необходимо попасть в туалет, и поскорее; неописуемая ярость охватила его из-за отвратительных ощущений. В какой-то степени это состояние показалось ему символичным, учитывая тот бедлам, в котором они пребывали, - тот бедлам, в котором пребывал весь мир: бедлам в сердцевине самой реальности.
- Первый добровольный бокал по поводу гитлеровских фокусов, и видите, что происходит!
Фронтовые сводки были ужасны, будущее неясным, и вряд ли можно было вскоре рассчитывать на вторую бутылку.
- Похмелье, насколько я понимаю! - воскликнул Райдер не без восхищения.
Белый, как рис, Сатклифф со стоном занял место за своим столом.
- Великий Климактерий, - сказал он. - Я знал, что однажды он меня настигнет… Великий Климактерий, - с достоинством ответил он на вопрос Райдера, - это момент, когда проблема близящейся смерти становится актуальней проблемы "как жить".
Зеркало в туалете упрекнуло и глубоко обескуражило его - глаза были красными, как сырая печенка. Легче ему не стало даже после звонка доктора Шварца, который сообщил, что прогулки его жене разрешены, но при одном условии: она будет гулять там, где не будет его; он не должен видеться с ней, пока ей кажется, будто ее преследуют.
- Преследуют! - презрительно отозвался Сатклифф, и тогда добрый доктор добавил:
- Ее будет сопровождать подруга-негритянка, - она согласилась приехать и гулять с ней между тремя и четырьмя часами.
Он надеялся, что Сатклиффу эта новость придется по душе.