Констанс рассказала доктору Шварцу о теории Аффада, касающейся "интеллектуального" кислорода, основы всего, генетической составляющей и спермы и яйца, без которого они, по словам Аффада, "не могут быть полноценными", следовательно, не могут стать источником здоровой расы, а еще об элементе, или качестве, о настоящем нусе: генетической "документации", от которой зависит почти все, включая качество спермы и молока.
- Если качество спермы снижается, то под угрозой может оказаться целая культура - что и происходит теперь на всем гегельянском Западе! Первый знак, первый сигнал опасности подает женщина, ведь она биологически более уязвима, чем мужчина, но и более ответственна за будущее, ткань которого они с возлюбленным, так сказать, ткут своими поцелуями и ласками. Шпулька, на которую они наматывают время, если пользоваться античными греческими представлениями, - вот что такое будущее. Я не говорю уже о ребенке, о зародыше, который начинен теми элементами, которые постепенно станут настоящим скелетом с руками-ногами, станут зубами, мозгом, волосами… Куда нам поместить человеческую любовь в этом грандиозном контексте? Да, вы правы, я люблю его, но не так, как вы думаете. Я люблю его, потому что он нарисовал мне эту схему мироздания, в которой я отчаянно нуждалась. Наконец-то я могу употребить свой интеллект на постижение чего-то надежного. Он говорит: "Когда звездочка вступает в брак с фиговым листком, это хорошо". Остальное - чудесная амнезия любовного акта, в котором мы только и должны что собрать урожай. Это совсем другой мир, в котором люди не обсуждают "любовь", в котором пары не выясняют отношения, в котором браки не становятся рутиной и не разваливаются. Но дело не только в этом, мой дорогой профессор: то, что я теперь знаю, поможет мне в работе самым непосредственным образом, увеличит багаж моих знаний в психиатрии. Теперь мне легче понять мисс Квинт, чем прежде!
Они засмеялись. Старушка мисс Квинт была одной из весьма оригинальных пациенток Констанс. Богатое воображение и викторианская робость стали причиной ее странного психического состояния, мир ее фантазий был настоящим цветником из каламбуров и перевертышей, достойным самого Льюиса Кэрролла.
- Когда я рассказала Аффаду о мисс Квинт, о том, как она назвала свою вагину в честь любимой кошки и всерьез считала, что та не только печально мяукала, когда скисало молоко, но также следовала за ней по пятам и прыгала на кровати ее друзей, он был совершенно счастлив. И сказал: "Природа всегда поставляет необходимую информацию в виде болезней. Но она права: ее "киска", действительно была бы опечалена прокисшим молоком". Когда материал беден или в нем чего-то не хватает, женщина сразу же это чувствует - и возникает тревожное состояние страха. Любовное и сексуальное общение постепенно угасает, мужская эрекция скомпрометирована, мы вступаем в период мужской стерильности. Эгоисты, уставшие друг от друга, разумеется, ничего подобного не замечают, но в космическом масштабе - это катастрофа, угрожающая человеческой расе и ее духовной стабильности. Поэтому разумный подход к половому акту отнюдь не проявление женской агрессии, он вполне логичен. Шварц явно погрустнел.
- Неужели мы придем к брачному руководству или матримониальному содействию? - с горечью спросил профессор. - Вчера милый старый философ Гинзберг совершил самоубийство, - печально продолжал он, - вот так, Конни, а ведь он обещал поведать мне тайну вселенной. Даже послания никакого не оставил - а может быть, акт самоубийства и был посланием, подобно тому, как любовный акт должен, по идее, совершаться по любви?
Констанс улыбнулась.
- Вы справедливо ставите меня на место - наверно, я кажусь слишком прозаической, когда говорю обо всем этом. Но мне никогда не приходилось слышать ничего подобного, тем более испытывать такую страсть - словно она была бездонной. И дело тут не в мужчине, а в отношении. Почему бы мне не попытаться понять? Может быть, другим это тоже понадобится, таким, как я, таким, какой я была до этой встречи с Аффадом, - страдала и ныла в пустыне логического позитивизма.
- Правильно! Правильно! - воскликнул растроганный старик.
Но мысленно он произнес: "Здесь пахнет ведантой! Ох, уж эти восточные мудрецы, что им у нас тут понадобилось! Стоит только появиться какой-нибудь чертовой болезни, и вся наша культура для них уже под вопросом! Проклятый Аффад!"
- Правильно!
- Врачи со всеми их фобиями и филиями похожи на статуи из греко-римского музея, - сказала она. - Разве мы не напоминаем каннибалов в маскарадных костюмах?
- Всё без толку! - мрачно произнес он.
- Без толку! - повторила она печально.
Медицинская сестра принесла поднос с кофе и печеньем, и на мгновение они отвлеклись от неразрешимых вопросов.
- Фу ты! - удивленно воскликнула Констанс, наливая себе кофе. - Я и не знала, что так хочу есть! Удивительно!
- Интересно, почему? - сухо поинтересовался доктор Шварц, отпивая кофе.
Чудесно, когда есть человек, с которым можно поговорить, с которым можно обсудить наболевшее. Констанс благочестиво поцеловала старика в лоб и поблагодарила за терпение.
- Мне нужно, пожалуй, самому определить стоимость консультации.
Эти слова подвигли Констанс продолжить обсуждение своего нового опыта, с прежним горячим азартом.
- Любить восточного человека довольно страшно, потому что мы совсем разные. Он как отлично настроенное фортепиано, но без педалей. Я хочу сказать, что у нас разные исторические корни и разные интеллектуальные предпочтения. Моя душа, мое сердце сделаны из более новой ткани, из ткани шестнадцатого-семнадцатого столетий - они сформировались в мире, в котором чувство, чувственность, чувствительность были объектом бесконечных обсуждений и выражений, в котором романтическая любовь впервые взрастила своих нарциссов и своих дон-жуанов. Его прошлое - огромная космическая дыра, что-то почти безмерное, Египет с его абсолютным безразличием ко всему актуальному, сиюминутному. Я живу в мире условностей, а он - в вечности - скорее в прозе, чем в поэзии. Она выше в своем роде, хотя и чуть более прагматична: я могу укрыться за ней со всем своим юмором, он орудие моей интуиции. Я отказалась от него отречься - благодаря его мужественности, и он точно так же вел себя в отношении меня - из-за моей женственности. Теперь я понимаю, что моя любовь к Сэму была лишь предварительным опытом и не предполагала полной самоотдачи - мы были съедены заживо взаимными чувствами. И еще я понимаю, что совокупление, так сказать, старого образца - это случайное создание похоти; зато любовный акт будущего, конечно тоже инициированный страстью, может быть нежным, как вино или акварель, тоже обрести эстетическую ценность, может быть прекрасным и совершенным с точки зрения геометрии, как гнездо птицы или колыбель для младенца. В первый раз я чувствую себя оптимисткой в отношении любви, вы слышите? Любовь!
- О боже! - проговорил Шварц, не скрывая своего еврейского пессимизма, отягощенного венским воспитанием.
Он думал: человек рожден свободным, свободным, как ночной кошмар. Мы живем, но на нас беспрестанно посягают будущее и прошлое, мертвые и еще не рожденные. И те и те пребывают в диком ужасе от нескончаемого настоящего. Aie! А она в восторге от полифонического совокупления или возможности всю ночь целоваться, истекая медовым потом, как поется в вульгарной кабацкой песне! Врачи - люди не очень сообразительные, с ограниченным интеллектом, не проницательные. В их функцию входит всего лишь открыть то, что уже известно, но пока еще не признано. Скучная и жалкая роль, как у навозного жука, - который постоянно перекатывает навозные шарики. Ну и кому до этого есть дело?
- А что особенного, Конни, если вы получите давно вами заслуженное счастье? Вы меня пугаете своими слишком четко выраженными мыслями. Так вы быстро наскучите ему. Констанс кивнула.
- Знаю. Боюсь, как бы не стать слишком властной - и тогда я точно наскучу ему, как вы говорите. Он уже заявил мне, что женщин, которые много думают, психиатры должны побивать камнями.
- Хорошо бы, вы перестали ходить по комнате, - заметил Шварц, - словно вас тащит за собой огромный пес или подталкивает в спину ветер. У меня голова идет кругом.
- Прошу прощения, - виновато отозвалась Констанс и с деланным спокойствием села за стол. - Я просто думала, как это лучше сформулировать. Знаете, такая же разница между собором и мечетью. В мечети нет алтаря, нет фокуса, на котором сосредоточивается внимание. В ней истина как бы повсюду, хотя в целом она ориентирована и устремлена на Мекку. Собор географически ни на что не ориентирован, зато внутри все сфокусировано на одно особое место, на алтарь, где приносится главная кровавая жертва. Это, скажем так, стол мясника в христианском производстве. Здесь наливают вино, здесь режут и освящают хлеб. Это место также своего рода телефонная будка, из которой можно позвонить Богу и постараться выкупить по дешевке одну отдельную душу - потрясающая выдумка! Ладно, я знаю, что похожа на старину Сатклиффа, который мучает вас насчет Пиа. Но между нами действительно огромная разница - как между мечетью и собором. Однако любовь все уравновешивает, потому что она существует у всех. Аффад сказал, когда мы разговаривали, что это подсчитывается "инженером любви в терминах puissance massique - могучей власти коэффициента тяжести". Звучит красиво и загадочно, но я понимаю, что он имел в виду.
- Черт меня побери, если понимаю я, - угрюмо проговорил старик.
- Конечно же, понимаете.
Констанс казалось, что наконец-то она отделена от мира, с которым воевала, боролась их с Аффадом наука - от мира безответных привязанностей, легковесных приключений, объятий без озарений! Аффад совсем по-другому обнимал ее, и его объятия действовали на нее, как капля горячего оливкового масла, упавшая на щеку спящего Эроса. Наверно, она излечилась от вечной мечты всех женщин - стать неотделимой от чьего-то счастья - от этой гноящейся болячки самоуважения, застарелой дизентерии человеческого нарциссизма… Или на это нельзя надеяться?
- Я иду домой, - вдруг заявила Констанс. - Не могу работать, да и мне надо еще к столькому привыкнуть, что…
- Понимаю, - смиренно произнес доктор Шварц, - Идите.
Констанс показалось, что она не выдержит, если немедленно не увидит Аффада, поэтому она покинула клинику и сломя голову побежала к нему - но нашла лишь пустую комнату, неубранную постель, рядом с которой, чувствуя изумление, презрение и одновременно тревогу за его здоровье, обнаружила маленькую трубку, предназначенную для курения гашиша. И ею, к тому же, недавно пользовались! Аффад вошел, когда Констанс нюхала трубку, словно насторожившаяся кошка. Она спрятала ее за спину, когда они обнялись. Потом она протянула трубку Аффаду со словами.
- Ты не говорил, что куришь.
- А должен был? В конце концов, я египтянин и, да, я курю.
Однако потом Аффад прибавил, что курит редко и понемногу.
- Это имеет значение? - спросил он.
- Только потому, что касается тебя.
- Это безвредно. Но ритуал есть ритуал.
Констанс вздохнула с облегчением. Она отправилась в кухню, чтобы заварить чай, Аффад же стал внимательно осматривать книжные полки в поисках чего-то, что могло бы его заинтересовать.
- Ох, уж это ваше мошенничество под видом науки! - воскликнул он, когда ему на глаза попалась серия книг в синих переплетах, психоаналитическая серия. - Она ничего не дает.
- Откуда тебе знать?
Он сел, аккуратно держа в руках чашку, чтобы не расплескать чай.
- Ну, слушай. У меня были очень богатые родители, и они заботились о моем воспитании, возили меня по всей Европе, чтобы я изучал чужие языки и чувствовал себя свободно в любом обществе и в любых обстоятельствах. Но я был застенчивым ребенком и, поскольку рос в тепличных условиях, развивался медленно. Мне было трудно общаться с другими детьми. Больше всего мне нравилось запираться в своей комнате и предаваться изучению таких таинственных наук, как алхимия и математика, - лучше места, чем Египет, для этого не придумаешь, там всё тайна. Я был единственным ребенком, и когда умерли мои родители, почувствовал себя очень одиноко, запертый в своей большой квартире в Александрии, в компании нескольких друзей. Изучение гностицизма свело меня с немногочисленной группой людей, ищущих знаний, среди которых был принц Хассад, и с тех пор я, так сказать, прилепился к нему. Ни у кого, кроме этих людей, - а они принадлежали ко всем слоям общества - я не бывал. Через некоторое время совершенно случайно очаровательная и пылкая молодая женщина вошла в мою жизнь и совершенно пленила меня. Наш брак длился семь лет, однако наш ребенок, как мы выяснили, был слабоумным, это был шок - мы расстались. Моя жена поселилась отшельницей в коптском монастыре в Натруне. Ее немолодая мать взяла на себя заботы о мальчике: она жила в Женеве, поэтому я регулярно приезжал сюда посмотреть на него и рассказать ей о египетских новостях. После случившегося я все это время жил один, не желая больше заводить близкие отношения, понемногу привык к такому образу жизни, а потом полюбил одиночество. Пару раз у меня были случайные встречи с женщинами, но я не шел дальше эфемерной близости - однажды с усталой актрисой кабаре, в другой раз со случайной прохожей. Но они были исключением, и лишь из-за одиночества - насколько мне помнится, три встречи за все годы. Так что я безнадежно отвык от совместной жизни, и ты можешь, ни в чем себя не виня, прогнать меня, если считаешь, что я слишком многого требую. В таком состоянии я встретил тебя и был очарован, не знаю уж почему, - ведь я знал красавиц и умниц получше тебя. Итак, я набрался храбрости и с не свойственной мне дерзостью сделал ставку на опыт, который - естественно, я был неправ - казался мне единственно возможным, если я не хотел умереть от сплина и скуки во время бессмысленной войны! И он зевнул самым неприличным образом.
- Никогда еще мне не приходилось слышать такого по-мужски эгоистичного признания в любви! - проговорила Констанс с удивлением, но сердце ее при этом затрепетало от восторга, ибо бессовестный эгоист сопровождал свое признание искупительными ласками. И вот они уже лежали рядом и сбрасывали туфли.
- Разве тебе не нравятся всезнающие мужчины, которые слишком уверены в себе? Говорят, с ними очень спокойно. Когда я впервые увидел тебя, смутное предчувствие подсказало мне, что ты простишь мне любую глупость.
- И напрасно, - сказала Констанс, окутанная паутиной сна, которую он плел каждым своим размеренным вздохом.
Силы небесные, подумала она, скоро они опять будут любить друг друга, и это было немного печально, потому что неизбежно. А еще за усыпляющей шутливостью его речей - опровергаемых нежным, но решительным ритмом его ласк - она чувствовала в глубине его естества тревожную вибрацию, неуверенность в себе, которая заставляла его делать подобные выпады - так он зондировал мир, проверял, нет ли в нем враждебности. Или ему просто было трудно отказаться от холостяцких привычек, и общество женщины, даже любимой женщины, он воспринимал как угрозу своему покою?
- Нет, ничего такого, - сказал он, будто в ответ на все эти пробегавшие в ее голове мысли, - я совсем не то имел в виду, ну разве что со временем… Для меня было главным, чтобы ты не покинула этот мир; у меня появилось такое чувство, что в Авиньоне тебя потянет на самоубийство, как твою сестру - и при первой же возможности я должен был вытащить тебя обратно в Женеву, где мог бы быть рядом. Вот почему я попросил Смиргела хорошенько за тобой приглядывать. Он отвечал за тебя своей головой!
Констанс удивилась.
- Так вот почему он преследовал меня своими заботами. А я-то думала…
- Бедняга! Он исполнял свой долг. Один раз я даже сам приезжал в Авиньон - велико было искушение заехать к тебе. Не знаю, как удержался, но все-таки удержался. Я знал твою жизнь там чуть ли не по минутам. Такой вот героизм!
Констанс вдруг пожалела, что он не приехал к ней, но, возможно, там и тогда, в той жизни, ничего не случилось бы. Тогда не Аффад занимал ее, она даже не смогла бы вспомнить его, каким он был в реальности; мысли о нем лишь изредка мелькали в ее голове, как тени.
- Какую роль во всем этом играла Ливия?
- Никакую, - сонно ответил он. - Совсем никакую. Смиргел любил ее, вот и все. Знаешь, он был в Провансе, когда вы все отдыхали в Ту-Герц, работал в городской галерее, реставрировал средневековую живопись. И с Ливией встретился там. Это он познакомил ее с нацистской философией. И в Германию она отправилась, чтобы быть с ним - он тогда занимался художественной критикой в Гамбурге.
- Они жили вместе, в общепринятом смысле?
- Не знаю. Никогда его не спрашивал. Они встретились в Авиньоне, где он тогда жил. Из-за него она стала членом партии, а потом поменяла гражданство. Сначала он использовал ее, заставлял следить за Галеном, а потом взял и влюбился.
Все это было ужасно, и Констанс вдруг почувствовала неведомую ей прежде жалость к мертвой сестре. Молчание затягивалось, и Констанс испугалась, что они сейчас заснут, прежде чем заговорят о чем-то еще, поэтому она произнесла первое, что пришло ей в голову: или, может быть, она уже думала об этом, кто знает? Как бы то ни было, она сказала:
- Ты женишься на мне?
Это произвело желанный эффект - он до того не ожидал ничего подобного, что даже открыл глаза.
- Ты сказала "может быть" или не сказала? - осторожно спросил он и поцеловал ее в щеку, после чего услыхал ясный ответ:
- Я спросила "ты женишься?".
- Конечно, нет, - мгновенно отреагировал он. - Во всяком случае, официально - нет. Почему ты вдруг об этом подумала?
- И не думала думать, - довольным голосом произнесла она. - Мне просто захотелось тебя помучить, вот и все.
- Имей в виду, что в некоторых неопределенных и пока немыслимых обстоятельствах я бы женился, я бы мог, я был бы обязан. Но, конечно же, я не женюсь.
- Отлично сказано.
- Ты поняла, о чем я?
- Естественно. Ну а представь, что я действительно забеременею?
- Зачем мне представлять, если ты не беременна?
- Казуист и развратник!
- Констанс, ты как католическая церковь. Это самое настоящее мошенничество. "Ты сделаешь, не сделаешь ли ты, не сможешь ли ты, ты должен, почему бы тебе?…" - с отвращением произнес он. - Катехизис, с которым борется правоверный гностик. Конечно же, я не женюсь!
- Отлично. И прощай!