Английская разведка и в самом деле ни на что не годилась. Ее вечно обходила какая-нибудь другая разведка, все оттого, что ей навязывали устаревшие, годившиеся разве что для театра методы, часть которых была разработана еще на стыке веков. Сказывалось влияние плохой беллетристики в духе серии "Приключения Шерлока Холмса" (которые он обожал). В Министерстве иностранных дел почему-то считали, что все шпионы ни днем ни ночью не должны расставаться с лупой - на случай непредвиденных отпечатков пальцев. А этот чертов мошенник-принц, не скрываясь, ходит везде и нагло подслушивает телефонные разговоры…
- Нам же ничего не говорят, - жалобно произнес принц и, удачно ударив по шару, сравнял счет.
Констанс задумчиво наблюдала за мужчинами из своего угла, стенографически записывая ответы на письма.
- Мне даже обидно вас слушать, - сказала она. - Об Авиньоне вам известно больше, чем мне, хотя я там жила и работала и повсюду ездила. Несчастный генерал; это ужасно - лишиться зрения!
Между тем, новый генерал не терял время даром. Он разогнал всех "стариков", назначил своих людей, в "твердости" которых не сомневался, и нагнал страху на все отделы, которые помимо всего прочего занимались отловом шпионов.
- Смиргел тоже напутан и хочет хотя бы на неделю отключить трансмиттер, пока не уляжется шум. Должен признаться, когда я слышу об отступлении и о тяжелых потерях в России, то не могу не думать о том, что голова, подаренная нами Гитлеру, дает ему нехорошие советы.
- Позвольте мне сообщить самую главную новость - в первый раз у меня появилась слабая надежда на то, что мы выиграем войну. Лорд Гален уволен со своего поста. - Оба от удовольствия захлопали в ладоши. - О, дело совсем не в том, что мы не любим его, - уточнил Сатклифф. - Но мы ведь хотим выиграть, правда?
Сатклифф и Тоби пояснили, что лорд Гален, желая, по его выражению, показать, как они отличаются "от этой сволочи", убедил военный кабинет объявить, что в Европе ни один памятник исторической или художественной ценности не будет подвергнут бомбардировке. Более того, он всех оповестил об этом по радио. Результат было нетрудно предвидеть. Нацисты тотчас сообразили, где лучше всего устраивать склады с боеприпасами.
- Вот, например, - сказал Тоби, - таинственный склад, который они закодировали как ВК, в Авиньоне прячется точно под Пон-дю-Гар - наверняка вы обратили внимание на возросшую активность в Ремулене. Огромное количество иностранных рабочих расселено во времянках по всей пустоши. Это что-то да значит. В конце концов кто-то смекнул, что лорд Гален оказал всем сомнительную услугу, и его попросили больше не заниматься информацией. Дай бог, чтобы он не натворил чего-нибудь с колониями. Теперь он за них отвечает.
- Какие еще колонии? Он слишком умен для них. В один прекрасный день он станет адмиралом.
- Ну, а у вас какие новости? - спросил Тоби, виновато поворачиваясь к Констанс. - Как там было?
- Лучше не вспоминать, - ответила Констанс. - Ничего героического, сплошь неудобства и несчастья, да еще опасности, жестокость, стрельба и облавы на людей. Хлеб из кукурузы с соломой и бог знает с чем еще. Кофе не пойми из чего. Голодные дети. Очереди к врачу. Мне было стыдно жить, как я жила, и есть то, что я ела, спасибо Блэзу, Красному Кресту и черному рынку.
- А что с Ливией? Она действительно умерла?
- Да.
Констанс рассказала все что знала.
- И неизвестно, почему?
- Я не знаю, разве что эта жуть была заложена в ее характере. Возможно, ее смерть каким-то образом связана с разочарованием в идеалах - хотя она ничего такого не говорила. Однако стоит увидеть нацизм вблизи, любого стошнит. А ведь она не была дурой. Впрочем, я убеждена, что вам известно гораздо больше, чем мне. Наверно, известны и ответы на эти вопросы.
- Нет, - произнес Сатклифф. - Может быть, Аффаду. У нас разные источники информации.
- Смиргел?
- Да.
- Но Катрфажу тоже не стоит особенно доверять. Вспомните его романтические рассказы о дочери Галена и тамплиерах. Он все скажет, что от него хотят услышать.
- Он не один, есть и другие.
Мужчины поднялись, чтобы продолжить игру, а Констанс вернулась к своим стенограммам, делая наброски карандашом, чтобы потом перепечатать их на машинке. Тоби очень удачно начал игру.
- Вы неплохо защищаете евреев, Сатклифф, а вот меня раздражает их поведение. Последние сведения просто поразительны. Они не только доносили друг на друга в Париже, но даже записались в милицию. Как будто им недостаточно быть более трудолюбивыми и самодовольными, чем все остальные.
- Что бы ни говорили о евреях, - вмешалась Констанс, - лично мне было достаточно посмотреть на эти переполненные поезда и послушать хихиканье Смиргела.
- С точки зрения историка, - отозвался Тоби, - если бы это не было столь трагично, то было бы смешно. Вам понятно, чего хотят немцы? Они хотя быть Избранным Народом - они сами заявили об этом. Вот им и надо избавиться от евреев, чтобы самим занять их место. Совершенно невероятно - если бы я сам об этом не знал, то никому бы не поверил. Избранная раса! Чья кровь гуще? Если уж на то пошло, в крови какого агнца они омыты? А все презренный Лютер виноват! Совсем как дети - выхватывают друг у друга разноцветные шарики. Но скатиться до полного уничтожения евреев - надо быть по-настоящему метафизической нацией, чтобы придумать такое!
- Аффад считает, что под этим есть метафизическое основание: это непроизвольная органическая реакция - наподобие отказа желудка принимать некачественную пищу - против иудео-христианства в том виде, в каким оно представлено современной философией, а в ней, насколько вам известно, господствуют блестящие еврейские мыслители.
- Пожалуйста, поподробнее, - попросил Тоби, делая неудачный удар, означавший проигранную партию. - Проклятье!
- Триада великих евреев, которые определяют направление мысли, - Маркс, Фрейд, Эйнштейн. Великие авантюристы - каждый в своей области. Маркс приравнял счастье человека к владению деньгами. Фрейд обнаружил, что понятие ценности произошло от фекалий, и благодаря ему любовь стала называться инвестицией. Эйнштейн, как самый главный приспешник Люцифера, освободил силы, спавшие в материи, чтобы создать игрушку, которая…
- О господи, - в раздражении воскликнула Констанс, - только не говорите, что вам нет дела до нацизма! Я ведь только что приехала из страны, которая не может ни на что решиться. Очень многим французам как будто нет дела до "очищения", которое Лаваль называет "профилактическим", вот так.
- Не думаю, чтобы русские были лучше, - заявил Сатклифф. - У нас есть выбор, но все варианты довольно отвратительны - мир как один кибуц с обязательным психоанализом, который будет длиться всю жизнь и заменит католичество… а потом атомистическая роботизация, так я понимаю. Я сразу начинаю чувствовать себя старомодным; не знаю, что сказать.
- Honi soit qui Malebranche, - произнес Тоби.
- Отлично, что вы такой благонамеренный, однако все началось с французов, ведь Республика не нуждалась в savants. И евреям нравится мазила Давид, который председательствовал в комитетах, чтобы отрубить голову Андре де Шенье. Повозка с осужденными и приговоренными к гильотине переполнилась, и теперь весь мир - сплошь осужденные на казнь. Подумать только, что первая статуя была воздвигнута революционерами в честь Богини Разума!
- Все эти революционные веянья и поныне актуальны; обычно я ждал ее около укрытого плющом здания на бульваре Распай, которое частично занимает университет, и там я учил ее есть палочками. Такого больше никогда не было. У нас были мокрые лица от мелкого дождичка, и мы буквально клеили наши поцелуи, как марки, на губы друг другу. А над нами, на стене, были написаны, нет, навсегда выбиты роковые слова: "Université. Evolution des étres Organisés. Ville de Paris". Все равно что "Оставь надежду, всяк сюда входящий", хотя тогда мы еще ничего этого не знали… а теперь Шварц держит ее в темноте, вроде бы полезной для нее. По крайней мере, так вы говорите.
- Не понимаю, - сказала Констанс.
- Подождите, вот Обри приедет, он расскажет вам о Гитлере и его идеях.
- Вы в первый раз с ним встретитесь? Да?
Сатклифф как-то странно на нее посмотрел, но ничего не сказал. В этот момент знакомый голос произнес:
- Они прилетают из Каира в понедельник.
Аффад стоял у двери и протирал очки носовым платком. У Констанс вдруг сжалось сердце, и это удивило ее: оказывается, она до сих пор не знала, как вести себя с ним в присутствии других людей. А он тем временем легким шагом пересек залу, обойдя игроков, поцеловал ее и уселся рядом, обняв за плечи.
- Вся эта путаница, да и разговоры о Гитлере и евреях порождены одним-единственным фактором - нежеланием понять, что еврейская вера не конфессия, что евреи - это нация, лишенная родины и вынужденная стать кукушкой. Вот с этого момента мы позволили себе противостоять англичанам и их притязаниям на Палестину. Естественно, англичане напуганы тем, что могут остаться без арабской нефти, тем не менее чрезвычайно важно, чтобы евреи обрели свою землю. Тогда уж будет не столь существенно, какую форму примет их иудаизм, монотеистичекую или еще какую-нибудь. Мы настаиваем на том, чтобы к ним относились, как ко всем остальным людям, у которых есть своя особая религия. Только и всего.
- Как убежденная фрейдистка я скомпрометирована. С этой точки зрения и я, возможно, еврейка.
- Знаете, что сказал бы Обри? - вмешался Сатклифф. - Он сказал бы, что вы занимаетесь, как говорят американцы, "массажем души". Ну как можно подвергать анализу Психею, не принимая во внимание Купидона?
- Вот и Фрейд говорит то же самое.
- Правда?
- Конечно.
- Но ведь Купидон всего лишь инвестор, а не бог.
- Это совсем другая материя.
- Замечание в духе Люцифера, насколько я понимаю.
- Я не это имела в виду.
- А как насчет либидо?
Констанс тяжело вздохнула и решила не пороть горячку. Она встала.
- Пошли, я хочу есть.
Довольный Аффад тут же вскочил со стула.
- Я собирался предложить то же самое. Куда пойдем?
- Куда-нибудь, куда мы сможем подойти попозже и выпить с вами кофе, - проговорил Сатклифф, - прежде чем откроется моя контора.
"Старая баржа" - вот какое название всем сразу пришло на ум - судно, переоборудованное под ресторан и поставленное на якорь рядом с набережной, в той ее части, где были элегантные и ухоженные сады. Ресторан находился в центре города, не слишком красивый и не слишком дорогой, но от него было рукой подать до посольства. Оставив биллнардистов - так Тоби назвал себя и Сатклиффа, - Констанс и Аффад поехали на "Старую баржу", вдруг непостижимым образом застеснявшись друг друга. Понять это было невозможно.
- Я знаю, - наконец произнес Аффад. - Все потому что ты мне неожиданно показалась совсем другой: опытной соблазнительницей и отличной актрисой, слишком красивой, и потому - опасной.
- Опасной для кого?
- Для меня! Для всех!
- А мне вдруг показалось, что я должна побыть одна, без тебя, чтобы получше разобраться в тебе; после ланча я покину тебя и отправлюсь в клинику
- посмотреть, как там справляются с моими прежними пациентами.
- А ночью?
- Ночью я буду спать в моей квартире - одна.
Он еле слышно разразился целой тирадой из ругательств - на французском, арабском, греческом, английском, но почему он это сделал, объяснить бы не смог, - эта брань никоим образом не относилась к Констанс, исключительно только к его непонятной робости. И как раз в тот момент, когда ему больше всего на свете хотелось выглядеть светским человеком, искренним, но при этом вполне цивильным.
- Что ты бормочешь? - подозрительно спросила Констанс.
Покачав головой, Аффад ответил:
- Я ругал себя за неловкость. Купил бы билеты на концерт, тогда мы могли бы быть вместе и в то же время не замыкаться только на себе.
Надо ли удивляться, что обоим расхотелось есть. Правда, Констанс оправдывала себя тем, что совсем недавно приехала из голодающего Авиньона и еще не привыкла к женевскому изобилию. Тем не менее, она выпила пару рюмок неразбавленного виски - и ему это не понравилось. Довольно скоро к ним присоединились биллнардисты, которые, как всегда, были поглощены своими бессвязными спорами.
- Только потому, что наш старый друг Блэнфорд собирается прибыть сюда, Робин разыгрывает из себя второго Эйнштейна, желая эпатировать его. На зеркале в ванной комнате он написал губной помадой Е=mс, а под этой формулой поместил пояснение: ЭРЕКЦИЯ РАВНА МЕДИТАЦИИ УМНОЖЕННОЙ НА СОГЛАСИЕ В КВАДРАТЕ. Этого ему показалось недостаточно, на зеркале в холле он сделал еще одну надпись: МЕДИТАЦИЯ, ПОДЕЛЕННАЯ НА ПРЕЛЮБОДЕЯНИЕ, РАВНА МАССЕ, ПОДЕЛЕННОЙ НА СИЛУ, ПРОИЗОДНУЮ ОТ РЕИНКАРНАЦИИ. Не думаю, что Блэнфорд или Эйнштейн одобрили бы эти формулы, но что сделано, то сделано.
- Это результат моих научных изысканий, - с напускной скромностью произнес Сатклифф. - Не представляете, какая скука быть игроком в крикет. - Он намекал на своего знаменитого тезку, теперь уже почетного пенсионера. - А что если сменить катафалк, пока он в пути? Почему бы не стать Джеком Потрошителем или еще какой-нибудь экзотической личностью? Я спрошу Обри, когда он приедет, как он к этому относится.
- Вы собираетесь с ним встретиться? - не скрывая любопытства, спросила Констанс.
- Конечно же собираюсь, если вы отвезете меня к нему.
Однако Констанс не поверила. Почему-то ей показалось, что он постарается избежать встречи. Поддавшись порыву, она решила пойти домой и лечь спать, но едва переступила порог своей квартиры, жуткое одиночество чуть не задушило ее. Она позвонила Аффаду, и он приехал - так быстро, что это показалось ей чудом.
Они долго смотрели друг на друга, а потом, не говоря ни слова, вышли на улицу и сели в автомобиль. Он чувствовал, что ему трудно дышать, и, к тому же, он сильно побледнел. Приехав в отель, они вызвали лифт и, все еще не произнося ни слова, отправились в его номер, где он тотчас сдвинул шторы, чтобы изгнать дневной свет, тогда как она в одно мгновение разделась и бросилась в его объятия. Констанс была до того возбуждена, что жаждала пережить своего рода искупление, и прошептала сквозь стиснутые зубы:
- Fais-moi mal, chéri. Déchirez-moi.
Причинить ей боль, впиться ногтями в упругое тело - он был не против, но хотел дождаться подходящего момента, когда совпадет ритм их дыхания. Из-за него они того и гляди пустят на ветер бесценный оргазм! Он распылится, как ртуть из разбитого термометра…
- Ты нарочно отступаешь! - со злостью крикнула она и расцарапала ему спину.
- Да нет же, Констанс!
Она стала хохотать над их торопливостью, над беспорядочными движениями, а потом смех обернулся слезами, и она спрятала лицо у него на плече, оставив на великолепной смуглой коже синяк. Две руки, две ноги, два глаза… аппарат для пресыщения и счастья. Tristia! Каким же нескончаемым ученичеством стала для нее любовь - не слишком ли серьезно она относится ко всему? А тут всего лишь красота и наслаждение. Мысленно Аффад сказал себе: "Такое чувство, будто медленно опустошаешь медовые соты. О Святая Энтропия - даже Бог распадается и растворяется. Ах, моя бедная мечта о преданной любви, которая больше невозможна из-за устремлений современных женщин".
Неожиданно он влепил ей пощечину, а потом, прежде чем она успела опомниться от удивления и боли, лег на нее, удерживая ее за руки, и вошел в нее. Чтобы она не кричала от ярости и раненой гордости, он закрыл ей рот поцелуем. На сей раз не было никаких сомнений в том, кто хозяин положения, ибо он раз за разом овладевал ею, вызывая оргазм за оргазмом, подвергая вожделенному наказанию. В какой-то момент она перестала сопротивляться, смирилась с ролью рабыни, понимая, что ее абсолютное подчинение скорее утомит его и вновь бросит к ее ногам. Очарование этой внутренней уступчивости возбуждало его невыносимо долго; и потом он сказал ей, что ему казалось, будто он весь обмазан медом, привязан к муравьиной куче, и муравей за муравьем неторопливо откусывают от него по кусочку. Так шло время, пока оба, вымотавшись вконец, не заснули.
- Я знала, что так будет, - много позже проговорила Констанс, расчесывая перед зеркалом волосы. - Я, правда, знала, что могу завоевать тебя… Какая же я дура! - добавила она.
Теперь почти каждый день они вместе обедали в ее квартире, и ей пришлось демонстрировать свое кулинарное мастерство, которое оказалось довольно высоким - для одинокой женщины, Аффад оценивал и хвалил по достоинству, не скупился на похвалы. Потом он помогал ей собирать посуду, чтобы оставить служанке, и немного играл на маленьком сладкозвучном пианино, которое иногда скрашивало ей грустные минуты. На нем громоздкий Сатклифф, вздыхая, погружался в мелодии Шопена. Аффад играл не так хорошо, как она, тем лучше!
- Ты была счастлива в детстве? - поднимаясь, спросил Аффад. - Я, наверное, был, потому что ни разу не задавал себе этого вопроса. Я стоял между папой и мамой и держал обоих за руки, словно стоял между королем и королевой, между богом и богиней. О чем вообще можно было сожалеть и в чем сомневаться! Я жил, как во сне, и в самой глубине души мне кажется, что я и теперь еще так живу. Да, так оно и есть. Себастианн, - тихонько произнес он имя, которое не любил слышать из уст других.
Погруженные в свои мысли, они прямо в одежде лежали рядышком на кушетке.