"Себастьян, или Неодолимые страсти" (1983) - четвертая книга цикла "Авиньонский квинтет" классика английской литературы Лоренса Даррела (1912–1990). Констанс старается забыть своего египетского возлюбленного. Сам Себастьян тоже в отчаянии. Любовь к Констанс заставила его пересмотреть все жизненные ценности. Чтобы сохранить верность братству гностиков, он уезжает в Александрию…
Так же как и прославленный "Александрийский квартет" это, по определению автора, "исследование любви в современном мире".
Путешествуя со своими героями в пространстве и времени, Даррел создал поэтичные, увлекательные произведения.
Сложные, переплетающиеся сюжеты завораживают читателя, заставляя его с волнением следить за развитием действия.
Содержание:
Глава первая - Воспоминания 1
Глава вторая - Расследование 7
Глава третья - Внутренние миры 13
Глава четвертая - Условия освобождения 23
Глава пятая - Возвращение 26
Глава шестая - Последний путь 34
Глава седьмая - Сюрпризы других измерений 35
Глава восьмая - После фейерверка 37
Глава девятая - Конец пути 39
Глава десятая - Конец эпохи 40
Примечания 43
Лоренс Даррел
СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти
Глава первая
Воспоминания
Принц был раздосадован. И решил немедленно вернуться в Египет вместе с Аффадом, которому весьма сурово выговорил за то, что он уступил, по его словам, "капризу" и позволил себе влюбиться в Констанс. Он говорил и говорил об этом, пока посольский лимузин вез их в женевский аэропорт. "Это совершенно неприемлемо, - произносил принц, - из-за вашего высшего предназначения и договора, который вы заключили с искателями". Имелось в виду немногочисленное братство гностиков в Александрии, к которому они оба принадлежали, глубоко веря в его принципы. Да, из-за этого Аффад действительно чувствовал себя виноватым, так как пошел на поводу у своей страсти. Перед его мысленным взором вставало лицо Констанс, словно укорявшей его за то, над чем он был не властен. "Вы не имели права влюбляться, - брюзгливо продолжал принц. - Я не позволю ее обижать". У Аффада вырвался нетерпеливый возглас. "Ничего такого, о чем вы говорите. Это называется совсем иначе. У меня не engouement . Совсем другое. И не страсть". (Они говорили по-французски и на повышенных тонах.) После долгого молчания Аффад произнес: "Ничего подобного я не испытывал в прошлом. Как будто напоролся на мель - j'ai calé . Принц, я забыл обо всем на свете. Но вы говорите так, будто сами влюблены в нее". После этих слов Аффада принц впал в ужасную ярость, так как понимал, что тот прав. Произведя носом странный громкий шум, словно обиженный индюк, он достал батистовый платок и высморкался.
Ничего не поделаешь. Коварным гоблинам любви вряд ли по вкусу питаться скудной нравственной пищей, предлагаемой современным миром. Аффад с отчаянной страстью и раскаянием размышлял о тайном пространстве, или ареале, составляющем нравственную географию мистицизма. Однажды его друг Бальтазар сказал с сожалением: "Я думал, что сам строю свою жизнь, а на самом деле оказалось, что она шла сама по себе, не спрашиваясь у меня. Мне потребовалось полвека, чтобы это понять! Вот уж удар по моему самомнению!"
- Ваше поведение старомодно, - вновь заговорил принц. - Теперь совсем другие противозачаточные средства. Когда-то женщина появлялась в жизни мужчины как нечто неповторимое, а теперь она - товар, вроде сена. Доступность же породила презрение.
- Но только не к Констанс! - возразил Аффад.
- И к Констанс тоже! - воскликнул старик.
Аффад задумался. Когда он в первый раз увидел ее, то не мог поверить собственным глазам, до того его потрясла ее уникальная красота.
- Ненавижу людей, которые ведут себя так, словно живут не в своем времени, - воинственно произнес принц, намеренно причиняя боль собеседнику.
- В общем-то, я тоже. Но в отдельно взятое мгновение какая-то часть нас живет не в нашем времени, хронологически она в предыстории, и ничего с этим не поделаешь. Поцелуи предков определенно влияют на наши чувства, поэтому мы всего лишь распространители любви, а не изобретатели. Еще меньше - вкладчики.
- Чушь! - сказал принц.
- Мне стало страшно, когда я понял, что это демоническое чувство еще не отжило свой век. Напрасно я старался не поддаться ему, еще как старался.
- Чушь! - вскричал принц и притопнул, сидя в лимузине. Он был вне себя от… не только от душевной муки, но и от ревности.
- У вас такой вид, - сказал Аффад, - будто я - священник, нарушивший обет целомудрия. Но ведь я не давал такого обета.
Однако это была неправда, и дела обстояли намного серьезней, чем Аффаду хотелось бы. Речь в самом буквальном смысле шла о жизни, смерти и жертвоприношении. Он не оправдал собственных надежд. В древние времена человеческими жертвоприношениями умиротворяли именно этого демона. Сотни невинных юношей и девушек отдавали критскому Минотавру, чтобы его умиротворить.
- В мой последний день рождения тетушка Фатима прислала телеграмму: "Смерть не имеет значения для Него, и тебе не стоит ее бояться". Разве она не права?
- Да, не права, - заявил Аффад, понимая, что им движет чувство противоречия и нет смысла продолжать дискуссию. Перед ним стояла другая, теологическая, проблема, ведь ему предстояло отчитаться в своей преданности перед, назовем ее, Звездной палатой, перед так называемым тайным комитетом, имевшим полное право испытать его честность. В отличие от принца, комитет не знал о Констанс.
- На самом деле, у Констанс, как у медика, здравое отношение к любви, и это вызывает у вас недовольство, - проговорил он, ощущая, как мысли принца концентрируются вокруг его чувства к Констанс.
Однажды она пренебрежительно отозвалась о angoisse vésperale любви, о вечернем беспокойстве, а потом вдруг обмякла, у нее выступили слезы, и она прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать. Едва слышно она произнесла: "Mon Dieu! Quel sentiment de déréliction!"
- Ладно, пусть чушь, как вы говорите, но очень дорогая форма "чуши". Она сляжет с высокой температурой, и ее angustia перейдет во врачебный долг. А как иначе иметь дело с огромными кучами сухих листьев, с множеством невротиков, которые осаждают ее?
Некоторое время они ехали молча, и принц с хмурым видом хрустел костяшками пальцев. Храброй девочке, думал он, приходится противостоять очарованию и безрассудству вкрадчивого дьявола в человеческом облике. И это сводило его с ума, потому что и Аффада он тоже любил, как только можно любить ближайшего друга.
- Я не смею поделиться с вами моими тревогами, потому что вы слишком бурно на все реагируете. А что бы вы сказали, если б узнали, как мне хотелось, чтобы она забеременела - как хотелось посмотреть в лицо окончательной и бесповоротной катастрофе, которая навеки соединила бы нас? А?
Старик подпрыгнул от такого признания, но ничего не сказал, лишь долго смотрел вперед, прежде чем спросить:
- Она знает? Вы уверены?
- Увы, да! - ответил Аффад, почтительно придерживая принца за руку и не предполагая, что тот по-птичьему быстро взглянет на него и произнесет с неожиданным сочувствием:
- Вот несчастье! Бедная девочка! Но это лишь должно было придать твердости, даже жестокости вашему решению расстаться с ней. У меня такое чувство, что вы вели себя как настоящий трус и потерпели поражение от обоих - Эроса и Танатоса. Да, да, ужасное несчастье, мой мальчик. Полагаю, вы вините любовь в своей нравственной неустойчивости?
- Чушь! - в свою очередь произнес Аффад и покраснел, осознавая, как сильно им недовольны. Его мысли, проделав полный круг, обрели необычную мрачность, вызванную угрызениями совести и пониманием того, что, в конечном счете, именно тайному братству принадлежит его жизнь и в любой момент оно может решить вопрос о его будущем. Что же за проклятие эта любовь, которая натравливает друга на друга, влюбленного - на любимую. Все друзья оказались отодвинутыми в сторону, когда Констанс остановила на нем свой выбор.
В таком же мрачном настроении Аффад сидел возле постели Блэнфорда, чьей дружбой дорожил теперь не меньше, чем дружбой принца.
- Это я виноват в том, что она прочитала часть чертова романа; она поняла, как важна для вас ваша вера… вы ведь ничего ей не говорили, правильно? О Господи, я ужасно виноват. Но с ее точки зрения вы попросту, так сказать, больны; страдаете опасной формой религиозной мании, которую она во что бы то ни стало должна вылечить, чтобы сохранить вашу жизнь!
Слушая его, Аффад сжимал руки. Он умолял друга избавить его от дальнейшего анализа. "Чертов" роман лежал на кровати. Время от времени Блэнфорд тоскливо касался его - с выражением глубокого сожаления на лице.
- Себастьян, пожалуйста, простите меня!
Аффад встал. Какое-то время он не двигался и, не отрываясь, с любовью и сочувствием всматривался в расстроенное лицо простертого на кровати друга.
- Обри! - громко сказал он и умолк. Всего-навсего слово, как нота в музыке. Он даже не сказал "до свидания", потому что это показалось бы неуместным - потому что он никуда не уходил в истинном смысле этого слова. - Пожалуйста, напишите мне, если у вас будет настроение, - тем не менее, добавил он. - Я не знаю, когда вернусь, но предполагаю, что месяца через три - четыре.
- Уверен, вы вернетесь. Я стал немного соображать, очевидная сумятица, кажется, обретает смысл. Теперь мне понятно, что я приехал в Египет, потому что был болен, потому что мне не давали житья. Пришлось стать Синбадом, чтобы избавиться от Сатклиффа - вы наверняка замечали мои попытки освободиться от него, например, заставить его совершить самоубийство, использовав мост в качестве символа. Надо было получить дырки в позвоночнике, чтобы понять: единственный способ справиться с Сократическим Голосом - это конкретизировать его, и пусть живет, проявляет себя. Тогда он становится безвредным призраком, быстро затихает, вворачивает классические фразы. Он все может, кроме одного - любить. Это уж приходится самому.
- Боже мой! - уныло произнес Аффад. - Опять!
- Я сформировал его, как формируется камень в почке - или тератома, или призрачная фигура двойника, которого выбрасывает вечная свидетельница рождения, плацента. К черту это словоблудие! Существо живо, оно приходит на ланч, скоро даже получит орден Британской империи за службу на благо короны. О Боже, Себастьян, жаль, что вы не можете остаться; я очень многому научился у вас!
Его друг стоял молча и с любовью глядел на него. Блэнфорд до того похудел, побледнел, выглядел словно выпотрошенным. Операции на позвоночнике отняли у него много здоровья, но, вроде бы, прошли успешно, и хирург верил, что следующая и самая главная станет последней. Потом, надо надеяться, мышцы больного обретут силу, и жизненный тонус восстановится, чтобы ему захотелось сначала сесть без чужой помощи, а потом и пойти. Пока еще это казалось неисполнимой мечтой. Сам Блэнфорд едва смел надеяться, опасаясь сокрушительного разочарования. Налив себе из бутылки, стоявшей рядом с кроватью, минеральной воды, он выпил ее залпом, но прежде произнес шутливый тост за здоровье посетителя. Ему был запрещен алкоголь перед операцией, иначе он предложил бы выпить на прощание. Скорее всего.
Итак, Аффад покинул палату в задумчиво-печальном молчании. В тот же день, когда медицинская сестра мыла и одевала Блэнфорда, к нему неожиданно и ненадолго заглянула Констанс - можно сказать, новая Констанс. Она побледнела от недосыпания и профессионального стресса и говорила вяло и необычно туманно. О своем любовнике она не обмолвилась ни словом, Блэнфорд тоже промолчал, но. он уже окончательно удостоверился, что его страдание и нерешительность усилены его же собственной любовью к Констанс, а также сожалением о боли, причиненной ей его себялюбием и самомнением. Оба сидели молча, потом Констанс с робкой нежностью положила руку ему на плечо, и в этом жесте была несмелая мольба, вроде бы, о сочувствии. Им еще многое предстояло пережить. Теперь вот смерть Ливии.
Для Констанс стало совершенной неожиданностью то, что известие о ее смерти выбило из колеи Феликса Чатто - он был физически сломлен. Теперешнее положение в обществе и проклятая необходимость ему соответствовать опустошили юношу. Легкомысленная радость человека мира испарилась, и он пребывал в состоянии напуганного студента. Феликса глубоко потрясла ее смерть - ну да, когда она была жива, он пылко выражал свои чувства, однако сам никогда не верил в их прочность, наслаждаясь тем, что, подобно Ливии, заставлял страдать своего друга Обри. Теперь же, узнав от Констанс о смерти ее сестры, он сделал неожиданное открытие: вероятно, он все-таки любил Ливию - любовь вспыхнула вновь, стоило ему вспомнить о прошлом - Феликсу стало плохо при мысли об ее уходе, хотя все тревожные, когда она исчезла и можно было лишь надеяться на лучшее, он как будто вовсе забыл о ней. (Мне надоело, думала Констанс, ухаживать за больными и выписывать успокоительные таблетки.) Тем не менее, парадоксальное поведение юноши тронуло и столь же сильно заинтересовало ее, сколь он сам удивлялся ему. Например, с жадностью ловя любое упоминание о смерти Ливии, он хотел знать в подробностях, как ее нашли, как вынули из петли и что делали потом, даже рана на бедре была важна для него - Констанс, вспомнив о давнем страхе сестры быть похороненной заживо, для уверенности вскрыла бедренную артерию! Ей вспомнилось, как она сама настойчиво требовала посвятить ее во все детали гибели Сэма - как, несмотря на душевную муку, заставила Блэнфорда рассказать все до последней мелочи. Таким способом она брала власть над болью и прятала ее глубоко внутри себя, а теперь это делал Феликс Чатто.
Любопытно было и то, что упоминание о Смиргеле, немецком информаторе, которого связывали с Ливией тайные, если не мистические отношения, затронули струну в памяти Феликса - он вспомнил, что еще до войны, когда они были в Провансе, исчезновения Ливии будто бы соотносились с присутствием в Авиньоне немецкого ученого, которому доверили реставрацию некоторых наиболее знаменитых картин из городской коллекции. Этот человек был старше нее, этакий безобидный ученый зануда. Звали ли его Смиргел? Началось ли их знакомство в те времена? Надо попросить Аффада, чтобы он выяснил, подумала Констанс, и ее пронзила острая боль из-за разлуки с любимым, словно ее ударили ножом в живот.
- Наверняка это Смиргел! - воскликнула Констанс излишне эмоционально, стараясь заглушить боль воспоминаний. - Он сказал мне, что занимался двумя знаменитыми картинами. Одна из них - Клементов "Кокейн".
Откуда всплыло это воспоминание? Констанс не знала.
- Кто-то, - проговорил Феликс, - забивал ей голову рассказами о Гете, Клейсте, Новалисе, которыми она досаждала бедняге Обри, во сне цитировавшему Китса. Как-то надо перебороть это, не позволю, чтобы она своей смертью испортила мне жизнь.
Итак, любовь имела еще и постыдную сторону.
В тихом отчаянии Констанс отправилась обратно в клинику, сомневаясь, что окружающий мир можно восстановить до степени приемлемости. И она сказала себе: "Всегда между Двумя людьми есть препятствие - процесс начинается с первого взгляда, Шекспир был совершенно прав, и Петрарка тоже, и Марло. Щелчок! И вдруг два человека начинают думать одинаково. Чуть ли не каждый духовный настрой кажется бессмысленным, банальным, вульгарным… Что еще надо понять? Да ничего!" Сгустились тучи и повисли низко над озером, готовясь к очередной из гроз, без которых не обходится жизнь в горах. Констанс все еще переживала первое объятие, хотя оно случилось уже как будто в доисторические времена. Но оно осталось в ее сознании и никогда его не покидало. Констанс очень переменилась. На полях в книге, взятой ею у Сатклиффа, она прочитала: "Некоторые люди могут одновременно быть собой и не собой, не осознавая этого". Поднялся ветер, и на поверхности озера появились черные отпечатки лап. Небо едва сдерживало ярость и было столь же грозным, сколь и приближавшийся нервный срыв, она чувствовала это. Пару раз Констанс пробовала заплакать, но ничего не вышло; мысли сделались неподвижными, как кости. Наконец пошел дождь, и она пробежала последние сто ярдов, подняв над головой портфель.
Шварц, с которым они вместе работали, сидел, как каменный идол, за письменным столом и внимательно читал "Ньюс оф Уордд". После долгого общения с сумасшедшими он находил эти путешествия в реальность, как называл их, весьма освежающими и в длинном списке преступлений и человеческой глупости, происшествий и социального зла ощущал самоутверждение реального мира, отстаивающего свои границы. Правда, и этот мир казался ненадежным, в нем было слишком много наказаний - стоило допустить лишь один промах в словах или помыслах, и человек становился добычей врача, психиатра, жильцом окруженного лужайками и садами тихого отеля на берегу озера. Здесь, среди множества возрожденных из небытия теологии, они были глубоко убеждены в том, что наука вышла из игры и правит закон энтропии. Реальность, которая когда-то казалась слишком "реальной", теперь являла себя лишь в качестве "тенденции"! Любая истина стала условной и относительной. Истина была истинной "вообще". Некто, возможно сам Шварц, написал на доске над его столом:
Если бросить дважды кости,
Могут выпасть те же кости,
Разве некто шанс получит,
Коий всласть его помучит!