Констанс была потрясена. Нет, она не забыла, она просто заставила себя не вспоминать, возможно, чтобы не причинять себе боль, потому что Долорес была ее лучшей подругой в детстве и потом в медицинской школе. Когда умер ее муж, музыкант, она срезала свои прекрасные волосы и бросила в гроб. Но волосы выросли снова, прекраснее прежних, да и ее единственный ребенок тоже рос и становился старше. Долорес считалась едва ли не лучшим хирургом среди своих ровесников, однако ей не повезло: оперируя, она заразилась, и спасти ее не удалось. Констанс не раз брала с собой Аффада в больницу к Долорес, и они втроем играли в карты на ночном столике. По мере того как Долорес слабела, ей становилось труднее поддерживать компанию, но они все равно по привычке, рожденной дружбой, приезжали и сидели с ней ночами. Однажды вечером умирающая женщина дала им свою косметику и сказала, что рассчитывает на них, мол, если она умрет внезапно, они должны привести ее лицо в порядок до прихода сына. Они обещали и стали как всегда играть в рамми. Долорес чувствовала себя хуже обычного, она бредила, засыпала за игрой, потом, после короткой судороги, перестала дышать. И Констанс, и Аффад с печалью и смирением восприняли этот удар судьбы. Констанс попыталась найти пульс, проверила дыхание, после чего закрыла несчастной глаза. Аффад обнял Констанс, Констанс тоже обняла его и принялась гладить его волосы, шею, уши, словно скульптор, лепила его образ из влажной глины неодолимого желания любить, чтобы победно утвердить его, воссоздать, отнять у времени. Потом, когда они рука об руку спустились вниз, чтобы вместе выпить по чашке кофе, Аффад сказал: "Тебе, верно, известно, что, присутствуя при смерти человека, при его последнем вдохе, лучше понимаешь неотделимость одного вдоха от другого. А между вдохами пространство, в котором обитаем мы, между предыдущим и последующим вдохами есть поле, или ареал, в котором время существует, а потом перестает существовать. Наше восприятие реальности сплетено дыханием, как кольчуга. В маленьком пространстве между двумя вдохами, совсем крошечном, начинается оргазм как общий синхронизированный опыт, который становится все более и более осознанным, все более и более мощным и все более и более щедрым с каждым поцелуем. Констанс, нам нельзя поступать неправильно. Любовь не может стать другой для нас! Боже, как бы мне хотелось, чтобы ты забеременела!" И она ответила: "Если ты так хочешь, так и будет!" Но этого не случилось. И теперь уже не случится. Что ж, это было реально, и никогда прежде Констанс не думала ничего такого о значении любви и ее мощи. Это лучше, чем заниматься любовью как своего рода моральным совокуплением с некими добрыми намерениями. Или совсем не заниматься! Или совсем не заниматься!
Все время я провожу в дурацких разговорах о роковом письме, и поначалу мне казалось, будто произошла ошибка. Но теперь я думаю, а принц в этом уверен, что ты решилась на coup de main, чтобы меня спасти. Дорогая, в этом нет смысла. Пожалуйста, поверь мне, я знаю что говорю. Принц тоже напишет тебе, хотя он уже звонил по телефону столько раз, что мне даже стыдно. Констанс…
Она задумчиво положила письмо и на мгновение предалась воспоминаниям о том давнем времени - до чего же на самом деле это было недавно, а в сознании - словно в другой жизни! Они были одержимо привязаны друг к другу - но осталось ли это в прошлом? Констанс прислушалась, замерев, к своему дыханию, словно хотела получить от него ответ. Неужели Аффад остался в прошлом? Парадоксально, но только он сам мог ответить на этот вопрос, появившись или не появившись вновь. Они были вместе не ради удовольствия, а ради экстаза, не ради чего-то простого, а ради достижения вершины, и как раз это Констанс считала неповторимым в их любви. Их любовь не ждала одобрения, не знала границ и была равной с обеих сторон. Констанс даже в голову не приходило, что такую любовь можно пережить, потому что она была такой полной и навсегда отметила собой их обоих! Тихонько ругнувшись, Констанс попыталась вообразить, будто с ее стороны все это было прискорбной слабостью, однако она лгала себе и понимала, что лжет. Между ними встало проклятое письмо. Со смирением и печалью она собрала вещи, заперла домик у озера и поехала обратно в город.
Собственная квартира показалась Констанс мрачноватой и неприветливой, отчего она немедленно бросилась вытирать пыль и вообще наводить порядок. Пустая морозилка блистала ледяными стенками, словно нутро солнца. Потом Констанс поехала в клинику, где ее уже поджидая, гневно сверкая глазами, очень сердитый Шварц.
- Послушай, я хочу поговорить с тобой о Мнемидисе и его воровстве. Он жив-здоров, слегка не в себе, но вполне готов к новым трюкам. Констанс, мы не можем держать его у себя, что бы ты ни сказала; для этого у нас нет условий даже в самом охраняемом блоке, мы не можем следить за ним как положено. Он осужден, и его следует возвратить властям. Если ты и теперь собираешься оправдывать его паранойей, то должна ясно представлять возможные последствия. Какой смысл навлекать на себя опасность или справляться с лишними трудностями? Мы ничем не можем ему помочь и должны честно признаться в этом.
Констанс села за свой стол. - Что с письмом? Шварц вздохнул.
- Никаких следов! А ты чего ждала? Я был в этом уверен. Не исключено, конечно, что он спустил его в унитаз.
С неожиданной решимостью Констанс поднялась и взяла Шварца за плечи.
- Я чувствую, что надо работать с ним, пока мы не удостоверимся, что он не видел письма. Дайте мне месяц или два, и я верну его вам в том же виде. Но мне необходимо попытаться - ради Аффада.
- Ради Аффада, - уныло повторил Шварц. Он повернулся во вращающемся кресле и сдвинул очки на лоб. - Еще одна причина! А что нам делать с посетителями? Несколько человек уже просили о свидании с Мнемидисом, кстати среди них доктор из Александрии, который назвался его другом и лечащим врачом. В тюрьме есть соответствующие правила, они могут принять меры безопасности. В тюрьме знают, как отвечать таким людям. А у нас никаких правил. Так что, пустим к нему посетителей? Врача, делового партнера?… - Шварц был напуган, и Констанс это понимала, - Может быть, нам установить приемный день, как в тюрьме? Что ты подразумевала под "строгим режимом"? Объясни.
Они долго просидели молча, хмуро глядя друг на друга. Констанс знала, что в таком состоянии он не уступит, если только она не подольстится к нему. Это было нечестно, но…
- Пожалуйста, помогите мне, - проговорила она. - Я знаю, что всего лишь исполняю свой долг, стараясь установить правду. Это самое малое, что я могу сделать. А потом, обещаю, буду очень послушной, абсолютно послушной!
Итак, они заключили компромиссное соглашение и насчет лечения, и насчет посетителей - Констанс одержала победу над вздыхающим Шварцем.
Тем не менее письмо как в воду кануло; хотя то, как Мнемидис говорил о нем, как отвечал на вопросы, предполагало нечестную игру. Говорил он обиняками, отворачивался при этом и повторял: "От кого к кому? Насчет чего? Странное имя, наверняка египетское. Да, точно, египетское. А почему я должен был его видеть? В Библии? Там много неправды. И дат нет, невозможно установить, когда что было!"
Но от Констанс не ускользал огонек, вспыхивавший в его глазах, и другие почти незаметные намеки на возможность… Между тем, она осознавала и то, что слишком сильно хотела заполучить письмо назад, и потому могла заблуждаться. Долгий сон пошел Мнемидису на пользу, выглядел он гораздо свежее и свободнее выражал свои мысли. Но, естественно, в его мыслях не было связности - что характерно для параноиков. Констанс была начеку и внимательно следила за первыми проявлениями мании величия и мании преследования, которые указывали врачу на приближение опасности. Преследование было закодированным сигналом насилия, и Констанс надлежало не терять бдительности, чтобы не спровоцировать Мнемидиса своей настойчивостью.
Из окна палаты он следил за работавшими в больнице монахинями. Особый интерес у него вызывало то, что они принадлежали к ордену, в котором давали обет молчания, - ведь сам он говорил непрерывно, неумолчно, неустанно.
- Даже когда никого нет, я слышу, как говорю сам с собой, мне это необходимо - так уж формировался мой интеллект, чему способствовало и дорогостоящее образование. У меня захватывает дух, я теряю голос. Даже мучаюсь от головных болей. Однако есть еще и диалектическая пытка - параллельные ряды, вероятно, должны встретиться в вечности, но этого не происходит. Я знаю, потому что я уже в вечности, я там, а они не встречаются.
Глаза Мнемидиса наполнились слезами, прекрасные глаза с неистовым выражением, которым был ведом лишь один вид наслаждения - смерть! Послышался бой часов - конец очередного сеанса. Констанс сообщила Мнемидису, что его свидание с другом и врачом из Александрии назначено на следующий день, и Мнемидис кивнул, загадочно улыбнувшись и соединив руки на животе, как китайский мандарин. Однако больше ничего не произошло. Казалось, что письмо пропало навсегда. Стоило ли упрямиться и продолжать поиски?
И вот тут на сцене появился лорд Гален, давно забытый карнавальный персонаж, причем появился он настолько неожиданно, что Констанс даже не сразу вспомнила его имя.
- Дорогая Констанс, - проговорил он с упреком, - неужели вы совсем забыли меня? От вас я этого не ожидал!
Констанс ничего не оставалось, как выразить искреннее раскаяние, ведь ей нравился старый лорд Гален - стоило вспомнить его имя, и все тотчас улыбались. И вот он тут, собственной персоной, рассеянный и наивный, как прежде, со свернутой "Файнэншл тайме" под мышкой. Эта газета всегда была при нем - точно так другие не могут выйти никуда без книги стихов или романа, предполагая заглядывать в них время от времени. Лорд Гален пригласил Констанс на ланч в самый модный ресторан и размашисто подписал чек как представитель некоего международного агентства. Отвечая на ее вопрос, он сказал:
- Моя дорогая, я приехал сюда как координатор. После большой войны надо многое координировать. Меня назначили Генеральным координатором Центрального бюро координации. Я должен за всем наблюдать и все мгновенно координировать! Таким образом мы все сбережем много времени и денег.
У Констанс появилось желание спросить, какое ему самому назначено жалованье, но она промолчала. Лорд Гален разглагольствовал о предмете, о котором, видимо, имел отличное представление. Однако суть его лекции Констанс не сумела уловить. Очевидно, он научился так говорить в Америке, потому что сказал:
- Я очень доволен поездкой в Америку! - произнес он, словно вручая школьную премию. - Понавидавшись отвратительных немцев, должен сказать, что нет ничего лучше как быть евреем в Америке. Америка говорит голосом евреев, и это дорогого стоит. В конце концов, мы выиграли войну и теперь завоюем мир. Вы улыбаетесь, Констанс! Я сказал что-то смешное? Итак, я приехал в Женеву, чтобы координировать мировое еврейство. Наверно, это займет много времени, наверно, мне придется принести себя в жертву, наверно, мне урежут frais de représentation. Ну и что? Кстати, мне удалось выбить для Обри награду за его храбрость - Орден Британской империи. Видели бы его лицо, когда я сказал ему об этом! Он побледнел от гордости и неожиданности. Ему даже в голову не приходило ничего подобного, но я позаботился о нем. Одно словечко премьер-министру, и…
Версия Обри, у которого мгновенно испортилось настроение, когда Констанс рассказала о встрече с лордом Галеном, была совершенно другой, на грани гротеска.
- Побледнел от гордости, ничего себе, да мне стало плохо от унижения. Представьте! В один прекрасный день, без всякого предупреждения, раболепный Кейд открывает дверь и впускает чиновников в костюмах в полоску и галстуках. Среди них генеральный консул, два чиновника из консульства, Сатклифф, Тоби, лорд Гален и еще два господина, вроде бы журналисты. Представляете, как я испугался, когда они все бросились ко мне? Мне на минуту показалось, что они пришли меня кастрировать. Невинсон, консул, держал в руках Библию и коробочку, тогда как в руках у его чиновника были (одному ему известно, зачем) наградной лист и зажженная свеча. Тут у меня появилась другая гипотеза - они пришли выгонять меня. Лорд Гален произнес нелепую речь, на редкость лживую и непродуманную. Он восхвалял все, кроме моей красоты, - гражданское чувство, непоколебимое мужество под вражеским обстрелом, мой беспрецедентный подвиг, мои страдания, топ cul - все! Я лежал между простынями, как черствый сэндвич, и не возражал, пока все это лилось на меня. Унижения мне хватило, тем более что среди остальных был Райдер, шеф Сатклиффа, а ведь его жена чуть не погибла под бомбежкой в Лондоне, она потеряла руку и глаз, тогда как я… Подумать только! Потом консул откашлялся и прочитал длинное и бессвязное сообщение о моем награждении, написанное так, будто кто-то в спешке списал его утром из "Дейли миррор". Потом он пришпилил орден к моей пижаме, и в потолок полетела пробка из бутылки шампанского, как того требует обычай. Я чуть не взвыл от ярости. А под конец лорд Гален познакомил нас со своей жизненной философией, и это прозвучало примерно так: "Пришло время покупать кирпичи и известковый раствор. Вы не ошибетесь, потому что это правильно". А Тоби, который только что побывал в женевском банке, чтобы обналичить чек, спросил: "Вы заметили? Теперь банкиры особенно нежно берут друг друга за плечи, заглядывают друг другу в глаза, словно ласкают богатство друг друга, которое приравнивают к половым органам". Лорда Галена так не привечают, вот он и выглядел обиженным.
Профессиональный врач в Констанс навострил уши, так как рассуждения Обри были необычно живыми, и она поняла, что Обри стало лучше, что он в самом деле идет на поправку. Он уже мог встать на ноги и планировал на следующей неделе сделать хотя бы несколько шагов. Операции прошли на редкость удачно. Неожиданное улучшение побудило Обри вновь заняться своей книгой, "авторизованная версия" которой находилась среди разрозненных бумаг Сатклиффа, искаженной тенью нависавшего над его жизнью.
- Кстати, звонил Аффад, - проговорил он не без злости, внимательно вглядываясь в ее лицо и словно ища в нем перемены.
Констанс ответила холодно, выложив все, что ей было известно о письме, а также рассказав о своем скрытом единоборстве с Мнемидисом. Обри вздохнул и покачал головой.
- Он вернется, хотя и не сказал когда. Кстати, если уж речь зашла о скандале, то мне стало известно кое-что из ряда вон выходящее. Лорд Гален посещал maisons de tolerance в городе и в одном из них столкнулся с Кейдом, который вдруг заинтересовался низменной стороной жизни. Похоже, у лорда Галена трудности с эрекцией, и лондонским врачам не удалось подобрать для него действенного стимулирующего средства. Испытав все, но безуспешно, они предложили ему поехать на континент, где к этому относятся с большей серьезностью. Более того, в Женеве есть особый бордель для банкиров под названием "Le Croc", который специализируется как раз на таких отклонениях, вот его-то и облюбовал Кейд.
- Зачем это ему? Вы спрашивали?
- Спрашивал. Он чешет в затылке и долго думает, прежде чем ответить на своем противном кокни: "Приятно для разнообразия". "Приятно" он произносит, как "пириятно", а "разнообразие" - и вовсе по-дурацки. Господи, Констанс, мы все обо мне и обо мне, и я забыл сказать, как прелестно вы выглядите, ваш новый стиль бесподобен. Поцелуйте меня, пожалуйста, в знак того, что я вам небезразличен - поцелуете?
Такую галантность Обри выказал впервые, но и в объятиях Констанс не было холодности. Обри знал, что она любит его и можно просить о чем угодно. А это лучше любого лечения!
- Даже новые духи, чтобы завершить преображение! Браво!
Обри знал, что Констанс старается выстоять после потери Аффада, вновь подняться после сокрушительного удара, если так можно выразиться. Однако все это надо было произнести по-дружески, чтобы она не заподозрила "тактичного" умалчивания.
- Аффад сказал, когда приедет?
- Он сказал, что скоро, очень скоро.
- Eh bien, - произнесла Констанс, стараясь казаться безразличной.
Но на самом деле она была рада, что почти возобновила свой прежний распорядок жизни; теперь она не так часто навещала мальчика, решив перевести его любовь и привязанность на швейцарскую няню. Для этого она не забыла оставить ей флакон духов, которыми пользовалась Лили и которые должны были помочь. В тот же день ей удалось переговорить с хирургами Обри насчет его состояния, а потом, естественно, явился Феликс Чатто пропустить стаканчик вина вместе с Тоби и презренным patibulaire Сатклиффом, который, как всегда, был и похож на висельника. Однако все они очень обрадовались, увидев ее опять! И она обрадовалась, вновь оказавшись среди них.
В тот же день Шварц познакомил Констанс с психиатром из Александрии, чтобы они обсудили состояние Мнемидиса. Египетскому врачу, очевидно, хотелось получить какие-нибудь медицинские сведения перед свиданием со своим бывшим пациентом и другом. Это был высокий худой мужчина с каркающей, как у вороны, речью. Безупречно одетый, он держал в руках настоящий темный хомбург. Еще у него была трость с золотым набалдашником, которая придавала ему вид колдуна-на-отдыхе. На широченных, как лопаты, руках блестели ухоженные длинные ногти модника. Лицо было бледное, длинное, козлоподобное, с сатанинскими желтыми глазами, несколько воспаленными, словно после недавнего возлияния. Разговаривал он благодушно, однако властно, и с заговорщицкой улыбкой называл Мнемидиса "нашим другом", а к Констанс один раз обратился со словами "моя дорогая коллега", что недвусмысленно говорило о его манерах. Как оказалось, он привез Мнемидису письмо, к тому же надеялся провести с ним минут десять и уже получил на это разрешение.
- В первую очередь я хотел поставить вас в известность, что приехал договариваться об освобождении Мнемидиса под поручительство его бывшего партнера, египетского миллионера, который предоставит любые гарантии безопасности и надежную охрану во время транспортировки "нашего друга" на родную землю. Мне было бы желательно уточнить насчет юридической процедуры: какие бланки мне надо заполнить, какие документы получить.
Они обсудили это, правда, несколько сумбурно, но Констанс не сомневалась, что власти с радостью отдадут Мнемидиса под любое поручительство, лишь бы избавиться от него. И все-таки было необходимо проконсультироваться с уголовным законодательством.