- Ну и любовничек же у тебя, Нинок, - не удержался Леха. - Впрочем, кажись, по тебе…
- Кого уж Бог послал, - усмехнулась Нина.
- Вперед, вперед! - всполошился вдруг Закаулов.
- Да, но что впереди? - пробормотал Берков. - И почему мы так торопимся? Так ведь легко пропасть, сгинуть.
- Саша, а ведь на вас ответственность. По большому счету.
- Значит, все-таки боитесь, - заметил Саша. - Это нормально.
И он вздохнул. Может быть, первый раз в жизни Саша по-настоящему вздохнул. И этим вздохом закончился вечер: по какому-то неуловимому движению решено было разойтись.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вскоре по всей неконформистской Москве разнеслась радостная, хотя и, может быть, тревожная мысль: на одной частной квартире должна состояться однодневная выставка картин Глеба Луканова. Эту выставку давно подготовляли, откладывали, и покровители Глеба вели по поводу нее самые тончайшие переговоры. Собственно говоря, выставка получалась неофициальная. Но ходили слухи, что если все пройдет без скандала и картины не будут слишком религиозно-мистического характера, то, возможно, следующим шагом будет уже официальная выставка в одном из московских кафе, где уже проходили выставки подпольного авангардного искусства. Впрочем, другие утверждали, что эта выставка делается на свой страх и риск, и закулисные переговоры не успешны. Так или иначе выставка нагрянула, как снег на голову, и весть о ней разнеслась неожиданно, за день до открытия. Квартиру предоставлял известный профессор физических наук - она была небольшая, двухкомнатная кооперативная, и купил он ее для своего сына, недавно женившегося. Была она почти пустая - молодожены еще не успели въехать в нее. Но сами они были ценителями и поклонниками неофициального искусства, ничего и никого не боялись и были рады помочь, чем могли.
Известие это - волнующее и внезапное - настигло также и умирающего Максима Радина.
Он лежал на диване, и рядом на кресле, сидел, заложив ногу за ногу, худой и одинокий, как Дон Кихот, Виктор Пахомов - у него начался период отчужденного странничества по "гостям", Обычно он жил более замкнуто.
- А я, наверное, никогда не увижу своей выставки, - медленно говорил Максим.
Лицо его исхудало и было на редкость белым, уходящим…
- И не увижу России, в которой такие выставки будут в галереях, и не на частных квартирах под надзором милиции. Ничего этого я не увижу.
Виктор ничего не ответил, только посмотрел на него своими большими синими глазами.
- Да. Но я могу это представить. Сколько лиц, сколько прекрасных лиц! - прошептал Максим.
- Прекрасные лица есть и сейчас, - вдруг заметил Виктор. - Мы увидим другое… И все равно покоя не будет ни нам, ни им…
Почему он сказал "мы", Максим не понял: как будто Виктор собирался если не умереть, то просто куда-то уйти: далеко, далеко…
Внезапно лицо Виктора исказилось, и он с мучительной болью поглядел на Максима. Редко у него бывало такое выражение - надломленное и в то же время старческое. Но потом взгляд его опять изменился, и это был уже взгляд странника, приговоренного надолго брести среди кошмаров мира сего. Возможно, там, на черном горизонте, ему виделась желанная цель - его потерянное "я", в виде награды перед смертью, может быть. Но далекий фантом этого "я", наверное, уже не был теперь после многих лет бреда, таким желанным и искомым; возможно он еле виделся во тьме, искажался, сам превращаясь в подземное чудовище…
Виктор в чем-то ощущал Максима - умирающего Максима - как своего нежнейшего брата, хотя ему был недоступен его страх… И он молчал.
Максим закрыл глаза и опять прошептал:
- Неужели ничего, ничего нельзя со мной сделать… Я хочу, хочу это видеть. И Россию, и своих друзей, и свои картины, и себя…
…Зазвенел телефон. Максим словно очнулся, услышав голос Кати Корниловой. Она сказала, что сегодня вечером к Максиму хочет прийти гость. Он согласен его принять? Да. Значит, пусть ждет.
Катя имела в виду "мастера смерти", того самого человека, которого обещали прислать друзья Светланы Волгиной из православных церковных кругов.
Между тем сама Катя тоже была взволнована известием о выставке Глеба: но какой-то внутренний голос подсказал ей: не иди. И в уме она тоже решила: нет. Разрыв так разрыв. Когда-то около нее прошло целое море поклонников - и только один завлек ее сердце так, что ей до сих пор хотелось кричать как во сне, когда память о нем касалась ее сознания.
Кто встретится ей в будущем? - Она даже не пыталась представить себе того, с кем хотела бы сейчас по-настоящему соединить свою жизнь. Слишком она изменилась, насмотрелась всего: и вовне, и внутри себя. Пусть будет теперь покой… Хватит с нее пока ее чудной и безобразной свиты - ее молчаливых вздыхателей, Толи Берестова, Игоря Самохина, Кости Нефедова… А сейчас надо им позвонить - Толя уже беспокоился, пойдет ли она.
И царица милостиво отпустила своих подданных…
На очень многих эта весть подействовала опьяняюще, зашевелились и оживились самые сонные, запрятанные по углам. Неконформистская Москва зашумела, отмечая одного из своих лучших сынов: пьяницу, бродягу и великого художника-сказочника. Опасались только того, что народу будет слишком много, начнется столпотворение, тогда появится милиция, могут быть скандалы, и выставка будет сорвана. Поэтому и "весть" распространили всего за день до события, да и адрес давали с оглядкой. Валя Муромцев приготовился провести там целый день, чтобы заодно повидать и тех, с кем давно не виделся. Выставки были удобны в этом отношении: друзей, приятелей, просто людей по душе - у него было столько, что их не обойти было за короткое время, некоторых даже не видели месяцами. Он немного позавидовал Глебу Луканову: ситуация с неофициальными писателями и поэтами была гораздо хуже, чем с художниками. Правда, месяц назад какой-то институт организовал все-таки чтение поэтов-неконформистов, на котором шумно выступил Леонид Терехов.
Однако одна непредвиденная история чуть было не сорвала намерение Муромцева посетить выставку. Валя довольно близко знал нелюдимого и подпольного библиофила Андрея Крупаева - слышали о нем, конечно, все, и о его библиотеке ходили легенды. Муромцев сблизился с Крупаевым - насколько с ним вообще возможно было сблизиться - во время поиска одной редкой и даже почти неизвестной книги, которая носила специальный характер и касалась некоторых видов древней, русской народной магии. Эта книга "появлялась" у Крупаева, именно "появлялась" (он так и сказал), а не "была". Несмотря на это "появление", Муромцеву так и не удалось добыть ее, - и он только взглянул на нее один раз - несмотря на то, что Крупаев обещал. Но это "обещание" было таким же непонятным, как и его дружба, хотя при всей своей "нелюдимости" Крупаев плакал за водкой, жалуясь Муромцеву, что его "попортили".
Оказалось, что за эти дни разнеслась весть, что Крупаев расходится с женой: влюбился в собственную мачеху… в супругу любимого им отца - бывшего лагерника, живущего в Рязани. Муромцев вообще последнее время злился на не в меру парадоксальное поведение своего "друга"; но и его встревожил ночной звонок Андрея: "Приезжай, я уехал от Зины, живу один, приезжай завтра утром: вопрос жизни и смерти". Это "завтра утром" падало как раз на день открытия выставки. И Крупаев произнес это таким голосом, что Муромцев решил: поеду, если даже придется провести с ним весь день. Но примерно через час Крупаев позвонил опять и измученным голосом сказал, что приезжать пока не надо, хотя случилось нечто ужасное, и он дня через два опять позвонит ему и назначит встречу, и неожиданно добавил, что приготовит ему, наконец, эту книгу…
Не до выставки было и Леше Закаулову - здесь смешалось все: и реакция после вечера с Трепетовым, и любовь его к Светлане Волгиной. Из-за любви он бросил пить, проводя время в ином опьянении - встречались они редко, и Леша все более уходил в незнакомые ему ранее сферы неразделенной и загадочной любви. Ее образ настолько воплотил в себя всю красоту и нежность жизни, что все остальное поблекло и отгорело в его глазах. И даже больше: уводил этот образ его куда-то далеко, далеко, в бесценные и не от мира сего состояния, которым не было конца. И знал он, что без Светланы ничего подобного у него бы не возникло. Вспоминал Алеша и тот день, с которого все началось: как будто уже отдаленное, пламенеющее в памяти, похмельное утро, когда он вместе с Олегом и Валентином Муромцевым, решил "отключиться" от тяжести мира сего и встретиться со Светланой, чтоб залить свою душу вином в присутствии ее глаз.
И теперь уж он знал: от этого ему никуда не деться.
…Но выставка все же состоялась и без Лехи Закаулова. Рано утром пустынная квартира молодоженов принимала первых гостей. По стенам золотом восходящего солнца, синевой моря, радугой, закатом осени горели небольшие картинки. С первого же взгляда они заманивали, вовлекали в себя. От них было трудно оторваться, через зрение они входили внутрь… Сам художник, Глебушка Луканов, расхаживал по паркету трезвый и праздничный. Только в маленьких глазках его сверкали напряженные и глубинные искры. Рядом с ним прохаживался хозяин квартиры, сын профессора. Звонки раздавались все чаще и чаще, и квартира наполнялась людьми… Вот появилась чета Омаровых, Демины, за ними Гена Семенов и Вика, мелькнул Олег, потом и другие: много незнакомых для Глеба лиц. Никаких инцидентов не происходило, не было видно и милиции. А к стандартному пятиэтажному дому все подходили и подходили люди.
На выставке около картин собрались группы зрителей, и молчали… Споры возникали в основном в коридоре, на кухне - и там уже было много накурено, и призрачный дым от папирос вился до потолка. Выделялась высокая фигура Сергея Потанина - с лохматой седой головой.
А у картин долго стояли те, зачарованные, точно свет от живописи вошел в их души.
Днем появились работники комсомола, из горкома.
- Смотри, Любка, им тоже нравится, - пробормотала Вера Тимофеева, обращаясь к Деминой.
- А почему бы и нет? Правда, некоторые картины уж чересчур мистические… для них…
- Ну что ж, они сами мистические.
- Да, да, им нравится.
- Но вот сделать ничего не могут, отстоять, чтобы выставка стала официальной.
- Да, как в заколдованном круге. Посмотри вот на ту картину: это же настоящее колдовство.
- Кругом магия и магия. И в искусстве, и в этой так сказать, социальной жизни…
Было удивительно, что такая относительно небольшая квартира может вместить столько людей. Многим все же приходилось уходить раньше времени, уступая место прибывающим.
Глеб в глубине души был ошарашен отсутствием Кати Корниловой, хотя этого ее отсутствия следовало ожидать. Но почти вся Катина свита была на месте… И Глебушка, забывая прежние страдания, становился центром того, что здесь происходило. Временами внезапный свет озарял его лицо. Да, да, именно он все это создал. Значит, в нем есть что-то необычайное, он есть он, и как будто вышел из тени на свет, перед миром. И душа его преисполнялась радостью, ибо он - творец. Вот оно - бессмертие, нет, нет, он не исчезнет. Он вышел из тьмы, он - вечен, и в нем есть свет.
К нему подходило много людей, расспрашивали, возражали, спорили. Старых приятелей он почему-то потерял из виду.
Средь общего гула голосов иногда в его память врезывались отдельные необычные замечания. Порой же все сливалось в единый поток.
- Глебушка, где вы, где вы? - к нему тянулись какие-то девичьи голоса.
Глеб, наконец, приметил любимое сочетание: и очень странный и вместе с тем добрый глаз: то был подпольный философ и бывший юродивый Костя Хмельков.
Опасались все-таки внезапных эксцессов. Особенно, когда мелькнули фигуры двух иностранных корреспондентов. К счастью, все обошлось благополучно. Эксцессов не было. Корреспонденты ушли. Потом появились другие лица: ученые, физики, математики, интересующиеся новым русским искусством.
Даже парень из горкома комсомола подошел к Глебу и осторожно заметил:
- Некоторые картины кажутся мне довольно мрачноватыми. Но удивительно: я ощущаю радость даже от них. Наверное, это свойство искусства.
Понемногу заполнялась книга отзывов, которую устроители выставки решили предложить, что было, впрочем, довольно рискованно.
Толя Демин с меланхоличным любопытством просматривал записи: большинство отчаянно одобрительных, редко недоуменных. Иногда попадались и стихи и эссе. Толя улыбался, читая самые непосредственные.
Но были и профессиональные отзывы художников - точные и хвалебные одновременно. Это немного удивило Демина: он опасался ревности. В квартире, правда, мелькнула одна скептическая физиономия, то был Ларион Смолин.
Только ближе к ночи картина изменилась: поток публики ослабел, и в квартире остались почти одни старые друзья…Появилось вино. Сергей Потанин молча слушал стихи подпольного поэта Ловшина, покачивая головой…
В окна уже смотрело темное ночное небо. И маленькие картины на стенах оставались, как земные звезды, - такие же загадочные, но близкие и далекие одновременно. И чем больше углублялась в себя ночь, тем сюрреальней и таинственней становилось в этой квартире…
Все разбрелись по уголкам, а Глеба отозвали в сторону хозяин квартиры и его знакомый, из устроителей выставки.
А на кухне выступал заветно-пьяненький Валя Муромцев, повидавший, наконец, тех, кого не видел многие месяцы.
Посматривая на Смолина, Валя говорил:
- Вся жуть в том, что вы, Ларион, не можете найти предмет для своей любви. Вас преследует неведомая эротика, секс неизвестно к кому… Это неизвестное - не мужчина, не женщина, не человек и не дух. Оно скрыто от вас. И вы никогда не узнаете, кто это.
Лысина Лариона слегка побелела от смеха и злости, и тем не менее он как-то согласно кивал головой.
- Не думайте, что это дерево или куст. Вы никогда не поймете, к кому вас влечет…Бедный Ларион, ищите и не обрящете…
- Ха, ха, ха! - раздался надсадный хохот, из коридора в кухню вошел художник Эдик Бутов, растерзанный и с бутылкой водки. - Мы победим! Мы победим!
- Кто это мы? - поинтересовалась Вика Семенова.
- Искусство.
Ночь темнела в окне, ломаясь звездами, и Олегу слышался скрытый от людей плач - там, в небе.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Нина стояла у окна в комнате Саши: он ненадолго вышел. Там, на улице было пасмурно, виделось только серое небо, разгулялась непогода, щемящий ветер, казалось, проникал в самое сердце. Нина была по-своему счастлива и в то же время боль оставалась неразрешенной: кто он?
И по-прежнему непонятный ужас проникал в нее. Это было очень странное сочетание: счастье и ужас. Саша оставался в чем-то непроницаем.
Теперь она знала только, что он связан с "последней тайной". Но больше ничего. Само это слово "последняя" - вызывало у нее скрытую дрожь. Последняя тайна - о чем? Последняя, неоткрытая никому, тайна Бога. Имеющая отношение только к Нему? Или к миру тоже? Или, может быть, эта тайна - даже вне Бога? Нечто действительно последнее, post-божественное? И перечеркивает ли она все, что известно людям о Боге и мире, даже посвященным? Саша, кажется, говорил, что это по ту сторону обычной древней традиции, по ту сторону всякого эзотеризма, высшей йоги, реализация Абсолюта или Нирваны, и обычного нормального посвящения вообще. И ни в каких книгах этого нет. А может быть, это просто высшие ступени посвящения, о которых известно в метафизике, что они недоступны человечеству в его теперешнем состоянии? Кажется, все-таки, это был намек на что-то уже связанное с Абсолютом, но может быть это ошибка, она просто не поняла…
Она присела к столу, в кресло, налила бокал вина, и закутавшись, закрыв глаза, погрузилась в себя, в то же время пытаясь вспомнить те обрывки слов, которые все-таки вырывались у Саши, когда она, прижимаясь к нему, спрашивала… не идет ли он к гибели.
"Погрузиться в себя" было подлинным наслаждением, но уже все время всплывали, тревожа, Сашины слова, где-то уже потерянные и смешанные с ее мыслями.
"Это тайна всех тайн… Это не касается ни жизни, ни смерти, ни Бога, ни Дьявола, ни Нирваны, ни воскресения, ни конца мира, - проносилось в ее уме, - но это отодвигает на второй план все перечисленное. Это действительно последняя тайна, и она не содержится в Интеллекте, даже Божественном, хотя "преддверие" к ней хранится там, неоткрытое… людям… Но человек может просто коснуться, и даже не "преддверия", перестав быть человеком, по особой печати, которая лежит на нем в силу его особой метафизической ситуации во Вселенной. Но сначала надо пройти обычный путь - реализацию Абсолюта… Да, да… Странно и немыслимо… Богореализация - только первый шаг… А потом - высший отказ от полноты и счастья… Лишенность… Уход в вечно-трансцендентное… Но вне Абсолюта нет никакой реальности, нет ничего… Анти-реальность. Бездна… Тайна не быть в Центре… Уход от Света, после приобретения Его… Понимание того, что на Периферии, во Тьме, не в Боге, есть нечто, никому не открытое, чего нет в Центре… Есть нечто другое, чем просто ограничения на пути к Абсолюту, от которых избавлялись по мере движения к Нему… может быть дверь в Бездну… Инопонимание смерти… Последний занавес… И дело-то ведь не в словах…
Нина вдруг встала.
- Нет, нет, не то! - почти вскричала она в своем уме. - Я путаю, и ухожу в другом направлении. Не может, быть такого ужаса, такого абсурда, как Бездна вне Абсолюта. Есть Бездна в Абсолюте, Святая Тьма, по ту сторону бытия, Божественное ничто, но ведь не об этом же Саша говорил, это известно в обычном посвящении. Так о чем же? Неужели о таком немыслимом как о Бездне, которой нет? Ибо ничего нет вне Абсолюта! Или: есть всемогущая сфера того, чего "нет"? Это невозможно понять, это действительно вне Интеллекта. Это нам не дано, а Бог нам дан. То, что не дано, то невозможно реализовать! Анти-реализация!.. Тоска, лишенность… Нет, нет, я все путаю. Я все путаю… Вот она разгадка: речь идет просто о последней тайне Абсолюта, по ту сторону Нирваны, в святой тьме, о некой подоснове, последней подоснове, перечеркивающей все!.. Почему перечеркивающей?!. Просто последняя тайна Бога, которую Он не раскрыл ни в каких Священных Писаниях, ни в каких эзотерических учениях. Тайна о Нем, и следовательно о нас, и о всех. Да, да, конечно, это! И может быть, где-то на Востоке, в устной, бесконечно скрытой форме есть след… Среди немногих. Кому дано то, что не дано человеку…
Да, да, я, кажется, "поняла".
Она прошлась несколько раз по комнате, взад и вперед. Бросила взгляд на книги, разбросанные на столе, в шкафу, на кровати… "Реализация Абсолюта", "Человек и его становление согласно Веданте"… Нет, нет, это великое, но все о том, что "дано". Иное, нечто странное, проявляется здесь не в книгах, а в этой комнате, в расположении предметов, нет, нет, в чем-то неуловимом, в каких-то невидимых следах, в дуновении, и изгибе; в конце концов, в том, как лежат эти перчатки. Не сказать, чтоб это было "страшно", или "зловеще" в обычном смысле этих слов, как бывает, когда остается знакомый след Князя мира сего… Но это - абсолютно непостижимо и в то же время реально в своей анти-реальности, и это убивает… И какая-то музыка…
Она опять села в кресло.