Она продолжала удерживать его на почтительном расстоянии, болтая о всяких пустяках, то и дело вставляя городские словечки и выражения. В прежние времена она бы ласково пожурила его: "Ну, знаешь! Ты что это таким пугалом? Вырядился, будто главный наследник перед чтением завещания". Теперь же она вежливо спрашивала, как он доехал и прошел ли у его матери кашель. Хорошо бы ей перебраться в Барселону, воздух тут гораздо суше, правда, некоторые жалуются, что из-за шума машин не могут спать по ночам. Сама-то она спит прекрасно, случись землетрясение - не услышит. Элена избегала его взгляда, а когда глаза их все же встречались, спешила улыбнуться. Но и улыбка была какая-то ненастоящая. Между ними проскользнула вежливость, словно разделяющее их лезвие ножа.
Коста понимал, что только физический контакт может разрушить эту преграду и перекинуть мост через пропасть, внезапно разделившую их. Ему страстно хотелось найти укромное местечко, где бы он мог взять руки Элены в свои и, нежно сжимая их, сказать ей все. Хотелось молча заключить ее в объятия - ведь влюбленные верят, что это исцеляет самые глубокие сердечные раны. Но несмотря на великолепие Барселоны, при постройке которой предусмотрели все необходимое для удовлетворения малейших желаний и прихотей человека, в этом городе не было укромных закоулков - ни арки заброшенного моста, ни глубокой ниши в старинной ограде, ни уединенной бамбуковой рощицы. Здесь каждый метр был на учете, и негде было спрятаться от досужих глаз, глядевших из множества окон, и нельзя сказать слова, чтобы его не услышали чьи-то безучастные уши.
- Далеко ли до парка? - спросил он, связывая с этим красивым словом картину фонтанов, чьи струи плещутся вдали от гулких дворов-колодцев и раскаленных, дрожащих в знойном мареве зданий.
- Мы сейчас придем, - отвечала она, ускоряя шаг. И, помолчав, добавила: - В шесть я должна вернуться.
Она остановилась и стала рассматривать в витрине какую-то вещь, зашла даже в дверную нишу, чтобы посмотреть на нее с другой стороны, и он почувствовал обиду - как легко транжирит она драгоценные минуты их свидания…
Они несколько раз сворачивали, шли прямо и снова сворачивали. У Косты устали ноги - он впервые за весь год надел кожаные ботинки.
- Мы уже почти дошли, - сказала Элена. - Приятнее посидеть в тени, чем бродить по раскаленным улицам.
Но когда они добрались до парка, там оказалось много людей, прогуливавшихся после сиесты. Коста и Элена опустились на скамейку, на которой уже сидели два солдата, и напротив них остановился какой-то малыш с обручем и стал в упор их рассматривать.
- Красиво тут, правда? - спросила она.
- Да.
- Красивее, чем на Пласа-де-Каталонья, но на Пласа-Реаль еще лучше, только это слишком далеко. Знаешь, почему мне нравится Пласа-Реаль? Как-то не чувствуешь, что площадь эта - большая, там есть один фонтан, весь замшелый, и голуби, и такие забавные фонари. Ты обязательно должен посмотреть эту Пласа-Реаль. На углу там в одном магазинчике продают чучела всяких зверей и птиц, мы могли бы доехать туда на трамвае. А в свободные вечера мы иной раз приходим сюда. Зачем же уходить далеко, раз надо возвращаться? Очень уютный парк, правда? Я так люблю цветы.
- Тени тут маловато, - сказал он.
Малыш отошел было в сторону, но снова вернулся, не обращая внимания на грозные взгляды Косты. Подошел третий солдат, и парни начали со смехом сталкивать друг друга со скамейки.
- Когда солнце клонится к закату, тут еще лучше, - сказала она. - Солнечные лучи так красиво пробиваются сквозь листву.
- Да, - согласился он. - Наверное, тогда тут еще лучше.
Он рвался к ней всем своим существом, время летело, а она занималась пустой болтовней. Чем сильнее хотелось ему убедить Элену в своей горячей любви, тем упрямее застревали в горле слова.
- Посмотри-ка, розы уже отцветают, - сказала она. - Ты любишь розы?
Он кивнул, мучительно ощущая, как уходят минуты.
- Время-то просто летит, - сказала она. Он проследил за ее взглядом и увидел громадные часы - рекламу страховой компании, и, пока он смотрел, минутная стрелка прыгнула еще на целых три дюйма.
- Еще несколько минут, и мне надо возвращаться.
"Мы быстро пойдем назад по переполненным улицам, - пронеслось у него в голове, - и между нами останется стена, мы ничего друг другу не скажем, и я ее потеряю".
И вдруг она грустно сказала:
- Хорошо бы иметь свой домик, где стены увиты цветами, но только не розами. Как они называются, знаешь, такие синенькие цветы? - Она посмотрела на него так, словно только этот вопрос и был важен. Первый раз встретила его взгляд, не прячась за улыбку. - Они еще свисают гроздьями, вот вертится на языке название, а вспомнить не могу.
Голос ее как-то сразу смягчился, и Коста сумел понять, что, заговорив о собственном доме, она предоставила ему последний шанс. Выдав себя этими словами, Элена поспешно отвернулась, но он все-таки успел заметить, что она смахнула пальцем набежавшую слезинку. Он жадно схватил ее за руку, но она отняла руку, открыла твердую блестящую сумочку, достала носовой платок и приложила его к глазам, явно досадуя, что не сумела сдержаться.
- Вот видишь. - Она больше не притворялась. - Лучше уж я пойду. Не хочу выставлять себя на посмешище…
- Побудь со мной еще пять минут, - сказал он. - Пожалуйста. Я должен сказать тебе что-то очень важное.
- Зачем? Теперь уже ничего не изменишь. Слишком поздно. Прости, что я не сдержалась.
Коста заставил Элену сесть и заставил себя принять решение, которое так долго откладывал.
- Послушай, что я тебе скажу. Я заберу отцовские снасти и переселюсь в Пуэрто-де-ла-Сельва. Мы сможем пожениться в любой день, когда ты только захочешь, конечно, если ты не передумала.
Она посмотрела на него почти злобно, огромные глаза темнели на усталом лице, и густой слой румян не мог скрыть ее бледности.
- О чем же ты раньше думал? И ты еще спрашиваешь, не передумала ли я?
- Сходи туда, сложи вещи, и давай уедем. Кто может нас задержать?
Косте казалось, что все это время их обволакивал страшный сон, который он же сам и придумал, и что нужно было лишь сделать над собой усилие или испытать какое-то потрясение, как сейчас, чтобы стряхнуть с себя его оковы. Теперь он наконец очнулся. Надо просто-напросто сесть на девятичасовой автобус, и Пусть он увезет их к свободе и счастью. А чувство ответственности по отношению к матери - это всего лишь глупая отговорка, возникшая неизвестно откуда и непонятно зачем. Быть может, он до сих пор и не любил Элену по-настоящему.
- Я больше не оставлю тебя здесь, - сказал он. - Мы сегодня же вернемся вместе. Мы имеем право сами решать свою судьбу.
Но Элена замотала головой.
- Нет, нет! Как я могу? Так нельзя. Бросать работу, не предупредив! Ведь я же подписала договор. Зачем же делать глупости?.. О господи, ты только посмотри на часы!
Она вскочила и потянула его за собой.
- Они даже не знают, что я ушла. Если бы ты предупредил, я попросила бы дать мне выходной на сегодня.
Она спешила, высокие каблучки ее лакированных туфель нетерпеливо стучали по тротуару.
- Но что же нам делать? - спросил он. - Если ты хочешь уехать, никто не может тебе помешать. Они не могут задержать тебя насильно.
- Не знаю, - ответила она. - Все это так внезапно. Нужно подумать, как все-таки поступить лучше. Хотя бы день-другой, чтобы собраться с мыслями. Послушай, - сказала она через минуту, - сегодня вечером я все обдумаю и напишу тебе.
Эта мысль ее, видимо, обрадовала.
- Да, я напишу тебе перед тем, как лягу.
- Ты не напишешь, - сказал он. - Начнешь откладывать со дня на день, а я опять буду неделями ждать писем.
- Я напишу тебе сегодня, даю тебе слово. - Голос ее пресекся. - Не думай, что я не хочу отсюда вырваться. Если б ты только знал!
- И зачем тебе понадобилось уезжать из дому? Я просто не понимаю зачем.
- Я и сама не понимаю, - отвечала Элена. Теперь она уже плакала не таясь, и ее озабоченное, чересчур накрашенное лицо стало горестно-безобразным, как у испуганного ребенка. Ему вдруг, как никогда в жизни, захотелось обнять ее, но они шли в толпе. Здесь повсюду были толпы.
Глава XII
Первой пришла этим утром в полицейский участок Пакита, цыганка, проведшая минувшую ночь с доном Федерико Вилановой. Сколько ей лет, Пакита не знала и в зависимости от настроения называла любую цифру от двадцати до двадцати пяти. Она была красива какой-то особенной красотой, чужеземной и броской; такие профили встречаются порой на старинных монетах или на осколках карфагенских ваз и действуют неотразимо на пожилых мужчин, чьи вкусы складываются под влиянием классического образования. Многих деревенских жителей ужасала дерзость ее манер и одежды: чрезмерно открытая блузка и вызывающе узкая юбка, туго обтягивающая слишком полные для цыганки бедра.
Кальес заставил Пакиту прождать в приемной полчаса, и, когда ее наконец впустили в кабинет, она дала почувствовать свое недовольство, сильно хлопнув дверью. Потом уселась, закинув ногу на ногу, обнажив на мгновение смуглую ляжку, и, достав из-за пазухи пачку сигарет, закурила.
- Прошу прощения, - сказал Кальес, - у нас здесь не курят.
Пакита прищелкнула языком и вышвырнула сигарету в окно.
- Не очень-то приятно торчать тут у вас, да еще когда этот недоносок-писарь, или кто он там, все время пялит на тебя глаза.
- Дело в том, что вы пришли немного не вовремя, - сказал Кальес. На письменном столе перед ним лежал неоконченный рапорт, и он все еще держал в руке перо. В присутствии Пакиты он чувствовал себя неловко. - Постарайтесь покороче. И пожалуйста, одерните юбку.
- Там, где я была, по крайней мере умеют вежливо разговаривать с людьми, - сказала она. И, почувствовав запах дезинфекции, добавила: - У вас тут воняет, как в венерологической больнице.
- Приступим к делу. Что вам угодно?
- Мне удалось еще кое-что узнать о Виланове.
На лице Кальеса появилось отсутствующее выражение, как у ростовщика, который почуял, что ему хотят предложить невыгодную сделку.
- Вас это, кажется, совсем не интересует?
- Не интересует, - сказал Кальес. - Все, что нужно, мы о нем знаем. Ничего серьезного он собой не представляет.
- Значит, я зря старалась?
- Откуда мне знать? - ответил Кальес. - Зря? Все может быть. Вам виднее.
- И по-вашему, это честно? Я изо всех сил обрабатываю Виланову, а вы вдруг идете на попятный и заявляете, что он вас не интересует.
- Если, говоря вашими словами, вы все еще обрабатываете Виланову, то только ради собственной выгоды. Вы не убедите меня, что это не так.
- Ради собственной выгоды? Это мне нравится! Вы не хуже моего знаете, что у этого старого индюка нет ни гроша за душой.
Ноздри Пакигы трепетали, рот презрительно кривился.
Кальес пожал плечами. Он бы охотно уклонился от разговора с цыганкой, но какое-то непонятное чувство заставляло лейтенанта поддерживать с ней беседу. Привычный запах зотала не мог перешибить сильный, манящий запах тела Пакиты.
- Послушайте, а что же будет с Пепе? - спросила она.
- Пока что все остается по-прежнему, - ответил Кальес.
- Может, еще скажете, что вообще ничего мне не обещали? Я помню, вы говорили, что его дело будет пересмотрено.
- Я ничего вам не обещал, - сказал Кальес. - Все зависело от вас. Я достаточно ясно все вам это объяснил, вы же со своей стороны не очень-то стараетесь выполнять принятые на себя обязательства.
- Быть может, вы мне подскажете, что я еще могу сделать? Когда вам было нужно, чтобы я напакостила жителям деревни, вы пели по-другому.
- Ну, с тех пор вы себя особенно не утруждали, - сказал Кальес. - Это был единственный случай, когда вы оказались нам полезной. А между прочим, на днях километрах в двух отсюда выгрузили целый миллион сигарет. И в деревушке все про это знали - все, кроме вас да ваших приятелей-актеров.
Кальес почувствовал, что ищет повод унизить Пакиту. Он был зол и вовсе не хотел смягчаться. Он и сам не знал почему, но всякий раз, когда Пакита похвалялась перед ним скандальными подробностями своих похождений, им овладевала мстительная злоба, словно ее поведение каким-то образом марало и его лично. В утешение себе он припомнил, что полиция почти всегда обязана своими успехами сотрудничеству с такими вот осведомителями. Заметив, что Кальес снова ее разглядывает, Пакита переменила позу. Юбка задралась выше колен. На сей раз Кальес не отвел взгляда и отрывисто сказал:
- Приходить сюда еще раз вам будет неудобно. Вас могут заподозрить. Я дам вам один адрес. - На последней фразе он смущенно запнулся.
Пока Кальес записывал на бумажке адрес, Пакита, торжествуя, наблюдала за ним. Сколько хлопот и беспокойства, она просила, унижалась, шпионила, а в конце концов он клюнул, как и всякий другой, на самую простую приманку. Шевельни бедрами, покажи кусочек обнаженного тела. И лев укрощен! О, Пакита прекрасно знала такие взгляды. Ей не впервой было ловить их на себе. Он шарил глазами там, где не положено, смотрел на нее, как смотрит птица на горстку зерен, насыпанных в ловушке. Хорошо же, райская птичка, зернышки свои ты получишь - в другой раз. И заплатишь за них. Этот сорт мужчин был ей хорошо знаком. Пусть ночку-другую помечтает о ней. Один адрес, вот как? Удивительно, если он выдержит два дня. А потом, когда он сдастся, всем ее бедам конец, и двери тюрьмы распахнутся наконец перед Пепе.
Играя бедрами, цыганка спустилась по лестнице, миновала комнату дежурного и вышла на улицу. В солнечном свете утра еще ярче заиграли алые и черные краски ее наряда. Из балагана на пляже, где помещался театр, доносились обрывки нестройной восточной мелодии - там уже репетировали. До чего же ей все это опротивело! Пакита замедлила шаг и направилась к кафе "Двадцатый век".
Кафе было построено в 1900 году. Отсюда взялось и его название, которое теперь лишь вводило в заблуждение. Здесь все сохранялось, как в те времена, когда на производстве местной пробки можно было нажить небольшое состояние. Драная обивка из черной шершавой кожи походила на помятую оберточную бумагу, стойка была заставлена громоздкой старомодной утварью из потускневшего серебра, на стене олеография Эйфелевой башни, угрюмый старик официант с болячками на лице, поступивший в кафе еще мальчишкой.
Пакита устроилась в углу. В кафе за столиками сидело шесть посетителей - все старики в твердых черных шляпах, высокие воротнички, черные галстуки бабочкой. Перед каждым стояло по пустому стакану. Это все были владельцы плантаций пробкового дуба, которых изобретение металлических пробок для бутылок почти совсем разорило; теперь у них было сколько угодно свободного времени, и они могли сидеть в кафе, делая вид, что их дела обстоят неплохо. Брились они через день; уголки их крепко сжатых ртов были словно подперты снизу невидимыми колышками, и даже на близком расстоянии невозможно было определить, на самом ли деле от них пахнет кожей, или это только кажется.
Старики окинули Пакиту оценивающим снисходительно-разочарованным взглядом, при этом они вытягивали головы вперед, совсем как черепахи, и, казалось, были готовы при малейшей опасности спрятаться под спасительный панцирь.
В кафе забрел пропахший навозом крестьянин, но, сообразив, что не туда попал, нагло хохотнул, побренчав в кармане деньгами. Встретив взгляд цыганки, он еще раз звякнул монетами, повернулся и вышел. Вошли несколько рыбаков и расположились пить вино из глиняного кувшина. Рыбаки любили похвастать и посмеяться, но, когда доходило до дела, норовили уйти в кусты и потому для Пакиты интереса не представляли. Прошло целых полчаса, но за это время появился лишь один новый посетитель - продавец газет, для отвода глаз державший в руках одну-.единственную, будто бы купленную для себя, газету.
Ну прямо сборище скупердяев! Ах, вырваться бы ей из этой нищеты и убожества да вернуться к своим! Пусть люди там бедны, по крайней мере они умеют жить! И угораздило же этого дуралея Пепе попасть в тюрьму! Правда, что ни говори, он был настоящим мужчиной. Только это и ценила Пакита в мужчинах, и именно этого недоставало всем ее случайным любовникам. В ее представлении настоящий мужчина являл собой великолепную смесь всех притягательных для нее пороков. Он должен быть равнодушным, уметь подогревать ее страсть своей холодностью и неверностью, уметь сорить деньгами - в случае надобности и ее собственными - и лишь изредка бросать ей в награду несколько ласковых слов. Она обожала безрассудство и не осуждала неизбежное при этом бахвальство, а также жестокость и лживость. И самое главное - она хотела любить без взаимности. Ей не нужно было, чтобы ее любили и преследовали. Единственным человеком, который соответствовал ее идеалу, был Пепе, сидевший сейчас в тюрьме. А единственной надеждой - Кальес, и, изнывая от тоски по восхитительному убожеству своей прежней жизни с Пепе, она страстно хотела, чтобы лейтенант оказался нормальным мужчиной, уязвимым, как все другие. Она подозревала, что он страдает каким-нибудь физическим недостатком или сексуально извращен, а возможно, даже спит с собственным денщиком.
Услыхав, как отворилась и захлопнулась дверь, она подняла глаза. Вошел еще один посетитель. Судя по одежде - иностранец, подумала цыганка, какой-то он дохлый, но все-таки хоть что-то. Уловив, по-видимому, во взгляде женщины искру интереса, он направился в ее сторону и уселся за соседним столиком. Заметив краешком глаза, что незнакомец любуется ее профилем, цыганка внезапно повернулась и одарила его простодушной и приветливой улыбкой, которая обычно действовала безотказно.
- Послушайте, - сказала она. - Я умираю от желания с кем-нибудь поболтать. Давайте выпьем вместе.
Молина встал и пересел за ее столик.
Глава XIII
Молина встал поздно, спал он плохо - то и дело просыпался. Его беспокоили пароходные гудки в море, рождавшие короткое гулкое эхо; один раз его разбудил ночной сторож, обходивший деревню и криками будивший рыбаков; другой раз - шофер автобуса, отходящего в Барселону, когда он дал полный газ, чтобы завести старенький мотор.
Когда Молина проснулся окончательно, часы на церковной башне показывали без двух минут десять. Знойный ветер с юга не дул, а еле дышал, и горы чуть-чуть отступили от берега. Молина оделся и вышел на плоскую крышу, огороженную невысоким резным парапетом из камня. Почти треть крыши занимало небольшое кирпичное сооружение без окон, по углам торчали тонкие железные шесты - между ними была натянута проволока, на которой старуха хозяйка сушила в прежние времена белье.