Исчезновение
- Ты будешь кушать эту подгоревшую кашу? - спросила пожилая и в меру полная женщина своего мужа.
Муж что-то ответил, но она сама стала есть эту кашу. Ее звали Раиса Федоровна.
"Что я буду делать сегодня, как распределю свой день, - подумала она. - Во-первых, пойду за луком".
Она представила себе, как идет за луком, представила хмурые знакомые улицы, и говорливых таинственных баб, и сосульки с крыш - и ей ужасно захотелось пойти за луком, и на душе стало тепло и интересно.
"А потом я вымою посуду и полежу", - мелькнуло у нее в голове.
- Сына пожалей, - пробормотал ее муж.
Но он очень любил жену и поцеловал ее. На минуту она почувствовала тепло привычных губ.
- Вечно стол не на своем месте, - решила она и подвинула его влево.
Затем она пошла в уборную и слышала только стук своего сердца. Потом, выйдя на улицу, она встретила своего двенадцатилетнего сына; он шел из школы, кричал и не обратил на нее внимания. Раиса Федоровна, зайдя на рынок, медленно закупала продукты, переходя от лавки к лавке. Около нее ловко суетились, толкая друг друга, покупатели, протягивая свои рубли, оглядывая продукты полупомешанным взглядом.
- Вы опять меня обворовали, - услышала Раиса Федоровна голос и почувствовала, как ее тянут за живую кожу пальто. Тянула соседка.
- Препротивная женщина, - тотчас заговорила, оглядывая Раису Федоровну, толстая старуха в пуховом платке. - Скандалистка. Я жила с ней один год и не выдержала. Прямо по морде сковородкой бьет…
- Ужас, - вторила ей другая. - Я в таких случаях всегда доношу в милицию.
"Как же я распределю теперь свои деньги, - думала Раиса Федоровна, возвращаясь домой. - Тридцать рублей я этой дуре отдам… А сегодня пойду в кино".
В переулке, по которому она шла, было светло и оживленно, и люди напоминали грачей. Но ей почему-то представилось, как она будет ложиться спать и посасывать конфетку, лежа под одеялом.
И еще почему-то она увидела море.
Войдя в квартиру, она услышала голос соседки, доносившийся из кухни:
- Помыть посуду надо - раз; в магазин сходить - два; поесть надо - три.
- Мы все ядим, ядим, ядим, - прошамкала живехонькая старушка, юркнувшая с пахучей сковородкой мимо Раисы Федоровны. - Мы все ядим.
- Я уже два часа не ем, - испуганно обернулась к ней белым, призрачным лицом молодая соседка.
- Я Коле говорю, - раздался другой голос, - не целуй ты ее в живот… Опять все у меня кипит.
- Ишь, стерва, - буркнул кто-то вслед Раисе Федоровне.
- Почему, она неплохая женщина.
"… Утопить бы кого-нибудь, - подумала Раиса Федоровна. - Ах, чего же мне все-таки поесть… Утку".
И она почувствовала, что на душе опять стало тепло и интересно, как было давеча, когда она представляла себе, как идет за луком. И опять она увидела море.
В углу комнаты ее муж убирал постель. Повертевшись около него, она опять вдруг захотела в уборную. В животе ее что-то глухо заурчало, и жить стало еще интересней. Она ощутила приятную слабость, особенно в ногах.
"Как непонятна жизнь", - подумала она.
Она посмотрела на красный, давно знакомый ей цветок, нарисованный на ковре. И он показался ей таинственным и необъяснимым.
Раиса Федоровна вышла в коридор и вдруг почувствовала сильную боль в сердце; вся грудь наполнилась каким-то жутким, никуда не выходящим воздухом; тело стало отставать от нее, уходить в какую-то пропасть.
В мозгу забилась, точно тонущее существо, мысль: "Умираю".
- Умираю! - нашла она силы взвизгнуть. В кухне кто-то засмеялся.
- Умираю, умираю! - холодный ужас заставлял ее кричать, срывая пустоту.
В коридор выскочил муж, сын; из кухни высыпали соседи и остановились, с любопытством оглядывая Раису Федоровну. Крик был настолько животен, что во дворе все побросали свои стирки, уборки и подошли к окну.
- Ишь как орет, - пересмеивались в толпе. - Точно ее обсчитали в магазине.
- Да, говорят, умирает, - отвечали другие.
- Если б умирала, так бы не драла глотку, - возразил парень в кепке.
Кто-то даже швырнул в окно камень.
Сынок Раисы Федоровны стоял у другого окна, посматривая на умирающую мать.
"Чего она так кричит, - подумал он. - Ведь теперь меня засмеют во дворе".
…А через несколько дней толстая старуха в пуховом платке, та самая, которая ругала Раису Федоровну на рынке, говорила своей товарке:
- Померла Раиска-то, говорят, так орала, весь двор переполошила.
Борец за счастье
В Москве, среди ровненько-тупых домов-коробочек, в трехсемейной квартирке жил-затерялся холостяк, молодой человек лет двадцати восьми, Сережа Иков. Работал он сонно и хмуро в каком-то административном учреждении бюрократом, то есть подписывал уже подписанные бумаги. Было это существо лохматое, с первого взгляда даже загадочное, вопросительное. Был он страшно деловит, но ничего не делал, очень самолюбив, но безответно.
Самое большее, к чему всю жизнь стремился Иков, что составляло единственный лелеемый предмет его мечтаний, называлось счастьем. За счастье Сережа все был готов отдать. Его странная, не от мира сего, напористость в этом отношении даже отпугивала от него людей. Соседка-старушка, одна из немногих, с кем Сережа делился своими тайнами, в душе считала его слегка ненормальным.
"На кой хрен тебе счастье, - опасливо говорила она ему, кутаясь в платок. - Смотри, Сергунь, как бы беды не было."
"Счастье - это очень много, - говорил Иков. - Но это также то, что делает меня великим". Но оно как-то плохо ему давалось. Хотел жениться - женился, но через год развелся; хотел стать ученым - но стал бюрократом; хотел совершить подвиг - совершил, но оказалось, что в этом не было счастья. Наконец он на все махнул рукой и стал как бы проходить сквозь события.
"Вроде деловой, а ничего не делает, - пугалась соседка-старушка. - Делает - все себе на уме".
Но прежних своих стремлений к счастью Иков не оставлял. Однако из-за вечности неудач они приобрели некий потусторонний характер. Однажды он повесил в своей комнате огромную репродукцию Шишкина. "Светится она на меня, - подумал он. - Вроде я теперь и велик и счастлив".
Неизвестно, как бы дальше продолжалось его развитие, если бы года три назад не произошел в его жизни переворот. Случайно он открыл ключи к счастью. Произошло это в зимний, январский день. Иков сдавал экзамены в заочном педагогическом институте, на литературном отделении. Сережа готовился долго, истерически прикрывая голову подушками, завывая. Сдал он на "отлично". Отяжелевший от важности доцент пожал ему руку. Выбежал Иков на улицу упоенный, взвинченный, счастливый. Размахивал руками. И тут пришла ему в голову молниеносная радостная мысль: а что, если всю жизнь так? Всю жизнь сдавать одни и те же экзамены и радоваться?
Побледнев, чувствуя, что в нем происходит что-то большое, огромное, Иков для сосредоточенности решил зайти в безлюдную пивную. Там за кружкой пива, лихорадочно пережевывая хлебные палочки, внутренне теряясь, он стал обдумывать детальные планы будущей жизни.
Временами он подозрительно оглядывал случайных людей, как бы опасаясь, что они сопрут ключи счастья.
Иков решил воспользоваться тем, что его дядя - величина в научных кругах.
"Я поступлю так, - броско подумал он, заказав еще одну кружку пива. - В зимнюю сессию и особенно в летнюю буду оставлять много хвостов и в конце приносить справку о болезни. Институт заочный. Меня оставят на второй год, и я опять по положению буду обязан сдавать почти те же экзамены. И так далее. На каждом курсе лет по пять, чтобы растянуть. А там видно будет".
С этого дня Иков зажил новой, сказочной жизнью. Картину Шишкина он убрал. Теперь его жизнь разбилась на две половины.
В первой половине, до сессии, он был тих, как мышка, осмотрителен, так как жизнь теперь имела глубокий смысл, боялся попасть под трамвай. Время он проводил на работе аккуратно, исполнительно и затаенно. Только дома иногда пугал соседку-старушку своим преувеличенным мнением о значении счастья в жизни людей. Зато во второй половине, во время сессии, Иков расцветал.
Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на втором, неизменно сдавая одни и те же предметы. В деканате махнули на него рукой, но считаются с его дядей.
Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда в синенькую с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку "отлично". Ему кажется, что вся профессура смотрит на него."Ишь какой начитанный", - шепчут про него студенты и не сводят завистливых глаз.
Несколько раз Икову после сдачи слышалось пение.
Во дворе все знают, когда он возвращается с экзамена. Веселый, бойкий, поплевывая по сторонам, он входит в ворота. Иногда даже игриво даст щелчка пробегающему малышу.
- Далеко пойдет. Боевой, - шепчутся о нем старушки.
Свобода
В Измайлове на асфальтно-зеленой улочке расположились веселые, полные людей домишки. Целые летние дни воздух здесь напоен лаем собак, последними вздохами умирающих, криком детей и туманно-тупыми мечтами взрослых. Все здесь происходит на виду, все мешают друг другу, плачутся, и вместе с тем каждый сам по себе.
В одном из этих домишек живет пожилая полуинтеллигентная одинокая женщина - Полина Васильевна. Вместе с ней - три кошки, и во дворе, в конуре - пес, обыкновенная дворняжка. Кварталов за шесть живет и ее дочка с мужем.
Сегодня, в воскресенье, - все семейство в сборе, и комнатушка Полины Васильевны забита людьми и животными. Уже второй час идет обед. Обедают молча, задумываясь, но иногда высказывая что-нибудь пугающе-многозначительное.
Полина Васильевна иной раз отложит ложечку и юрко ртом ловит мух, делая точно такие же движения, какие делают в таких случаях собаки.
- Люблю повеселиться, - виновато говорит она зятю. - Другой раз сидишь себе так смирнехонько, накушавшись, работа сделана, всем довольна, но вроде чего-то не хватает. Я всегда тогда мух ртом ловлю. Наловишься, и как-то оно на душе спокойней.
- Кушайте, мамаша, кушайте, - сурово отвечает зять.
Кроме работы, он никак и нигде не может найти себе применение, поэтому свое свободное время он воспринимает как тяжкое и бессмысленное наказание. "Ишь, стерва, - с завистью думает он о теще. - Мне бы так. Наглотается мух и всегда какая-то осчастливленная".
Он прибауточно-остервенело таращит глаза на Полину Васильевну. У нее мягко-аппетитные черты тела, побитое, с некоторой даже грустью, но очень спокойное выражение лица, какое бывает, пожалуй, у мудрецов к концу их жизни.
- Вон те и солнышко в аккурат выглянуло, Галина, - говорит Полина Васильевна дочери. - И лапша моя на подокошке нагрелась. В кухню не надо идти.
Галина, здоровая баба лет тридцати, ничего не отвечая, остервенело ест.
По ее сочно-помойному лицу, как суп, льется пот.
Ко всему на свете, к отдыху, к любви, даже ко сну она относится как к серьезной и продолжительной работе; ее интересует быстрейшее достижение цели, хотя цель - сама по себе - ее редко когда волнует. Поэтому она ест сурово, напряженно, заняв вместе со своими локтями полстола, и выражение лица ее не различишь от супа.
Полину Васильевну слегка раздражает молчание дочери. "Ты хоть слово, а пискни, - думает она. - Хоть слово. Потому что ты среди людей, а не среди туш". Она обращается за выручкой к зятю.
- Молоко вчерашнее у меня попортилось, Петя, - повторяет она ему. - Не пойму, Мурка лизнула или дождик накапал. Кап-кап, дождик.
Полина Васильевна икает от удовольствия.
- Само порчено, - деловито брякает зять.
От этих собеседных слов Полина Васильевна совсем растаивает. Она, как кошка, утирает лицо, но не лапкой, а платочком, и продолжает:
- В позапрошлом году у Анисьи репа поспела… Хорошо… Ик… А во время войны и гражданской революции я любила репу с картошкой кушать… Ик… Сейчас надо кошке почесать, а чаевничать потом будем.
Обед кончен. Галина бросает есть резко, как будто с неба грянул гром, и также деловито и размашисто плюхается на кровать - баиньки. Сразу же раздается ее устойчиво-звериный храп. Петя же, окончив обед, стал еще оглоушенней.
Чувствуется, что он так устал от свободного времени, что взмок. Пройдет еще час, и он наверняка не выдержит: начнет материться. Матерится Петя от страха, особенно пугают его свободные мысли, временами, как мухи, появляющиеся у него в мозгу. Одна Полина Васильевна покойненька: почесав кошек, она юрко, чуть вприпляску, собирает в миску остатки еды и несет ее в конуру, собаке.
Пока пес, виляя хвостом, судорожно грызет пищу, Полина Васильевна, опустившись на корточки, разговаривает с ним. Ей кажется, что пес - это самое значительное существо в мироздании и что каждый не накормивший его человек - преступник.
А в далекой юности, когда она была религиозна, она почему-то представляла себе Высшее Существо в виде большой, с развесистыми ушами, собаки.
- Умненький ты мой, - дико кричит она своему псу. - Кушай и облизывайся… Педагог…
Наконец Полина Васильевна издает животом какой-то уютный, проникающий в ее мозг, звук и с теплыми глазами бредет обратно.
Дома Петя кулаком будит жену.
- Материться начну, - дышит он ей в лицо. - Удержу уже нет без трудодействия.
- Ух, матерщинник, - бормочет сквозь сон Галина.
- Сама знаешь, теща - культурная, не любит мата. Даже кошек тогда выносит из комнаты, - угрожает Петя.
Скрипя всем телом, Галина встает.
- Мы уходим, мамаша, - обращается Петя к вошедшей Полине Васильевне.
- Ну и Бог с вами, уходите, - умиляется Полина Васильевна. - Какая я была маленькая, а теперь большая. И мои уже накормлены, - кивает она в сторону кошек.
Дети уходят. Полина Васильевна свертывается на диване калачиком.
"Полежу я, полежу", - думает она сполчаса.
"Полежу я, полежу", - думает она еще через два часа. Так проходит вечер.
Смерть рядом с нами (Записки нехорошего человека)
Человечек я нервный, слезливый и циничный, страдающий язвой желудка и больным, детским воображением.
Сегодня, например, с утра я решил, что скоро помру.
Началось все с того, что жена, грубо и примитивно растолкав меня, на весь дом потребовала утреннюю порцию любви.
Плачущим голосом я было пискнул, что хочу спать, но ее властная рука уже стаскивала с меня одеяло.
- Боже, когда же кончится эта проклятая жизнь, - пробормотал я понуро и уже не сопротивляясь.
Через десять минут я был оставлен в покое, и глубоко, обидчиво так задумался. Погладив свой нежный живот, я вдруг ощутил внутри его какое-то недоумение. Я ахнул: "Это как раз тот симптом, который Собачкин мне вчера на ухо шепнул. Моя язва переходит в рак". Если бы я в это действительно поверил, то тут же упал бы в обморок, потом заболел… и возможно все бы для меня кончилось. Но я поверил в это не полностью, а так, на одну осьмушку. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать в душе эдакий утробный ужас.
- Буду капризничать, - заявил я за завтраком жене.
- Я тебе покапризничаю, идиот, - высказалась жена.
- Давай деньги, пойду пройдусь, - проскрипел я в ответ.
Жена выкинула мне сорок копеек. Я выскочил на улицу с тяжелым кошмарным чувством страха, и в то же время мне никогда так не хотелось жить.
Изумив толстую, ошалевшую от воровства и пьянства продавщицу, я купил целую кучу дешевых конфет и истерически набил ими свой рот. "Только бы ощущать вкусность, - екнуло у меня в уме. - Это все-таки жизнь".
Помахивая своим кульком, я направился за получкой на работу. В этот летний день у меня был отгул.
Но цепкий, липкий страх перед гибелью не оставлял меня. Капельку поразмыслив, я решил бежать. "Во время бега башка как-то чище становится", - подумал я.
Сначала тихохонько, а потом все быстрее и быстрее, с полным ртом конфет, я ретиво побежал по Хорошевскому шоссе. Иногда я останавливался и замирал под тяжелым, параноидным взглядом милиционера или дворника. "Какое счастье жить, - трусливо пищал я про себя. - Давеча ведь не было у меня страха, и как хорошо провел я время: целый день молчал и смотрел на веник. Если выживу, досыта на него насмотрюсь. Только бы выжить!"
Иногда я чувствовал непреодолимое желание - лизать воду из грязных, полупомойных лужиц. "Все-таки это жизнь", - повизгивал я.
Скоро показались родные, незабвенные ворота моего учреждения - бухгалтерии Мясосбыта. Пройдя по двору и растоптав по пути детские песочные домики, я вбежал в канцелярию. Так уживались друг с другом и истеричный, веселый хохоток и суровая, вобравшая все в себя задумчивость. Представители последней, казалось, перерастали в богов. Мой сосед по стулу - обросший тифозный мужчина - сразу же сунул мне под нос отчет.
"Боже мой, чем я занимался всю жизнь!" - осенило меня.
Поразительное ничтожество всего земного, особенно всяких дел, давило мою мысль. "Всю свою жизнь я фактически спал, - подумал я. - Но только теперь, находясь перед вечностью, видишь, что жизнь - есть сон. Как страшно! Реальна только смерть".
Где-то в уголке, закиданном бумагой и отчетами, тощая инфантильная девица, игриво посматривая на меня, рассказывала, что Вере - старшему счетоводу и предмету моей любви - сегодня утром хулиганы отрезали одно ухо.
Это открытие не произвело на меня никакого впечатления. "Так и надо", - тупо подумал я в ответ.
Теперь, когда, может быть, моя смерть была не за горами, я чувствовал только непробиваемый холод к чужим страданиям. "Какого черта я буду ей сочувствовать, - раскричался я в душе. - Мое горе самое большое. На других мне наплевать".
Я ощущал в себе органическую неспособность сочувствовать кому-либо, кроме себя.
Показав кулак инфантильной девице, я посмотрел в отчет и ни с того ни с сего подделал там две цифры. Все окружающее казалось мне далеким-далеким, как будто вся действительность происходит на луне.
Между тем зычный голос из другой комнаты позвал меня получать зарплату. Без всякого удовольствия я сунул деньги в карман.
Оказавшись на воздухе, я сделал усилие отогнать страх. "Ведь симптом-то пустяшный, - подумал я. - Так, одна только живость ума". На душонке моей полегчало, и я почувствовал слабый, чуть пробивающийся интерес к жизни. Первым делом я пересчитал деньги. И ахнул. Раздатчица передала мне лишнее: целую двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Сначала я решил было вернуть деньги. Но потом поганенько так оглянулся и вдруг подумал: "Зачем?"