Колдунов только да юродивых в Петербурхе было маловато. Последних Алексеич Петр не жаловал, больше уважал астрологов, особенно заграничных. Из-за страха лишения живота своего многие странные люди сторонились Петербурха. Однако же втайне все было: и обмирание, и шепот, и благочиние, и самовольство, и, конешно, безумие пресветлое…
Волею судеб дальняя плакальщица Катеринушка перебралась в Петербурх. Куралесил где-то неподалеку Егорий. Да и блаженный показывался. Один только Лексей отбился: нашел он, в конце-то концов, в глубинном зеленом городке у речки "бытие". И до того в нем закоснел, что знать ничего не хотел, хотя блаженного и бродягу Егория уважал. О царе же Петре Великом, грешным делом, стал нехорошего мнения: что с него-де, с царя, надо снять штаны и выпороть за унутренние дела (за битие же шведов - похвалить).
Конешно, это мнение Лексей хранил про себя.
…Чудной одной ночью, в лето 17… года над Петербурхом был мрак, и дождь, и стон. Черная вода металась как заговоренная. Хлестал ветер, разнося дождь в стороны, обрызгивая стены домов.
Нежная плакальщица, нищенка Катерина пряталась в доме у купчихи вдовы Анисьи. Анисья любила Катерину за кротость и опойство. У Катеньки от водки ужо аж личико вспухло, но она вдруг как-то тайно похорошела. Если б не ее пугающая кротость, то быть бы ей в полюбовницах какого-нибудь белотелого петровского вельможи-чудака. Но судьбина ей иная была…
Малочисленная челядь безвинно спала в доме. Одной Катерине от какого-то злоеверия не спалось. Зажгли свечи и заметалась по своему терему-комнатенке.
И вдруг здрогнула: чует, кто-то сзади с окна в спину ей смотрит. "Обернуться, ай нет?" - подумала она. А холод так все внутри и сковывает. И чует еще: если обернется, то конец ей, погибель. Лопнет сердце, и кровь превратится в ничто.
Нельзя оборачиваться, но и молитву читать - сил нет, онемела душа от страха, не токмо язык, но и ум не ворочается. Стой как сосулька, которой не будет.
Но посмотревший вдруг исчез. Катерина - брык на пол, свалилась в обморок, чтоб душу сохранить.
…Тем временем по немощеной улице шли две фигуры, видимо, людей. Дождь словно проходил сквозь них. Но зналось, что тут прошел кто-то другой - невидимый и огромный. Прошел и исчез - может быть, навсегда, а, эти фигуры - токмо тени, плевки ево.
Но плевки зело страшные, до изнеможения, и в виде людей. Один почему-то погрозил рукою. На луну. Хотя никакой луны не было.
…С утра Катерина заметалась: что было, что было! Где Анисья, где мирна челядь?! Но в доме никово не было: беспросветная тишина. Хошь бы вздох спящего почуялся. Катерина обошла - на босу ногу - все комнаты, все чуланы, все дыры: никого нету, как сгинули. Один хлеб да чарка для меду на местах.
"Его погибель… Раз в тыщу лет такое бывает… Бежать, бежать, - подумала Катерина. - Бежать".
Выскочила на улицу. Прошлась немного. Все было спокойно: могучий город не замечал потери, он жил, он был неразрушим, он был полон людьми. Исчезновение коснулось только одного места.
"Бежать, бежать", - стучало у Катерины в висках.
Безысходная тоска заломила ее: и была эта тоска не обычная, живая, расейская тоска, а другая - страшная и нечеловеческая. Такой она не знавала никогда. Знала лишь: надо блаженного в помочь.
И побрела Екатеринушка по Петербурху.
Даже солдаты на нее не взглядывали. Дома были стройные, как на вышедшей в жизни картине. Где-то ослепительно высился Троицкий собор.
Прошла по набережной. На реке - корабль, много народу. Кто-то машет шапкой. Сам Император Всея Руси с топором в руке, засучив рукава, как богатырский плотник, работает по дереву: токмо щепки летят.
В стороне, за углом браво маршируют солдаты. Полная молодуха с ведром воды, застывши, смотрит на их парад… Вот они, защитники Всея Руси, ее плоть, и кровь, и оградители…
Катерина, вдруг объятая какой-то скрытой надеждой, поспешила дальше. Она знала, куда шла…
Солнышко вовсю вставало над Расеею.
Через час где-то уже в стороне виделся Санкт-Петербурх город, яко чудо державное. А рядом с Екатериной - домики кривые, покойные и знакомые, как в Московии. Осмотревшись, юркнула в один из них, на отшибе. Домик как домик и похож на крестьянский. Но из тьмы сеней забелело на нее лицо Егория.
"Нашла!" - подумала Катеринушка.
- Блаженный-то здеся, поди? - прошептала она Егорию.
- Здеся. Но благоизволит выше идтить, - кивнул Егорий, не хмельной.
Катерину захолодало. Вместе прошли в сарай, на сеновал. Крыша была дырявая, и Божий свет лился сверху на сено, на котором возлежал, как на пуху, блаженный. Был он не постаревший, но убеленный. Ласково поглядел на вошедших. Егорий и Катерина сели на корточках вокруг ево.
- В великое бесстрашие входит, - бормотнул Егорий про себя.
Блаженный посмотрел на остающихся.
- Изменюся я таперь, - сказал он в тиши. - Уйду от вас, родимцы… Не ищите мя… Без трупа умру. Катеринушка заголосила внутри.
- Знаю, знаю, что тя испугало, душа, - ответствовал он. - Но покров свой оставлю для вас. Буде вам заступничество.
- Окромя креста? - спросила Катерина.
- Да. Но покров сей особливый. Егорий знает, к какому человеку идтить. Оставляю оного человека для вас и для тех в грядущем нашем, кто вместит. Обученный етот человек мною. Темные времена будут, но главная тьма, от которой все и которая всему причина, никому видна не будет. Ее изгоняти тяжело… Веселей, сироты утробные! - засмеялся вдруг блаженный, взглянув. - Катеринушка, светись, что около мя пребываешь, а не на трупном ветру, как Анисья твоя горемычная! Будет покров тому, кто вместит, а от них - и тем, кто не вместит, перепадет. По родству… Есть обученные мною… Мало, мало! О!.. Велико безумство любое буде… Где свет, где тьма - все спутается… Мотрите у меня, как обучитесь, зрите за невидимым. Но исток помните, ежели в грядущем выдержат все наши - такое им откроется, такое. Носите зерно етого в себе!.. Сладчайшие! А чичас - бежите в пивную, а то скоро иным духом пьяны будете. Навсегда. Токмо поцалую вас.
Катеринушка и Егорий на четвереньках подползли к челу блаженного. Пахло соломой и медом. Чело было уже далекое, будто на звезде. А за светлостью етой чудилась ишо такая бездна, что и Господи…
Замудрилась совсем Катеринушка, а поцелуй блаженного был неземной, но добрый. Точно ласка в нее влилась. Та, которая не от миров.
Очутилися на улице. Хлестал ветер, тянуло сыростью и еле зримым. А далеко в маленьком городке на берегу потаенной русской реки, которой поклонялись, видел тяжелые сны Алексей. Будто уходит из Руси в просторы Неизвестно-Божии блаженный Ивашко, и такие те просторы, такие, что лучше и не зреть ничего такого.
И еще в душе его, Лексея, металось:
"Бытие, бытие, чем подпереть?"
А к утру следующего дня той же дорогой возвращались к домику на окраине Санкт-Петербурха, великого города, Егорий и Катерина. Прошли на сеновал. Не было ужо там блаженного. Даже сено, на котором возлежал он, исчезло. Сквозь дыру в крыше видели они токмо синее-синее, бездонное небо, такое глубокое, что тонули в нем очертания ангелов…
Южинский цикл
Городские дни
Маленький городок N недалеко от Москвы охвачен потоком солнечного тепла. Стоит нестерпимо жаркое лето. В природе - пир жизни, которому не видно конца. Воздух напоен торжеством, словно сам рай сошел в опьяняющий мир.
Так в высоте светит чудовищное белое солнце, как золотой знак Аполлона, как знак того, что он есть. Глаз опущен, закрыт, остался один знак - неугасимый, проливающий потоки света в мир, всесильный, божественный, равнодушный к добру и злу…
На земле - там, внизу, - античные города, не тени богов, не трепет елевсинских мистерий, а обыкновенный городок 196… года. Низенькие дома-коробочки, плакаты о том, что "Бога нет и никогда не было", чад пивных с их зигзагообразными непослушными очередями, тупой вой машин. Диковатые, полуоднообразные люди там и сям шныряют по улицам и иногда о чем-то спорят, но больше угрюмо молчат. А на солнышко даже и не смотрят, полагая в простоте душевной, что оно всего лишь котел с ядерно-химическими реакциями внутри. Учатся все - от мала до велика, но от учения лица становятся еще угрюмей и заброшенней, как будто учение стало тьмой, а неученье - светом.
За гулом фабрик, за туманом пыли и бензина - приютилась Белокаменная улица. Четырехэтажные коробки, слепые окна-глаза, зелень, детвора, старушки на скамейках, торопливые мужчины. Вид у мужчин помятый, странный, глаз - полузвериный, полуищущий правду; кулак - тяжел и увесист, словно грузное и уверенное дополнение к правде. Бывает, что летними вечерами крик восходит от домов, как плотное облако; женщины кричат о разбитой посуде, о жизни, о детях, о деньгах; мужчины переругиваются более тихо и мрачновато, в основном о водке и смерти. Изредка этот монотонный вой прорывается взрывным грохотом, тяжелым падением тела - и наступает тишина, мертвая и страшная, как в глубине вод. Это верный знак того, что произошло нечто близкое к смерти: удар, кровь, стон и замирание чьего-то сердца и скорый выход души. Но куда?
Кузьминские жили в одном из таких домов. Черная пасть парадного выводила почему-то во двор, голый, одинокий, без единого деревца в нем. Раньше среди взрослых хозяином двора был Василий Антонович - милиционер и жилец дома. Но с тех пор как он исчез неделю назад, - двор душевно опустел. А исчез он самым диким и неподобающим образом.
Василий Антонович в свое время был подлинный начальник, причем начальником он становился именно тогда, когда возвращался со службы. С этого момента он никому не давал спуску: крик, брань, придирки преследовали жильцов, как потусторонних мух. "Ты почему здесь сидишь?" - кричал он, распалясь, на какого-нибудь еле трезвого мужичка, прикорнувшего на дворовой скамейке. "Опять насорено, опять насорено!" - звучал его голос, долетая до самых укромных уголков дома. "Куда, куда?!" - шумел он в своей комнатушке, как будто она была отделением милиции. Больше всех доставалось жене - Анне. С течением жизни взгляд ее все мутнел и мутнел, как будто жизнь заключала в себе одну тьму. Трудно было поэтому найти на свете более мрачное существо, чем жена Василия Антоновича. Доставалось от него и Кузьминским, хотя были они люди пожилые и тихие, недолюбливал же их Василий Антонович за веру, за иконы, но особенно за то, что их дочь, тринадцатилетняя Таня, носила маленький крест на шее. "Сами глупые, неученые - и ладно, а дитя для чего смущать", - тяжело вздыхая, говорил он. Но дело это было тонкое, умственное, а Василий Антонович решался прерывать дела простые и ясные. Поэтому больше всего он любил работу в вытрезвителе. "В вытрезвитель вас всех, в вытрезвитель… чертей беспорядковых", - кричал он по любому поводу. И даже просто так. "Житья от него, ненавистного, нету", - вздыхала полутемная, в слезах, старушка Никитична, - и во сне снится… Один голос его громовой и слышу". Исчезновение же громоподобного произошло следующим образом.
Однажды вернулся он совсем распоясавшись. Кажется, опять дежурил в вытрезвителе. Обругал Никитичну за семечки, гаркнул на Таню: "Сними крест!" Прошел к жене. Анна варила кашу - рядом стоял лишний пустой черный чугунок. "Не вовремя!" - заорал он, ударив ее. И вдруг в глазах Анны вспыхнул огонь - меткий, жесткий. Вспомнила все. Где-то в душе лопнуло терпение. Подошла и ловким уверенным движением, слегка подпрыгнув, нахлобучила на голову служивого чугунок. Чугунок как-то таинственно хлопнул и, будто предназначенный, неожиданно точно оделся на голову, накрыв ее до самой шеи. Служивый заревел, Анна исчезла, словно ее слизнули. Василий Антонович остался один в темноте. Он попытался было сорвать чугунок с. головы рывком сильных рабочих рук, но сделал неуклюжее движение, и чугунок окончательно закрепился, словно намертво охватив милицейскую голову. Крик поднялся такой, что жильцы позабыли запереться в своих комнатах. Василий Антонович выбежал в коридор, спотыкаясь и трубно крича, пытаясь сорвать так неудачно врезавшийся горшок. Ничего не видя, он тем не менее пытался бежать - от стены к стене, куда - неизвестно. Тьма объяла его. Ни неба, ни облаков, ни солнца не было. Главным образом пугала его тьма и невозможность сорвать чугунок: при каждой попытке голова трещала от боли. А может быть, просто он обезумел от ярости и стал таким неловким. Ужас распирал его. И вместе с тем желание бежать, куда - он не знал. Полупрыгая, бросаясь из стороны в сторону, Василий Антонович спускался во двор - к свету. Вид метущегося начальства с черным чугунком на голове парализовал всех. Страх мешал думать - и предпринимать. Погоны напоминали о власти. Но тупой рев под чугунком напоминал об уму, непостижимом.
Под конец произошло что-то совсем жуткое и несообразное. По какому-то непонятному наитию милиционер, выбежав во двор, бросился к каменной стене - она была налево, рядом с домом. Двор опустел. Жильцы высунулись из окон. По-темному, неуверенно, тем не менее разбежавшись, милиционер с размаху ударился чугунком о стену. Надежда была разбить проклятый чугунок. А может быть, заодно и ненужную, вечно надоедавшую голову. Увидеть свет. Увидеть солнце. Воссиять. Пускай даже без головы. Рядом оказался мальчишка Витя, лет четырнадцати, - наглый и пронырливый. Все мальчишки во дворе панически боялись Василия Антоновича. И поэтому жизнь во дворе была тихая; ребятишки не дрались друг с другом. Но первый, кто осмелел при виде объятого каменной тьмой милиционера, был затаенный хулиган Витя Марушкин. Вертясь около ревущего милиционера, он поправлял его:
- Вот так, дядя Василий!.. Там стена!.. Бежи… Прямо! Расколется, гад!
И дядя Василий, тяжело разбежавшись, как носорог, тараном бодал каменную стену. Раз, другой, третий… Ничего не помогало. Свет не мелькал в глазах. Пробуждения не было. Птицы высоко летали над его каменной черной головой. Но расшибить чугунок не удавалось. Может быть, мешала тайная жалость к своей голове. Прошло время, показавшееся ему вечностью, и вдруг Василий Антонович затих. Пошатываясь, медленно отошел на середину двора. Уже раздавался открытый хохот. Василий Антонович присел на пень. Какая-то птичка, видимо ошалев, села ему на чугунок. Когда подошли трое мальчишек, один с кирпичом, она вспорхнула. Это были самые уверенные ребятишки.
- Давайте я соображу, дядя Вася, - особенно норовил самый высокий из них Петя.
Но из-под чугунка не раздалось ни звука. Одно жуткое бездонное молчание. Словно Василия Антоновича - там, под чугунком, - уже не было, или он изменялся - в иное существо…
Петя продолжал:
- Василий Антонович, я вас стукну… Кирпичом… Как в физике… Аккуратно… Горшок расшибу, а голову не заденет.
Петя сдержанно, робея, словно по инструкции, ударил раза два. Образовалась трещина, но не на голове. Вдруг по-мертвому завыла сирена "скорой помощи": очевидно, кто-то решился позвонить.
Осторожно, как идола странного племени, Василия Антоновича вывели со двора в машину. Больше его никогда не видели; Анна через неделю уехала. Говорили, что он якобы сошел с ума, причем на всю жизнь, без возможности возвращения. Старушка Никитична, правда, говорила, что он сошел с ума не только на всю жизнь, но и на период после смерти. Так-де сказали ей во сне.
Но жизнь после этого явно облегчилась. Спало чудовищное бремя контроля. Во дворе стало оживленней. Зазвучали голоса мальчишек. Особенно обрадовались Кузьминские: теперь никто не кричал на Таню "сними крест!". Она могла свободнее дышать.
"Господи, хоть последние годки поживем спокойно", - радовалась Кузьминская.
Но дальше события во дворе опять развернулись самым неожиданным образом.
Да, действительно, стало легче. Еле трезвые мужички спокойно дремали на скамейках. Старушка Никитична вовсю лущила семечки и видела более спокойные сны. По вечерам во дворе стали собираться соседушки: забивать козла. Повеяло свободой. Кой-где даже раздавался хохот. Но в мире детей творилось нечто особое.
Там тоже, конечно, стало свободней. Подросток Петя уже подрался с Витей. Другие гонялись друг за другом, точно они были каменные: так беззаботно раздавали они друг другу оплеухи. Появились даже ножи. Но больше всех стала бояться девочка Таня. Это было нежное доверчивое существо. Года два назад она была сильно травмирована; начиналось с того, что к ним в дом - Кузьминские жили тогда в другом городке, совсем близ Москвы, - пожаловала гостья, да не откуда-нибудь, а с Запада - из-за границы. Дело в том, что Кузьминские имели там родственников, но последние, боясь сами приехать, попросили по случаю знакомую учительницу, канадку, поехавшую в СССР, навестить Кузьминских. Канадка и навестила, прохохотав с полчаса в комнате Кузьминских. Говорила в основном о деньгах. Девочке почему-то показалось, что голова у канадки муравьиная, только большая. Но если кто-нибудь мог заглянуть в мысли канадки, то ее, наверное, вообще ни с чем нельзя было бы сравнить. На следующий день пришла милиция делать обыск. Три, дня родители пропадали. Тане снились глаза канадки до того странно пустые, что походили на глаза манекенов, расставленных в столичных магазинах. Неужели из-за этих прозрачных, ничего не выражающих глаз нужно сажать в тюрьму маму, папу, мучить и терзать? Но маму и папу не посадили. Мама и папа вернулись. Пустые глаза перестали сниться. Но зато по дому поползли слухи: "Продались империализму". Тане опять стал чудиться бессмысленный хохот канадки…
Из дома тогда пришлось уехать прямо в городок N. Их встретили бесконечные лозунги: "Вперед…!" И описанный милиционер Василий Антонович - в конце концов с горшком на голове. И вот началась новая жизнь: милиционер исчез. Но страх скоро снова подкрался к Тане.
Бояться она стала ребят. Особенно глаз Пети, холодных и острых, как нездешняя сталь. Она не могла понять, почему он за ней наблюдает. Она видела, что мальчишки с исчезновением дяди Василия стали бешено драчливыми и оживленными, как зверьки. Но ее никто не трогал: за ней только странно и неподвижно наблюдали. Петя - жестко и отчужденно, Витя - со злобным удивлением, больше поглядывая на грудь. Он даже открывал рот от изумления. Холод охватывал Таню. Но она не решалась еще говорить чего-либо родителям. Ночью ей ничего не снилось: один холод томил ее, даже во сне.
И вдруг все кончилось.
Вечером ее остановили у дома. Были все те же ребята. Только глаза Пети еще больше похолодели: точно напоминали оледеневшую сибирскую реку. Сердце ее опустилось.
- Ты почему носишь крест? - тихо спросил один, белобровый.
- Верит в Бога, дура! - захохотал другой.
- Да за такое убить мало, - вдруг с садистской злобой прошептал Петя.
- Бей ее! - вскрикнул Витя.
Одним ударом ее сшибли с ног. Боль заполнила все существо. Били молча. Словно настало время, когда молчат дети.
…Через месяц Таня вышла из больницы. Был такой же теплый, всепроникающий бессмертно-живой день. Солнце - закрытый зрак Аполлона - изливало свет в мир. Кузьминские решили уехать из этого города. Но куда?..