Он говорил так вежливо и просто, что пресек дальнейшие расспросы, но я тем не менее с трудом сдержался, чтобы не спросить его еще кое о чем. Гийом бегло окинул взглядом Джованни, который, насвистывая, смотрел в окно. Последние шесть часов я раздумывал, как мне поступить, и, наконец, решение было найдено: как только мы окажемся наедине в кафе, я расстанусь с Джованни навсегда. Я скажу, мне просто надо сказать ему, что он ошибся в выборе и что мы можем быть только друзьями. Правда, я не мог поручиться за то, что сам не ошибся в выборе, превратно истолковав поведение Джованни, и стыдился предположения, что по собственной глупости выдам себя. Я понимал, что попал в ловушку, и, как ни изворачивайся, час исповеди пробьет, и мне вряд ли тогда удастся отвертеться. Можно было, конечно, выскочить из машины, но это безусловно выдало бы меня.
Когда мы очутились у заваленных мусором бульваров и непроезжих улочек Les Halles, шофер спросил, куда нас везти.
Вдоль тротуаров на целые кварталы тянулись навесы, под которыми грудами лежали лук-порей, капуста, репчатый лук, апельсины, яблоки, картошка, цветная капуста. Здесь же можно было увидеть рыбу, сыр и только что освежеванные туши. Просто не верилось, что все это когда-нибудь будет съедено. Но через несколько часов все это исчезнет в ненасытном чреве галдящей вокруг нас парижской толпы. А галдели уже со всех сторон: и спереди, и сзади, то утомляя, то радуя слух – вокруг нашего такси стоял немыслимый гвалт, и шофер с Джованни ему вторили.
В будни парижская толпа, как правило, одета во все голубое, а по воскресеньям обычно щеголяет в невероятно праздничном черном платье. Перед нами мелькал этот голубой человеческий муравейник; люди с повозками, ручными тележками, фургонами, переполненными до краев корзинами. Они, конечно, поносили нас почем зря. Какая-то краснолицая тетка, тащившая корзину с яблоками, прокричала Джованни, шоферу, всему миру – привычное "cochon", на которое шофер и Джованни сразу же отозвались, завопив что есть мочи, хотя почтенная торговка уже скрылась с глаз, и они вряд ли когда-нибудь вспомнят, какую похабщину она отпустила на их счет. Мы с трудом пробивались сквозь толпу, потому что никто не сказал шоферу, где остановиться. Шофер и Джованни довольно быстро нашли общий язык, обмениваясь весьма нелестными соображениями по поводу языка, интимных привычек, чистоплотности и нравов парижан. Жак и Гийом тоже обменивались соображениями весьма недоброжелательными, обсуждая достоинства каждого проходившего мимо мужчины.
Мостовая была скользкой от полусгнивших листьев и пищевых отходов, которые нарочно кидали прямо под ноги. Попадалось на глаза множество писсуаров, прилепленных к стенам и углам домов. Всюду попадались маленькие жаровни, кафе, ресторанчики и прокуренные насквозь бистро, похожие на тесные забегаловки, где помещались только полки с бутылками да оцинкованная стойка. И повсюду мужчины – молодые, старые, среднего возраста, весьма эффектные, несмотря на режущую глаз пестроту их одежды и весьма потасканную внешность. А женщины – уродливые, не умеющие считать и взвешивать, скуповатые и нетерпеливые, но с лихвой покрывающие эти недостатки криками и воплями; впрочем, они не так уж уродливы. Я не представлял себе, что здесь можно жить, но Джованни, видно, узнавал знакомые места и очень радовался.
– Я знаю тут одно заведеньице, – бросил он шоферу, – très bon marché.
И сразу же принялся объяснять, где оно. Оказалось, что шофер там частенько встречался со своими приятельницами.
– А где это заведение? – нетерпеливо спросил Жак. – Я думал, мы едем в…, – и он назвал другое место.
– Вы, конечно, шутите, – презрительно заметил Джованни, – это заведение очень дорогое и очень плохое, там бывают одни туристы. Мы же не туристы, – добавил он и, обратившись ко мне, сказал:
– Когда я только приехал в Париж, работал здесь в Les Halles, и довольно долго. Nom de Dieu, quel boulot. Не приведи господь попасть туда еще раз.
Мы ехали по улицам, а он смотрел на них с грустью, которая казалась немного притворной.
– Скажи ему, кто тебя оттуда вытащил, – раздался голос Гийома.
– Ах, да, – сказал Джованни, – вот мой спаситель, мой patron.
Он с минуту помолчал, потом спросил Гийома:
– А вы не раскаиваетесь, что взяли меня? Я вас не огорчаю своей работой, вы мною довольны?
– Mais oui, – ответил Гийом.
– Bien sûr, – со вздохом протянул Джованни и, насвистывая, опять стал смотреть в окно.
Мы подъехали к удивительно чистому кафе. Такси остановилось.
– Ici, – сказал шофер.
– Ici, – эхом отозвался Джованни.
Я потянулся за бумажником, но Джованни резко схватил меня за руку и подмигнул, давая понять, что платить полагается этим паршивым старикам. Он открыл дверь и выскочил на тротуар. Гийом и не собирался доставать свой бумажник, и Жак расплатился за всех.
– Ну и ну, – протянул Гийом, глядя на дверь кафе.
– Ручаюсь, что тут мы обязательно подцепим какую-нибудь заразу. Ты, может, отравить нас решил?
– Вы же не на улице станете есть, – сказал Джованни, – у вас больше шансов отравиться в каком-нибудь шикарном заведении, куда вы ходите, которое лишь с виду чистенькое и пристойное, mais, mon Dieu, les fesses, – он ухмыльнулся. – Fais-moi confiance. И с чего бы мне вас отравить? Лишусь работы, а я как раз недавно понял, что жить мне не надоело.
Джованни улыбался, а Жак и Гийом переглянулись, но понять их взгляды я все равно не смог бы, даже если бы и очень старался. И Жак, подталкивая нас вперед, как малолетних детей, заметил с ухмылкой:
– Чего попусту спорим? Не торчать же нам тут на холоде. Не поедим, так выпьем. От коньяка микробы дохнут.
И вдруг Гийом просиял – он прямо преобразился, будто под рубашкой у него был спрятан шприц с наркотиками, который в назначенный час автоматически впрыснул их ему в вену.
– Il у a des jeunes dedans, – сказал он, и мы вошли в кафе.
Там, действительно, сидели молодые люди. За оцинкованной стойкой человек шесть потягивали белое и красное вино, рядом с ними сидели их приятели уже не первой свежести. У окна какой-то рябой мальчик с весьма потасканной девицей крутили пианолу. За столиками в глубине стояли несколько человек. Их обслуживал на редкость чистый с виду официант. В полумраке, на фоне грязных стен и посыпанного опилками пола, его пиджак казался ослепительно белоснежным. За столами в глубине виднелась кухня, и самодовольный толстяк-повар в высоком белом колпаке, с потухшей сигарой в зубах, переваливался с ноги на ногу, как тяжело нагруженный грузовик.
За стойкой восседала дама – одно из тех абсолютно неповторимых созданий, полных неукротимой энергии, которые встречаются только в Париже, причем встречаются на каждом шагу – в другом городе их появление показалось бы крайне неуместным, как появление русалки на вершине горы. В Париже они повсеместно сидят за стойкой, точно птицы в гнездах, и высиживают свои доходы, как птицы высиживают яйца. Они видят все, что случается в их владениях, и удивиться могут разве что во сне. Впрочем, они давно уже не видят снов. Они не бывают ни злыми, ни добрыми, хотя у них есть свои привычки и повадки. Эти дамы знают все о каждом, кто появляется в их владениях. Некоторые из них – седые, другие нет, одни полные, другие – сухопарые, одни уже бабушки, другие – закоренелые старые девы, но у всех у них одинаково безучастный, но все примечающий взгляд. Просто не верится, что когда-то они сосали материнскую грудь или смотрели на солнце. Они, должно быть, пришли в этот мир исключительно для того, чтобы утолить свою жадность к деньгам, поэтому глаза у них бегают по сторонам, и успокаиваются они только, увидев кассу, полную денег.
У этой дамы волосы были черные с сединой, а лицо выдавало уроженку Англии. Она, как, впрочем, и все посетители бара, узнала Джованни и, судя по ее бурной реакции, явно симпатизировала ему. Она прижала Джованни к своей необъятной и пышной груди и проговорила грудным голосом:
– Ah, mon pote! Tu es revenu. Наконец-то, объявился. Salaud. Ты, видно, разбогател, нашел себе богатых друзей, к нам и не заглядываешь! Canaille.
Ее сияющие глазки стрельнули в "богатых друзей", окатив нас притворно-непринужденным чарующим дружелюбием. Ей не надо было утруждать себя разгадкой каждого мгновения жизни любого из нас, начиная с рождения и кончая сегодняшним днем.
Она уже поняла, кто из нас богат и насколько богат, и сразу же смекнула, что у меня кошелек пуст. Вероятно, поэтому в брошенном на меня взгляде я прочитал мимолетное, правда, искусно замаскированное недоумение, которое тут же сменилось уверенностью, что сейчас она доберется до истины.
– Так уж выходит, – подавшись вперед и приглаживая волосы, сказал Джованни, – о развлечениях некогда думать, работа у меня серьезная.
– Tiens, – насмешливо воскликнула она, – sans blague?
– Уверяю вас, – продолжал Джованни, – хоть я совсем еще молодой, а все равно очень устаю…
– И вы рано ложитесь спать? – Она снова расхохоталась.
– Притом один, – сказал Джованни так, словно этим объяснялось все, и она снова расхохоталась, сочувственно причмокнув.
– А сейчас вы с работы или на работу? – спросила она. – Вы пришли завтракать или опохмелиться? Nom de Dieu, выглядите вы не очень серьезным. Уверена, что вы хотите выпить.
– Bien sur, – сказал кто-то в баре, – после трудового дня ему надо выпить бутылку белого вина и закусить несколькими дюжинами устриц.
Все расхохотались, каждый тайком рассматривал нас, и мне стало казаться, что я клоун из бродячего цирка. По-видимому, здесь все очень уважали Джованни. Тот немедленно откликнулся на предложение.
– Неплохая мысль, дружище, – заметил он, – как раз то, что надо.
Потом он повернулся к нам.
– Но вы еще не познакомились с моими друзьями, – сказал он, переводя взгляд с меня на женщину за стойкой.
– Это господин Гийом. – И сладеньким голоском добавил: – Мой patron. Спросите у него, серьезный я человек или нет?
– Но я не уверена, что он сам серьезный, – развязно сказала она и засмеялась, пытаясь смехом смягчить свою развязность.
Гийом, с трудом оторвав взгляд от молодых людей в баре, протянул руку и сказал улыбаясь:
– Вы не ошиблись, мадам, Джованни намного серьезнее меня. Боюсь, как бы через несколько лет он не стал владельцем моего бара.
"Он станет им, когда рак свистнет", – подумала она, но ее лицо выразило полный восторг по поводу сказанного, и она с воодушевлением пожала его руку.
– А это господин Жак, – сказал Джованни, – наш самый взыскательный посетитель.
– Enchanté, madame, – сказал Жак, изобразив самую чарующую улыбку, на которую та ответила ее бездарным подобием.
– А это monsieur l'Américain, – сказал Джованни, – иначе его зовут monsieur David. A это – мадам Клотильда.
Джованни отступил, в его глазах появился огонек, лицо вспыхнуло от радости и гордости.
– Je suis ravie, monsieur, – сказала она, смерила меня взглядом, крепко пожала руку и улыбнулась.
Я тоже улыбнулся, сам не знаю, почему, я чувствовал себя крайне растерянным. Джованни как бы невзначай обнял меня за плечи.
– А что у вас хорошего можно поесть? – спросил он. – Мы проголодались.
– Сначала надо выпить, – вставил Жак.
– Тогда нам нужно сесть, – сказал Джованни.
– Нет, – протянул Гийом. Для него уйти из этого бара было равносильно изгнанию из земли обетованной.
– Давайте для начала выпьем здесь в баре с мадам Клотильдой.
Предложение Гийома возымело неожиданное действие: казалось, в бар ворвался ветер, и лампы загорелись ярче, и здешние посетители разом превратились в труппу актеров, которые собрались, чтобы разыграть хорошо им известную пьесу.
Мадам Клотильда, по обыкновению, немного поломалась, но скоро уступила нашим просьбам, сообразив, что пить мы будем что-нибудь приличное. Мы выбрали шампанское. Она пригубила бокал, произнесла несколько уклончивых фраз и в мгновение ока исчезла. Гийом даже еще не успел завязать знакомство ни с одним из мальчиков, которые потихоньку прихорашивались, прикидывали в уме, сколько денег нужно будет ему и его copain на ближайшую неделю и умножали эту сумму на импозантность Гийома, высчитав, как долго можно будет из него выкачивать деньги. Не решили они только одного, как подобает держаться с ним: vache или chic, но склонялись к мысли, что vache будет, пожалуй, более подходящим. Что касалось Жака, то он в их глазах был лакомым кусочком, что-то вроде утешительной премии на скачках. Со мной дело обстояло иначе: ни о какой квартире, мягкой постели или ужине не могло идти и речи, я был, так сказать, предметом их воздыханий, желанным, но недосягаемым, потому что считался môme Джованни. И чтобы хоть как-то выразить свое расположение к нам, они хотели поскорее избавить нас от этих двух стариков. Поэтому пьеса игралась в презабавной заговорщической атмосфере, и их вполне эгоистичные устремления были завуалированы альтруистическим пылом.
Я заказал себе кофе и двойной коньяк. Джованни стоял в стороне от меня, потягивая marc в обществе какого-то старика, казавшегося вместилищем моральных нечистот и пороков, и рыжего молодого человека, который когда-нибудь станет двойником этого старика; в печальных мальчишеских глазах не угадывалось и малейшей надежды на будущее. Лицо его отличалось грубой, какой-то лошадиной красотой. Он исподтишка наблюдал за Гийомом, зная, что тот вместе с Жаком тоже наблюдает за ним. Гийом пока что непринужденно болтал с мадам Клотильдой; они жаловались друг другу на плохую торговлю, на то, что из-за этих нуворишей обесценился франк, и в один голос твердили, что Франции нужен де Голль. К счастью, они уже не раз вели подобные беседы с другими людьми, так что этот разговор не требовал от них никакого умственного напряжения.
Жаку вдруг захотелось поиграть со мной в доброго дядюшку, хотя он мог спокойно предложить выпить любому из этих мальчиков.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – У тебя сегодня такой знаменательный день.
– Отлично, – ответил я, – а ты?
– Я? Как человек, которому явилось прекрасное видение.
– Да? – сказал я. – Поделись со мной впечатлениями.
– Я вовсе не собираюсь шутить, – заметил он, – и говорю о тебе. Ты и есть то прекрасное видение. Если бы ты мог посмотреть на себя со стороны: ты сейчас совсем не такой, каким был вчера вечером.
Я молча посмотрел на него.
– Сколько тебе лет? Двадцать шесть или двадцать семь? Мне примерно вдвое больше и, смею тебя уверить, тебе сильно повезло, потому что это случилось с тобой сегодня, а не когда тебе стукнет сорок или около того, когда уже не растравляешь себя надеждой и ни к черту не годишься.
– Что же такое со мной случилось? – спросил я, стараясь придать голосу насмешливость, но вопреки моему желанию вопрос прозвучал слишком серьезно.
Он не ответил, вздохнул, бросив беглый взгляд на рыжеволосого мальчика, потом повернулся ко мне:
– Ты напишешь Хелле?
– Я пишу ей довольно часто, – заметил я, – думаю на днях отправить письмо.
– Ты уклонился от ответа.
– О, мне показалось, что ты спросил, буду ли я писать Хелле?
– Хорошо, задам вопрос иначе: ты напишешь ей о сегодняшней ночи?
– Честно говоря, не знаю, что в ней такого особенного, чтобы описывать в письмах. Тебе что до того, напишу я или нет?
Он кинул на меня взгляд, полный такого отчаяния, какого я в нем и не подозревал. Это почему-то здорово напугало меня.
– Мне-то ничего, – сказал он, – а вот тебе и ей вряд ли безразлично, как и этому бедному мальчику; ведь он и не предполагает, что, глядя на тебя во все глаза, сует голову прямо в львиную пасть. Ты с ним будешь обходиться так же, как и со мной?
– С тобой? Что ты имеешь в виду? Как я с тобой обходился?
– Со мной ты вел себя очень некрасиво, – сказал он, – ты вел себя непорядочно.
– Я понял, стало быть, ты считал бы меня пристойным и порядочным, вздумай я… – на сей раз слова прозвучали с издевкой.
– Нет, я просто думаю, что было бы пристойнее с твоей стороны не так откровенно меня презирать.
– Прости, но коль уж об этом зашла речь, мне кажется, что многое в твоей жизни не может не вызывать презрения.
– То же самое могу сказать о тебе, – ответил Жак, – знаешь, в человеке разные качества достойны презрения, но высокомерное отношение к страданиям ближнего достойно презрения больше, чем все прочие недостатки. Тебе стоило бы подумать о том, что человек, который стоит перед тобой, когда-то был моложе тебя и незаметно для самого себя превратился в порочную и жалкую развалину.
Мы замолчали, и долетевший до нас в этот момент смех Джованни прозвучал угрожающе.
– Скажи, – заговорил я, – неужели ты уже не можешь жить по-другому? Не ползать на брюхе перед бесконечными мальчишками и клянчить, чтобы они подарили тебе пять грязных минут в темноте?
– Ты лучше вспомни тех, кто ползал на брюхе перед тобой, пока ты витал в облаках и делал вид, будто не замечаешь, что кто-то лежит у тебя между ног и проводит с тобой те самые грязные пять минут.
Я молча рассматривал янтарную жидкость в рюмке и ее капли, расползшиеся по металлической поверхности стола, где смутно отражалось мое лицо, и мои собственные глаза с безнадежностью смотрели на меня из этой мути.
– Пойми, – настойчиво продолжал он, – моя жизнь постыдна только потому, что таковы мои случайные попутчики. А они постыдны. Тебе надо бы спросить, почему?
– А почему они постыдны? – спросил я.