А потом в каменной стене неожиданно открылась маленькая дверца, и очень маленькая женщина, почти карлица, в черном платье до полу, вышла откуда-то из внутреннего двора и налила нам воды из бутылки, запотевшей от холода.
- Неро… Неро… - приговаривала она, и Мешулам, который все это время молча шел за нами, объяснил нам, что "неро" - это вода по-гречески, а ей сказал "харисто" и поклонился. Карлица ответила ему поклоном, а потом вернулась к себе во двор и закрыла дверь в каменной стене, и я испугался - что же мы теперь будем делать с ее чашками?
- Всё в порядке, - сказала мама, - поставим их возле двери перед уходом.
- А если их кто-нибудь заберет? Она подумает, что мы воры.
- Не беспокойся, Яир, никто не заберет, и она не подумает.
А когда мы вернулись в машину, Мешулам достал из багажника корзиночку, полную зеленого миндаля, и дал ее маме:
- Возьмите, госпожа Мендельсон. Пусть у вас будет что принести домой показать.
Глава четвертая
1
Тот день начался для Малыша так же, как множество других. Первыми открылись глаза - как всегда, раньше, чем у всех других детей. Потом кожа ощутила чередующиеся прикосновенья потоков тепла и прохлады, таких ласковых в эти ранние утренние часы, когда они гоняются друг за дружкой, то сливаясь, то расплетаясь, снова и снова. Затем уши услышали дерущихся на крыше голубиных самцов, царапанье птичьих когтей по желобу водостока, и руки дежурной, что хлопотали в маленькой кухне кибуцного интерната. А под конец нос вдохнул запах варившейся там каши, и уже подтаявшего маргарина, и краснеющего в блюдечках варенья. В памяти Малыша теснились лица людей, навещавших его во сне, но он никогда не мог припомнить их имен, проснувшись.
Малыш укрыл голову. Одеяло поглотило все звуки. Блаженная, мгновенная, собственная темнота. У маленького мальчика в кибуце совсем мало таких минут полного уединения.
- Там даже время общее, - сказала мне как-то Зоар, моя невестка, тоже выросшая в детском доме, "в точности таком же". И за этими коротенькими, только одному тебе принадлежащими минутами тебя уже подстерегает то, что происходит каждый день и что невозможно предотвратить или хотя бы отсрочить: громогласное, бодрое "Доброе утро, дети, общий подъем!" - и раздвигаемые занавеси, и многоголосый гомон, и шумная суета умывания и одевания. А после завтрака - общий выход на большую дорогу и ожидание общего транспорта, который доставит всех их разом в общую школу всех кибуцев Иорданской долины.
- Он был у нас "мальчиком со стороны", так это тогда называлось, - рассказывал мне много лет спустя один старик оттуда, который был бы сейчас в возрасте Малыша, если б тот не погиб в бою. - Мы, правда, не донимали его так, как других чужаков, потому что у него были здесь родные дядя и тетя, но все равно: мальчик со стороны - это мальчик со стороны.
- Как ты в своей семье, - усмехнулась Зоар. - Ты ведь у них тоже немножко мальчик со стороны.
У Малыша были отец и мать, но его мать не смогла вынести жизнь в Стране Израиля, ее людей и ее жару, ее бедность и ее требования. Она оставила мальчика у его отца и вернулась в страну, где родилась, - там ее ждали театр и музыка, которые она любила и которых ей очень недоставало, и знакомые язык и климат, и наконец смерть, которая поспешила прийти раньше времени, - как наказание, настигшее ее несколько лет спустя.
Отец женился на другой женщине, которая отдалила его от друзей, а затем потребовала удалить и сына.
- У тебя есть старший брат в кибуце, - сказала она, - он человек немолодой, но добрый. Пусть он возьмет его к себе. Кибуц - хорошее место, и люди там хорошие. Так ему будет лучше, и нам тоже будет лучше.
И вот так, укутанный во все хорошее и лучшее, он был послан на свое новое место. Семь лет исполнилось ему тогда, и за младенческие ямочки, еще украшавшие тыльную сторону его ладоней, а также за пухлые смуглые щеки его прозвали здесь Малышом. Я не знаю, что он чувствовал в те дни, потому что даже моей способности вызнавать и угадывать есть пределы, тем более что никого из тех, кто был так или иначе связан с первыми годами его жизни, уже нет на свете. Сам он погиб в Войне за независимость. Его дядя и тетя умерли в один и тот же год от одной и той же болезни в одном и том же доме для престарелых. Его отец умер в своей постели, возле третьей жены, о которой мне не известно ничего, кроме факта ее существования. Его мать погибла в лагере смерти, от голода и холода, размышляя о ребенке, которого бросила, и о том палящем солнце, от которого сбежала, и о том, что, возможно, вся Вторая мировая война вспыхнула только для того, чтобы воздать ей за то, что она причинила своему сыну. А его мачеха погибла в дорожной аварии на улице Газа в Иерусалиме - для ее наказания судьба собрала вместе дождь, автобус и мотоцикл с коляской, полной цветов, которые рассыпались по асфальту.
Но тогда все они были еще живы, и дядя и тетя Малыша приняли и вырастили его с любовью. Это были пожилые люди, их единственный сын к тому времени уже женился и перешел в другой кибуц, и мачеха была права: они были добрыми людьми и занимали важное положение. Тетя была единственной тогда во всей Стране женщиной, которая возглавляла целую отрасль кибуцного хозяйства - ферму молочных коров, а дядя разъезжал по Иорданской долине и занимался делами кибуцного движения. Он всегда возвращался с "Отчетом для общего собрания" и с маленькими гостинцами для жены и племянника.
Посещения отца становились все реже и короче, и Малыш начал называть своих приемных родителей "мамой" и "папой". Каждый день после полудня, когда он приходил к ним в их семейную комнату, они встречали его объятьями и поцелуями и рассказывали ему разные истории. Они интересовались, что проходили сегодня в школе, и учили его склеивать вареньем два бисквита и макать их в чай, не переставая при этом играть в шашки. Дядя умел подражать звукам скачущих лошадей, быстро барабаня кончиками пальцев по столу, а тетя учила Малыша скороговорке про Як-цидрака и Ципу-дрипу. Он старался повторять за ней, слова заплетались у него во рту, и он захлебывался от смеха и удовольствия.
Потом он просил у них разрешения полистать их "альбом": французскую книжку с картинками, которая лежала у них на этажерке. Слов он не понимал, да и его приемные родители, по правде говоря, тоже, но там были красивые фотографии и рисунки дворцов и гор, бабочек и змей, цветов, кристаллов и птиц, и дядя про себя опасался, что такой альбом может вызвать в сердце молодого читателя не только похвальное стремление к учебе, но и опасную страсть к коллекционированию.
И действительно, Малыш всегда ходил по дорожкам кибуца с опущенными глазами. Не из-за страха или стыда, а в постоянных поисках блестящих жуков, или красивого камешка, или скользнувшей, точно зеленая молния, ящерки. А иногда он находил монету или ключ, выпавшие у кого-то из кармана. Тогда он бежал к тете и торжественно отдавал ей свою очередную находку, и она одобрительно похлопывала его по плечу со словами: "Какой же ты симпатичный келбеле!" - а потом давала ему записку, повесить на доске объявлений в общей столовой: "В коровнике можно получить нечто утерянное, указав его признаки". Малыш не знал идиша и был уверен, что келбеле означает ласковое "колобок", и только спустя несколько лет, когда вступил в ряды Пальмаха, обнаружил, что это просто "маленький теленок", и не знал, смеяться ему или огорчаться. Так или иначе, об этой его привычке узнали в кибуце, и его не раз звали на помощь, когда пропадало что-нибудь важное, потому что он способен был всё разглядеть, и прочесать, и найти всякую пропажу - совсем как впоследствии способен был издали и на большой высоте распознать любого возвращавшегося в голубятню голубя, стремительно мчавшегося домой, домой!
И вот однажды, когда он стоял поутру вместе с другими детьми, ожидая автобуса, который повезет их в районную школу, он вдруг увидел незнакомый грузовик, который затормозил на обочине дороги. Все смотрели на этот грузовик с любопытством. В те дни автомашины не были особенно частым явлением на дорогах страны, и у детей вызывала интерес любая машина, тем более никому не знакомая.
Из кабины спустился мужчина в рабочей одежде и тяжелых ботинках, из той породы худых мужчин, в возрасте от тридцати и до шестидесяти, которые кажутся и очень знакомыми, и впервые увиденными одновременно. Он крикнул: "Большое спасибо, товарищ водитель!" и "Доброе утро, товарищи дети!" - и зашагал широкими шагами. Долговязый, нос с горбинкой, густая россыпь веснушек по всему лицу и жесткие рыжие патлы, расчесанные на обе стороны ровно на середине головы. В руках он держал крытую соломенную корзинку с ручкой.
Гость прошел прямиком к палатке, где жили готовившиеся к вступлению в Пальмах новобранцы, представился командиру, и они вместе деловито направились в сторону столярной мастерской. Там их уже ждали доски, гвозди, сетки, раздраженный и ворчливый столяр и рабочие инструменты. В каждом кибуце была тогда своя столярная мастерская, и в каждой был свой раздраженный и ворчливый столяр, и каждый такой столяр, когда его просили что-нибудь сделать, даже прибавляя, что это важно для "государства в пути" или для близкой войны, раздражался и ворчал еще больше прежнего. Но этот гость уже привык к сварливым столярам, знал их повадки, привычки и характер и хорошо умел продлевать их терпение. Он показал столяру "крайне секретные" чертежи. Он сказал ему шепотом: "Держать в строгой тайне!" Он размахивал руками - веснушчатыми, объясняющими, упрашивающими. А главное - он задавал вопросы, которые создавали у собеседника впечатление, что гость не приказывает, а просит совета.
Они вдвоем начали трудиться над чем-то, что вначале казалось огромным ящиком или просторной будкой, внутри которой человек мог бы свободно поворачиваться, выпрямившись во весь рост и с расставленными руками, а в стенах были прорезаны отверстия разной высоты и ширины. Вскоре там появились также внутренние отделения, и наружные полки, и зарешеченные окна с деревянными козырьками, и сетчатая дверь, а за ней - сплошная дверь, из досок.
Два дня подряд из столярной доносились звонкие удары молотка, стонущие взвизги пилы и отголоски шумных споров и указаний, отдаваемых на идише, немецком и иврите. А на третий день командир Пальмаха прислал несколько своих парней, которые погрузили зарешеченную будку на тележку, дотащили ее до детского живого уголка и установили там лицом к востоку. Гость проверил, не торчит ли внутри какой нибудь гвоздь или щепка, и, успокоившись, сказал: "Хорошо" - и повторил: "Очень хорошо", а потом приподнял крышку своей корзинки и достал из нее голубя. Голубь как голубь, похожий на тысячи других, но с широкими плечами, коротким хвостом и светлой припухлостью в том месте, где клюв переходит в голову. Гость посадил его в будку, и все поняли, что речь идет о голубятне, но не поняли, зачем она построена и почему там поселили только одного голубя, в полном одиночестве.
Гость поднес своему голубю мисочку с водой и немного зерен, а сам пошел в кибуцную столовую, но не ел там всерьез, как все, а сначала немного поклевал из своей тарелки, а потом начал макать бесконечное количество бисквитов в бесконечное количество чашек чая с лимоном. Множество глаз следило за этим представлением, которое прервалось, только когда к его столу подошла тетя Малыша.
- Здравствуйте, доктор, - сказала она и добавила: - Как поживаете? - а потом попросила его зайти в коровник, посмотреть умирающего теленка.
Так все узнали то, что раньше знала только тетя-коровница, - что это не просто какой-то рыжий тип, который строит голубятни и сажает в них одного-единственного голубя, а ветеринар. И не просто какой-нибудь деревенский врачеватель-самоучка из Менахемии или Цемаха, а настоящий, дипломированный врач! Гость осмотрел теленка, нашел все нужные ему для лечения вещества у скотницы, санитарки, кладовщицы и в кухне детского дома, приготовил из них тепловатую и вонючую жидкость и напоил ею теленка прямо из ведра, а потом пошел в отведенную ему комнату, и ночные сторожа рассказывали, что его окно светилось до самой зари.
На рассвете гость вышел из своей комнаты, поспешно прошел в коровник, несколько раз напоил больного теленка лекарством, которое смешал для него накануне, и сказал ему: "Терпение, товарищ теленок, еще немного, и ты выздоровеешь и забудешь, что болел". Оттуда он понесся, размахивая длинными руками, в свою голубятню, вынул из кармана рубашки записную книжку, записал что-то на тоненьком листочке, вырвал его, скатал и вложил в маленький футляр, который вытащил из кармана брюк. Потом взял голубя, прикрепил футляр к его ножке и запустил птицу в небо.
Что-то приятное и успокаивающее было в широком взмахе этих рук, запускающих голубя, взмахе, который сочетал в себе и дарование свободы, и передачу силы, и прощальное напутствие, а также легкую зависть. Каждый, кто стоял там в этот момент, был тронут до глубины души. Все взгляды провожали голубя, пока он не исчез вдали. И сам ветеринар тоже был взволнован, хотя уже запустил тысячи голубей с тех пор, как был мальчиком в Кёльне, что в Германии, - том городе, в котором он родился и вырос и где запустил своего первого голубя.
На мгновенье ею руки оставались протянутыми вперед и вверх, как будто помогая голубю взлететь, а затем собрались козырьком над бровями. Его взгляд провожал удалявшуюся птицу, губы желали ей безопасного и быстрого полета. Есть радость и новизна в каждом запуске, подумал он про себя, а когда голубь скрылся из виду, вынул из другого кармана другую записную книжку и записал в ней еще что-то.
Назавтра в кибуц прибыл зеленый пикап, доверху нагруженный металлическими коробками и деревянными зарешеченными ящиками, маленькими пузатыми джутовыми мешками, новыми соломенными корзинками, кормушками и жестяными поилками. За рулем сидела молчаливая девушка, из тех, у которых, когда они сидят, не перестает дрожать одна коленка, и она тоже привезла темно-серого, с голубым отливом, голубя. Кибуцные умники немедленно разделились на две группы, и умники одного рода тут же начали обсуждать женщин за рулем и тех, кто дает им водительские права, тогда как умники другого рода немедленно принялись спорить, тот ли это голубь, которого вчера выпустил ветеринар, или какой-то другой.
В железных коробках оказались инструменты и приборы, в джутовых мешках были семена и зерна, а из деревянных ящиков доносился мягкий шорох, нетерпеливое царапанье и глухое воркованье. И не требовалось большого ума, чтобы сложить услышанное с увиденным, запахи с предположениями и понять, что в этих ящиках обитают еще какие-то голуби. Ветеринар и молчаливая девушка разгрузили все привезенное, положили в тень и снова осмотрели новую голубятню. Потом они вручили столяру "вертушку" - набор тонких металлических решеток, качающихся на общей оси, которые можно установить так, чтобы они открывались в нужную сторону - только наружу, только внутрь, в обоих направлениях сразу или вообще ни в одном.
Столяр закрепил вертушку на входе в голубятню, ветеринар внес и установил кормушки и поилки, потом сказал: "Ты думал, что мы тебя не увидим!" - и молотком вогнал гвоздь, который торчал из доски острием внутрь и до сих пор успешно скрывался от его глаз. И тогда молчаливая девушка улыбнулась улыбкой, которой от нее никто не мог ожидать, и вытащила симпатичную пеструю табличку, окаймленную детскими рисунками цветков, венчиков и птичек. На табличке было написано "Голубьятня". Именно так, "голубьятня", а не "голубятня". Она повесила табличку над дверью голубятни, отступила на два шага назад, посмотрела, подровняла ее и снова улыбнулась, а тем временем среди публики уже объявились умники третьего рода, которые начали обсуждать, улыбнется ли она и другим после того, как столько раз улыбнулась про себя.
Девушка тем временем взяла кирку и лопату, отошла подальше от голубятни и начала рыть большую квадратную яму. Сильная и упорная, она не останавливалась и не выпрямлялась, пока не завершила свое дело, и при этом ни разу не согласилась принять помощь "всех наших героев из Пальмаха, и силачей от плуга, и громил из слесарки" - именно на такой лад будут рассказывать эту историю впоследствии, - которые один за другим подходили с предложением ей помочь.
Она вернулась в голубятню, насыпала зерен в кормушки, налила воду в поилки и внесла внутрь зарешеченные ящики. Выпрямилась и посмотрела на ветеринара, как будто ожидая указаний.
- Открывай-открывай, Мириам, - сказал ветеринар, - это твои голуби.
Девушка открыла ящики, и около сорока голубят, у большинства из которых уже выросли крылья, но кое у кого еще сохранились следы младенческого пуха, выпорхнули оттуда, заполнили свой новый дом и тотчас набросились на воду и на пищу. Девушка почистила пустые ящики и выставила их на солнце для дезинфекции. А мусор из них выбросила в вырытую до этого яму и покрыла тонким слоем земли.