- Всегда-то вы преувеличиваете наши скромные достижения, Альберт Ефимович, - спокойно ответил Липкину возникший из-за портьеры Димдимыч. - А ведь ничего и не было. Лично я, как председатель месткома, ничего такого не видел. И если других мнений на чужой счет нет - все по местам! И толпа растаяла.
В гримерной Ромашка старательно замаскировал на скуле Синицына очень качественный синяк.
- Ну, посмотри, Птица. Ты опять очень красивый, прямо как Димдимыч. А? Ювелирная работа! Дай запудрю.
Синицын критически осмотрел себя в зеркало:
- Хорошо, что очки. За очками почти совсем незаметно.
Еще задержались, чтобы позвонить Баттербардтам со служебного входа. Безрезультатно.
Садились в машину между цирком и Центральным рынком, в тупичке, где цирковым разрешают оставлять личный транспорт.
- Синицын! Сергей! Синицын!
Незнакомая женщина бежала к нему, лавируя междупрохожими, придерживая рукой короткую дубленку, накинутую на плечи. Копна курчавых волос, красные брюки… Лариса!
Он смотрел в ее умело подкрашенное располневшее лицо, вдыхал приторно сладкий, крепкий запах духов.
- Не узнал?
- Узнал. Здравствуй.
- Здравствуй, Синицын.
Она скользнула взглядом по красному "Запорожцу":
- Твое хозяйство?
- Мое.
Ромашка, поймав взгляд Ларисы, взял за стеклом под козырек.
- Это мой партнер Роман Самоновский. Ты смотрела представление?
- Да нет. Заехали вот на Центральный.
- Понятно. Фруктов захотелось? Она подняла в руке полиэтиленовый пакетик, где, как шары в лотерейном барабане, теснились яблочки.
- Представляешь, мне вдруг ужасно захотелось маринованных яблок. - И Лариса быстро оглянулась.
На той стороне улицы у решетки бульвара бежевые "Жигули" с черной крышей "под кожу". Около них стильный балбес закуривает. И очки на балбесе темные, фирменные. Такие, кажется, "макнамара" называются. И через эту "макнамару" балбес поглядывает на Синицына.
- Ты замужем?
- Обязательно. - Лариса парадно улыбнулась. - А ты женат? Есть детишки?
- Есть. - Синицын озабоченно сморщил лоб. - Четверо. - И, глядя в ее округлившиеся глаза, добавил: - Три девочки, остальные пятеро - мальчики. И все, само собой, близнецы.
Лариса громко расхохоталась.
- А ты, Синицын, все такой же мальчишка.
- Да! - сказал Синицын. И, вдруг качнувшись всем телом, звонко чмокнул ее в щеку, словно клюнул.
- Ты с ума сошел!
Махнула на него толстым пакетиком и побежала к своему "макнамаре". Уже от самых "Жигулей" крикнула на всю улицу:
- У вас, товарищ Синицын, синяк под глазом! Кто это вас так, а?
Синицын втиснулся за руль и вылетел на проезжую часть. Он вел машину скоро, уверенно, механически реагируя на дорожные знаки, сигналы светофоров, маневры других машин.
"Непорядок, - размышлял Синицын, - одни - вот как мы с Ларисой - могли родить ребенка, даже не ведая, не понимая, что творим. А другие люди за чужими детьми в очереди стоят, как во время войны стояли за куском хлеба". Почему его мать одинокая тянула, не оставила годовалого ребенка каким-нибудь людям вроде него с Лёсей? Растила в муках, не вышла замуж из-за него, Сергея. Наверное, боялась, что мужик попадется бессовестный. Бессовестные мужики - они страшней войны, от них лучше подальше. Или стрелять их, как бешеных собак, но тогда население сильно поубавится…
Синицын резко тормознул. Ромашка стукнулся лбом о стекло.
- Машина пожарная, но пожара пока нигде не видно, господин брандмейстер, - резонно заметил Ромашка. "Что это значит - остаться матерью-одиночкой? Землю надо целовать под ногами таких матерей".
- Послушай, Ромашка, а ведь Мария, матерь божья, если разобраться хорошенько, тоже была мать-одиночка.
- А старый плотник?
- Таким женщинам, как Мария, не обязательно иметь под рукой старого плотника. Им пророка родить обязательно.
- Аминь! - сказал Ромашка.
Они подъехали к детдому.
Молодая воспитательница, увидев Синицына, покраснела и захихикала.
- Вам попало за меня? - спросил Синицын.
- Не очень. - И, видно вспомнив, как все тогда было, ухватилась руками за косынку и, не в силах сдержаться, расхохоталась в голос. - Вы это тогда нарочно?
- Ну, как вам сказать…
Еще раз проверили бумаги. Синицын все заранее заполнил, как полагается.
- Будете брать?
- Будем брать! - сказал Синицын и сделал зверское лицо.
Воспитательница снова рассмеялась. Опять шли по коридору мимо одинаковых дверей.
- Сюда, - показала воспитательница, и Синицын переступил за ней порог большой светлой комнаты, где все стены были размалеваны медведями, зайцами, пятнистыми грибами мухоморами и всякой яркой дребеденью. Едва он вступил в комнату, к нему со всех сторон бросились маленькие человечки, окружили его тесным кольцом, облепили ему ноги. Как показалось Синицыну, совершенно одинаковые лица сияли ему блестящими неморгающими глазами и улыбались похожими щербатыми улыбками.
- Это ты?! Ты опять пришел?! - кричали человечки оглушительно громко.
И тут Синицын увидел, как через эту густо облепившую его толпу одинаковых человечков яростно пробивается белобровый щекастый толстячок, весь багровый от неимоверных усилий, и не может никак пробиться.
- Пустите меня! Это мой, мой папа!
- Ванька! - позвал Синицын, поймав отчаянный взгляд бирюзовых вытаращенных глаз. Сказал и не узнал своего голоса.
Синицын перегнулся через толпу, схватил толстяка за руку, плавно дернул на себя и выпрямился.
Истошный крик внезапно сменился полной тишиной.
Ванька сидел у Синицына на руках. На круглой Ванькиной щеке висела большая, уже ненужная слеза.
- Я тебя знаю, - сказал Ванька Синицыну. - Ты мой папа-клоун.
Выход шестой
Всю дорогу Роман приставал к Ваньке.
- У тебя, брат, щеки скоро нос задавят.
- Не задавят, - не сдавался Ванька.
- Это почему же?
- А потому, что они дружат.
- Кто дружит?
- Нос со щеками.
- А как твоя фамилия, ты знаешь?
- Знаю, Синицын. А твоя?
- А моя Самоновский. Хочешь, и я буду твоим папой? Я ведь тоже клоун.
- Нет, - сказал Ванька, подумав. - Двух папов не бывает. - И тихонько чему-то своему рассмеялся.
- Ну, я буду немножко папой, можно?
- Немножко можно! - великодушно согласился Ванька.
Синицын ревниво вмешался:
- Вань, а ты знаешь, куда мы едем?
- Домой, - неуверенно протянул мальчик и с тревогой посмотрел на Романа.
- Правильно, Ванька, домой, - поспешил заверить Синицын. - В Орехово-Борисово.
- Там орехи есть? - удивленно, с надеждой предложил Ванька.
- Орехов нет, но Борисов, наверное, достаточно.
На Каширском шоссе вдруг оттепель - слякотная грязь, вылетая из-под колес бесчисленных грузовиков, стала залеплять стекло. Синицын пустил щетки.
- Ты Буратино знаешь? - опять пристал Ромашка.
- Буратино - это с носом, - авторитетно отозвался Ванька.
- Помнишь, Буратино попал в страну дураков?
Мальчик утвердительно кивнул.
- Так вот: Орехово-Борисово и есть эта самая страна дураков.
- Это как понимать? - почти обиженно поинтересовался Синицын.
- Очень просто: когда в Москве мороз, в Орехове-Борисове оттепель. В Москве проливной дождь - в Орехове-Борисове солнце сияет. В Москве академики живут, а в Орехове-Борисове - клоун Синицын.
- Не порть мне ребенка, - сказал Синицын.
И оба клоуна дружно расхохотались, а Ванька обхватил Синицына обеими руками сзади за шею и, веселясь, завизжал, тоненько, пронзительно и протяжно.
Выгружались около дома.
Роман сказал Ваньке:
- Ну, Ваня Синицын, рассмотри хорошенько, какая у вас с папой машина.
Мальчишка медленно двинулся вокруг "Запорожца", ведя рукой по корпусу и приседая, чтоб разглядеть свое неясное отражение в красных боках.
- Птица, - горячо зашептал Ромашка, - ты догадался снять Лёсину фотографию?
И Синицыну очень зримо представился большой портрет Лёси, всегда улыбающейся ему со стены их однокомнатной квартиры. Он стиснул зубы так крепко, что они скрипнули.
- Ты что-нибудь имеешь против Лёси?
- Ты же знаешь - ничего. Но подумай сам, Птица.
"Ай да Роман", - подумал Синицын.
- Папа, ты пожарный клоун? - спросил, подходя, мальчишка.
- Пожарный, - сказал Синицын, - горю ясным огнем. А ну, кто скорей?
И, подхватив чемоданчик, тючок с Ванькиной одеждой, бегом скрылся в подъезде. Когда Роман с мальчишкой вбежали в парадное, то вызывная кнопка лифта уже светила красным огоньком.
Синицын прятал Лёсин портрет за холодильник - и вдруг увидел на кухонном столе записку:
"Сережа! Я умолила папу заехать перед нашим отлетом. Тебя нет дома, ждать мы не можем. Самолет из Шереметьева 16.40, рейс…" Синицын взглянул на кошачьи ходики. 16.55. Во рту сделалось отвратительно горько. Он облизал пересохшие губы.
"Почему ты не звонил? Ведь ты знал, что я сегодня уезжаю. Если будет с кем переслать письмо - напишу. Где ты все время пропадаешь, я ненавижу твой цирк. Убегаю. Целую 1000 - Лёся". И ни слова о Ваньке, ни слова!
- А где моя мама? - Ванька и Роман стояли в дверях кухни. Кошка на ходиках дергала глазами: туда-сюда, туда-сюда.
- Мама скоро приедет, - сказал Синицын. - Раздень его, Роман, пожалуйста.
Ванька знакомился с комнатой, пока друзья наскоро готовили на кухне клоунский обед: на первое - второе, а на третье - по сигарете.
То и дело из комнаты долетал Ванькин голос:
- Я ничего не трогаю, я только глазками, только глазками…
- Воспитанный мальчик, - заметил Ромашка.
Когда накрыли на стол и Синицын позвал Ваньку, ответа не было. Синицын вошел в комнату. Сон, видимо, сразил Ваньку внезапно. Он лежал ничком на полу у кровати, в пухлом кулачке была стиснута статуэтка Чарли Чаплина, у которой Ванька уже успел оторвать голову.
Уходя, Ромашка сказал:
- Птица, этот Липкин - большой фокусник. Он ничего не говорит просто так. На какие это наши зарубежные гастроли он намекал? Ась?
Выход седьмой
Среди ночи Ванька пробудился и "дал ревака". Требовал какую-то загадочную "Вералавну".
Синицын, плохо соображая спросонья, с трудом догадался, что это, должно быть, одна из любимых малышом детдомовских воспитательниц или нянечек.
Утешал Ваньку, как мог. Наконец Ванька потребовал пить, потом писать, потом опять пить и так же неожиданно, как разревелся, буйно развеселился.
Он подпрыгивал на животе у Синицына, воображая себя лихим наездником, заливался беспричинным хохотом, показывал Синицыну, как он делает "мостик" и умеет засовывать большой палец ноги в свой щербатый рот. Уже под утро предложил Синицыну "немножко подраться подушками". Закончил свою ночную гастроль горькой обидой на папу, который, как выяснилось, дрался подушками "неправильно, потому что больно", немножко поревел и блаженно заснул.
Синицын еще полежал в обморочном состоянии, потом поднялся с головной болью, разбитый и стал готовить завтрак. За завтраком обнаружилось, что Ванька томительно долго сидит за едой. Он набивал себе пищу за толстые щеки и замирал, что-то одному ему известное обдумывая и не утруждаясь жевать. Синицын нервно посматривал на часы и сам запихнул в малыша последнюю ложку каши.
- Слава богу! - в сердцах произнес Синицын.
- Не слава богу, - промямлил Ванька с набитым ртом, - а слава труду.
Первый человек, которого Синицын встретил в цирке, был Димдимыч. Хоть и в партикулярном платье, Димдимыч держался фрачно. Склонил величественно голову, продемонстрировав Синицыну идеально прямой пробор, протянул Ваньке большую белую руку, которую тот не замедлил, как мог, пожать, и концертно провозгласил:
- Ты, Синицын, молодец, и сын у тебя будет молодец. Поздравляю!
И, печатая шаги, удалился. Даже не все из цирковых знали, что Димдимыч, успешный в прошлом артист, прямо из цирка ушел на фронт с конной группой Туганова и, служа в кавалерии, в лавовой атаке под Сталинградом лишился правой ноги выше колена. Чего стоило этому красивому, невозмутимому человеку возвращение к цирковой работе, знал только он один.
В гримерной Роман, многозначительно подмигивая и нервно оглядываясь на малейший шорох, шепотом объявил, что у него есть "новость со знаком качества".
Завязали Ваньке под подбородком большое чистое полотенце и велели гримироваться на свой вкус.
В минуту мальчик сделался похож на солнечный спектр. Но решили, что это только начальный эскиз. Сами клоуны обсуждали новость. Да, фокусник знал, что говорил. Намечено гастрольное турне. Большая сборная программа. Три их лучшие антре включены. Это точно! Уже все подписано на самом верху. Турне начнется через две недели и пойдет по четырем странам.
- Угадай, какая первая? - Глаза у Ромашки так и лезли из орбит.
- Остров Пасхи.
- Идиот! Канада!!!
Синицын опрокинул стул, заграбастал Ромашку в объятия, и клоуны, к полному восторгу радужного существа, которое еще совсем недавно было мальчиком Ваней, исполнили в гримерной что-то вроде "танго смерти".
Синицын до мелочей представил себе встречу с Лёсей.
В Монреаль приезжает советский цирк. Повсюду афиши. Лёся видит их имена и мчится к ним в отель. Но их нет. Они будут прятаться от нее в цирке. Конечно, все советские, которые сейчас в Монреале, приходят на представление. Лёся садится в первый ряд. Два антре прошли - Лёсю он не замечает. И только в третьем Белый клоун вдруг видит белокурую женщину в первом ряду… Это будет грандиозно! Она все вспомнит… А после представления он скажет ей о Ваньке.
Да, а что же будет с Ванькой, когда Синицын уедет в Канаду? Не возвращать же мальчишку, хотя бы на время, в детдом?
Роман успокоил. Все уладится. Он уже продумал это за Синицына. Алиса взяла творческий отпуск на год. Роман уговорил ее заняться дрессурой. Теперь она подыскивает для себя собак. Оказывается, "дама с собачками" ей тогда запала в душу. На время гастролей Ванька будет жить у них. Алиса согласна.
- А ты сам знаешь, Птица, что такое Алисино "да" или Алисино "нет".
В гримерную вступил Димдимыч.
Одобрил Ванькины художества и сделал официальное объявление о предстоящих гастролях - повторил слово в слово то, что рассказал Ромашка.
И добавил: через день соберутся все исполнители сборной гастрольной программы. Назначаются общие репетиции. Теперешняя программа пойдет уже без них. Послезавтра им дается выходной. Димдимыч желает друзьям весело и полезно провести свободный день.
Отмыть Ваньку как следует не удалось, поэтому он смотрел папу и дядю Романа с осветительской площадки.
Клоуны опасались, что малыш начнет во время действия громко выкликать их по именам или во всеуслышание протестовать, когда Белый клоун навешивает Рыжему звонкие апачи.
Но ничего подобного не произошло. Возможно, помогла предварительная беседа и уверения, что все ссоры и оплеухи будут "понарошку".
В награду за хорошее поведение в зале Синицын повел Ваньку за кулисы смотреть зверей. Ванька крепко держал Синицына за руку и поглядывал на него снизу вверх с немым обожанием. Даже зверей смотрел без всякого увлечения.
Но тигр Ваньку все-таки покорил.
Долго наблюдали, как полосатый зверюга мотается по клетке из угла в угол, вывалив между желтых клыков широкий розовый язык.
- Папочка, почему он язык высунул?
- Ему жарко.
- А почему он не снимет шубу?
Папочка Синицын растерялся. Сын Ваня ответил за него:
- Он не может. У него нет рук - одни ноги.
Правильно ответил. Репризно.
Антракт
Синицын, само собой, за рулем. Рядом Ромашка, задавленный большой дорожной сумкой со всякой снедью. Чудеса Алисиной кулинарии в маленьких из-под майонезабаночках и в банках побольше, в которых когда-то мокли в мутно-зеленом рассоле пузырчатые "огирки", или маринованные грибы боровички выглядывали на свет, расплющив о стекло края розоватых шляпок, или разрезанные пополам груши привлекали лакомок, вызывая во рту приторный вкус компотной сладости.
Сейчас, закрытые пластмассовыми крышками, а то и просто прихлопнутые листами чистой бумаги и перехваченные вокруг горла черными резиновыми колечками или обрывками шпагата, наполненные новым для них содержанием, банки прижимались друг к другу стеклянными боками и умещались в два ряда - банка на банке. Почетное место в середине сумки занимал высокий и толстый, расписанный красными розами по голубому фону термос с металлическим, туго завинченным стаканом наверху. Стакан был слегка помят. В него многократно наливали горячий чай или подслащенный кофе и часто роняли стакан на пол, ожегши пальцы и не уставая удивляться, что термос так хорошо и долго держит тепло.
Еще в сумке пряталась белая эмалированная кастрюля, крышка которой была хитро прижата веревочкой, пропущенной в скобку кастрюльной крышки и на растяжку привязанной к ручкам.
Поверх кастрюльки, упакованная в клетчатую большую салфетку, побрякивала посуда: четыре чашки, четыре тарелки и миска. Нож, ложки и вилки лежали на самом дне сумки, отдельно, в другой клетчатой салфетке.
Кроме этого, поверх банок и посуды в сумку были сложены свертки и сверточки, в самой разной на вид и ощупь бумаге: в тонкой, промасленной и хрустящей, и в газетной, и в мягкой рябоватой, желто-серой - оберточной. Кое-где на свертках проступали влажные пятна.
Что не влезло в дорожную сумку, стояло в ногах у Ромашки. Сок - томатный и яблочный - и минеральная вода в бутылках разместились в авоське с завязанными узлом ручками. Хлеб - белый и черный - сложен у заднего стекла за спинкой сиденья. На сиденье - в тесноте, да не в обиде - два новых пуделя Алисы, сама Алиса Польди и, конечно, Ванька.
Еще под крышей багажника прихлопнуты новые санки, с которыми Ваньке предстоит сегодня дебютировать.
А зима-то идет на убыль. Небо безоблачно голубое.
Темное шоссе влажно блестит под лучами раннего солнца.
По обе стороны от шоссе снег окрашен бурой грязью, бензиновой копотью от снующих на асфальте машин. Но чуть дальше, там, где тянутся вдоль дороги ряды березок, снег ослепительно белый, искристый, не тронутый ни людьми, ни капризами погоды - чистый, холодный снег.
Кое-где на тонких ветках берез удержались листочки с прошлогодней осени. Сейчас они скрючились, почернели, но все еще держатся за ветку. Хочется им, насквозь промерзшим, дожить до настоящего тепла. Даром, что ли, перетерпели они долгую зиму, а теперь-то совсем немного осталось.
Один такой даже желтый осенний цвет сохранил. А вот еще два желтеют - один на белом фоне, другой на голубом.
Синицын съехал на обочину.
- Ты чего останавливаешься?
- Очки темные надеть. Слепит очень.
Выбрался с сиденья на асфальт, потянулся, стал разминать ноги.
- "Запорожец" - хорошо, а олени лучше, - пропел Роман из-под сумки.
- Помолчи, Ромашка. И ты, Сережа, не скачи, как козел. Вы лучше послушайте, какая тут тишина!