- Я ему дал димедрол, он должен хорошо заснуть. Прислушивайтесь к нему внимательно. - Врач остановился в дверях и задумался. - Да, лекарств у вас сейчас, конечно, нет. Я вам оставлю немного олететрина. - Он открыл чемоданчик и сунул Синицыну облатки. Щелкнув замками, признался, улыбаясь: - Вы ведь клоун, верно? Я вас смотрел. Обоих. Здорово!
И, тряхнув Синицыну руку, исчез.
Соседка пошла к себе, поставив Синицыну условие, чтоб он ее позвал, если понадобится. Синицын поблагодарил.
- Простите, я забыл ваше имя-отчество.
- Зовите просто Мария. У меня отчество трудное: Евтихиановна.
Выход девятый
До утра Синицын почти не смыкал глаз. Временами тонул в гулкой бездонной черноте и, успев ужаснуться тому, что засыпает, выныривал, приподнимался на локте и напряженно вглядывался в щекастое белобровое лицо рядом с собой на подушках. Ванька дышал шумно, но без хрипоты. Синицын смотрел на него и думал о себе как-то отвлеченно, как о постороннем человеке. Ему сейчас многое надо было решить за этого человека. Постепенно комната наполнилась серым светом зимнего утра. Застучал скребок дворника. Щелкнули замки, и хлопнула дверь соседней квартиры. Синицын слышал, как соседка подошла к его дверям, постояла и ушла. Загудел лифт. Потом привычный этот гул стали забивать голоса, доносившиеся снаружи, шум уличного движения. Откуда-то долетела музыка - то ли марш, то ли фокстрот - не разберешь.
И Синицын незаметно для себя заснул. Его разбудил настойчиво дребезжащий звонок. Кто-то топтался на лестничной площадке, слышались чьи-то голоса.
Синицын нашарил туфли, накинул халат и открыл дверь.
Димдимыч и Ромашка.
- Что стряслось, Птица? Ты почему не был на репетиции?
- Тише…
На кухне коротко рассказал о Ванькиной болезни и - как под ледяной душ ступил - объявил Ромашке:
- Если Ванька скоро не выздоровеет, поедешь в Канаду один. - Волнуясь, стал втолковывать: - Начинайте репетировать с Димдимычем, не теряйте ни минуты. Димдимыч, милый, вы же можете подавать Ромашке мои реплики. Все прекрасно получится. Репризы от этого мало проиграют, тем более для тех, кто не видел наше антре. В конце концов, Рыжий в старом цирке обычно выходил под шпрехшталмейстера. Это нормально.
- Кого ты стараешься убедить, Сергей? - спросил Димдимыч. - Нас или себя?
Ромашка, так и не сняв шапку, сидел на табуретке, курил и смотрел в пол.
- Сними шапку, - сказал Синицын.
- Оставь меня в покое! - огрызнулся Роман. - Есть какой-нибудь Айболит, который его быстро подымет на ноги? - спросил Ромашка после тяжелого молчания. - Из-под земли достану.
Вступил Димдимыч. Он знает по опыту - родительскому, конечно, - что при Ванькином заболевании Айболит бесполезен. Форсировать здесь нельзя. Все пройдет, он не сомневается, но не сегодня и не завтра. И даже не послезавтра. А до отъезда остается три дня.
- Мы с Романом, конечно, попробуем порепетировать. Посмотрим, что получится. Ведь верно, Роман? - Ромашка выпустил дымное колечко. - Но ты, Сергей, должен нам пообещать, что, если твой сын через два дня наладится, ты поедешь, а Алиса Польди, она…
- Да Алиса будет беречь Ваньку пуще глаза своего. И Айболита никакого не нужно. - Роман наконец снял шайку.
Димдимыч, уходя, столкнулся в дверях с врачом из районной поликлиники. Роман решил задержаться, послушать врачебный прогноз.
Врач, полная одышливая женщина, долго мыла руки, а Ромашка прислуживал ей, вертя краны, подавая чистое полотенце и распахивая перед ней двери. Может быть, ему казалось, что, если задобрить врачиху, Ванька быстрее поправится?
- Какая температура?
Врач, хоть и была информирована неотложкой, подробно расспросила обо всем Синицына. Потом ласково растолкала Ваньку. Он пробудился в мрачном настроении и с величавой надменностью позволил себя прослушать и прощупать.
Болезнь протекает в легкой форме. Нет, температуру ему лекарством сбили. К вечеру опять должна подняться. Давать теплое питье, как можно больше. Хорошо молоко с боржоми или чай с лимоном. Дня через три-четыре, если все будет идти как положено, мальчик поправится.
И утвердила те же лекарства, что и неотложка.
Роман вызвался сходить в аптеку и обещал позвонить Алисе, чтобы немедленно привезла лимоны и боржоми. Он пританцовывал на ходу от радости. Громко восхищался советской медициной вообще и толстой врачихой в частности.
- Птица, какая она милая, правда? Внимательная такая. Уж она знает…
- Быстро же ты своего Айболита забыл…
А Ромашка:
- Тита-дрита, тита-дрита, ширвандиза-ширванда. Мы родного Айболита не забудем никогда! - Пропел и упрыгал, размахивая потрепанной хозяйственной сумкой.
Алиса приехала раньше, чем вернулся Роман. Привезла молоко, лимоны. Боржоми не достала. Роман тоже натащил молока.
- Теперь у тебя, Птица, только кисельных берегов не хватает.
- С детства не люблю этот пейзаж, - сказал Синицын. - Представляешь: ноги в киселе вязнут, - почмокал губами, изображая звук шагов в кисельной жиже, - приходишь к речке, а она прокисла.
- Молоко может быть можайское, - заступился за сказку Роман. - А кисель из диетстоловой. Знаешь, сверху пленка такая, резиновая, толстая, как батут, слона выдержит.
- А ты по этому киселю верхом скачешь на сером волке. Беззубом, конечно.
- Почему беззубом? - удивился Роман.
- У оптимистов все волки беззубые.
- А сам-то? А сам? - Ромашка хохотнул. - Ты же в каждой лягушке подозреваешь прекрасную царевну. Алиса, ну скажи, что я, не прав?
- Довольно, - сказала Алиса. - Ваше антре окончено. Ване пора давать лекарство и ставить градусник.
И решительно двинулась в комнату, неся чашку и на ходу помешивая дымящийся чай, в котором кружилась лимонная долька, похожая на желтое велосипедное колесо.
Выход десятый
Хорошо, что у него нет телефона. Он бы обязательно стал названивать Баттербардтам, и в конце концов отозвался бы на очередное "Алло!" Мальвы Николаевны и наверняка наговорил бы глупостей. Скорее всего, надерзил бы жутко, непоправимо.
"Ну, Птица-Синица, как живешь со своими бутербродами?"
"Вот так и живу. Тебе-то, Челубеева, что за дело?"
А от Лёси никаких вестей. Ну, и что особенного? Телефона у него нет, переслать с кем-нибудь письмо мог случай не представиться, а по почте из Канады письма небось целый месяц идут.
А если Лёся звонила своей матери и просила что-нибудь передать для него, клоуна Синицына?
Пойти позвонить? И услышать: "Нет, не звонила. А вы знаете, Сергей Димедролович, сколько долларов стоит телефонный разговор из Монреаля?" Нет, к чертям!
Но телеграмму, всего в одно слово телеграмму, все-таки могла бы дать ему Лёся? А она даже своего адреса не оставила. Сколько раз он перечитывал ее последнюю записку! Никому не показал, даже Ромашке. Прятал в холодильнике, в морозилке.
Про цирк это она, конечно, в запальчивости так написала. Лёся такая умница… И вдруг "я ненавижу твой цирк". И Ромашке совершенно незачем знать эту случайную фразу. Вообразит себе черт знает что. Вот они послезавтра увидятся в Монреале, и все станет на свои места. Только бы Ванька выздоровел. И, ухаживая за малышом, Синицын с тревогой вглядывался в его лицо.
За время болезни Ванька стал каким-то вялым, скучным. Круглые щеки опали и побледнели, под глазами лиловые тени. Лечится малыш послушно, но температура не падает ниже 37,5, хотя дыхание наладилось и кашель почти прошел.
Сегодня никак не мог сразу заглохнуть положенную таблетку олететрина, пыжился, таращил крутые свои глаза, и Синицыну показалось, что белки глаз у Ваньки пожелтели, как у кота. А может быть, свет от лампы так падал? Абажур-то желтый. Врачу Синицын забыл сказать о своем наблюдении, а она ничего нового не заметила.
- Продолжайте намеченный курс лечения.
Вчера Ванька опять спросил Синицына:
- А когда моя мама приедет?
- Скоро, скоро приедет.
- А какая моя мама? Тетя Алиса говорит, что моя мама красивая и добрая. Только тетя Алиса никак не могла вспомнить, как мою маму зовут. - Малыш улыбнулся. - Тетя Алиса говорит, что она маму всего один разочек видела. А как зовут мою маму?
И уставился в глаза Синицыну пристально, не мигая, как тогда в малышовой спальне.
Лёсино лицо - не то, что на фотографии, смеющееся, а такое, каким в первый раз его увидел Синицын, удивленное, с высоко поднятыми бровями, - на мгновение возникло перед ним и дернуло подбородком: что, мол, глядишь, клоун?..
Синицын с трудом перевел дыхание.
- А это секрет, - с ужасом и отвращением услышал он свой бодренько-фальшивый голос.
- На сто лет?
- Ну, не на сто… Вот мама скоро приедет и сама тебе скажет. Ладно?
- Ладно… - медленно протянул Ванька, продолжая изучать Синицына. И вдруг: - Какой ты смешной, папочка. Ты даже смешнее дяди Романа. Я тебя хочу поцеловать.
И когда Синицын стиснул в объятиях похудевшее легкое тельце, Ванька сказал:
- Когда я вырасту большой, я тоже буду клоуном. Правда?
- Правда, - сказал Синицын, пряча лицо в отросшие Ванькины вихры. - Ты уже клоун. Мой любимый клоун.
Вечером, когда Ванька уснул, Синицын позвонил у двери соседки.
- Добрый вечер, Мария Евтихиановна.
- Запомнили! Ну, как Ванечка ваш?
- Спасибо, ничего себе. Мария Евтихиановна, мне необходимо отлучиться часа на полтора. Вы не согласитесь посидеть у меня, покараулить Ваньку?
- Господи, пожалуйста.
- Это вас не очень затруднит?
- Что вы! Боитесь, не справлюсь?
- Да нет, я…
- Не бойтесь. Знаете, сколько я своих детей вырастила? Девять душ.
- Девятерых? Да вы же мать-героиня!
- До героини не дотянула. Но все в люди вышли. Погодите, я только книжку свою прихвачу.
Он поехал без предварительного звонка. Уверен был, что застанет их дома.
- Птица! А где же Ванька? Ты его оставил одного? - И собакам: - Молчать, тунеядцы!
- Ваньку соседка стережет.
- Святая мать Мария! Так, значит, все в порядке? Завтра Алисочка его забирает, а мы с тобой…
Ромашка раскинул руки, турбинно взревел и закружился по комнате, разогнав собак. "Эх, Ромашка, милый друг! Бывает, конечно, хуже, но нам с тобой сейчас не позавидуешь".
- Я вот тут написал… - Синицын извлек из кармана вчетверо сложенный листок.
- Что это? - Роман насторожился.
- Это в наше управление. - Синицын старался не глядеть на Романа, когда протянул ему бумагу. - Я тут объяснил, как умел. Ты прочти.
Ромашка развернул листок и стал читать. Алиса заглядывала ему через плечо.
Она прочла быстрее Романа.
- Поужинаешь с нами, Сережа? - спросила Алиса, подняв на Синицына спокойные ясные глаза.
Роман все еще глядел в листок и шевелил губами, как малограмотный.
- Нет, Алиса, спасибо. Мне надо возвращаться к Ваньке.
- Да-а, свалял ты ваньку. - Роман тоже старался не глядеть на Синицына, протянул ему обратно листок. Алиса вынула бумагу из Ромашкиной руки.
- Сережа, ты хочешь, чтобы мы передали твою объяснительную в управление? Я завтра передам. Может, все-таки выпьешь чаю?
- Спасибо, не хочется. Роман, скажи, как прошла сегодня репетиция с Димдимычем? Получается?
- Замечательно получается. Великолепно!! Уж во всяком случае гораздо лучше, чем с тобой.
- Я так и думал. Желаю счастливых гастролей.
- Боже мой, - сказала Алиса, - как с вами трудно. Когда вы оба станете взрослыми?
- Я прямо сейчас. - Синицын шагнул и обнял Романа за шею.
Так они стояли некоторое время молча.
- Ах, Птица, - вздохнул Роман, - нелепые мы с тобой люди. Одно слово - клоуны.
И конечно, Синицын остался пить чай. И Ромашка подробно рассказывал, что они придумали с Димдимычем. И как теперь выглядят репризы без Синицына. И кто что сказал, когда Ромашку с Димдимычем смотрела гастрольная комиссия.
А потом разрабатывали план, как объяснить Лёсе отсутствие Синицына в гастролях, и решили представить дело так, что будто Синицын в последний момент вывихнул на репетиции ногу, а про Ваньку пока ничего не говорить.
- Письмо ты ей написал? Давай мне.
- Нет, не написал. О чем писать? Что люблю ее? Она и так это знает.
- Я скажу, - оживился Ромашка, - что в спешке забыл твое письмо. Я за тебя, Птица, ей такое письмо на словах сочиню!
- Вот и сочини, - сказала Алиса, - Если бы Сережа тебе сейчас письмо свое передал, ты бы, Ромашка, это письмо все равно бы обязательно забыл.
- Почему?
- Потому - забыл бы, и все. И Сережа бы на тебя не обиделся.
- Не на меня, а на тебя, - сказал Ромашка. - Мне бы он просто плюх навешал.
Синицын вернулся домой очень поздно. Тихонько открыл дверь своим ключом.
Мария Евтихиановна мирно спала в кресле у Ванькиной кроватки. Раскрытая книжка сползла с колен на пол.
"Интересно, что читают на сон грядущий добрые пожилые матери Марии?" - подумал Синицын. Он поднял книжку и заглянул на обложку. Там значилось: "О. Бальзак. Блеск и нищета куртизанок".
Выход одиннадцатый
С утра у Ваньки - это надо же! - нормальная температура.
- Поздравляю вас, Иван Сергеевич! Что прикажете подать? Может быть, желаете омлет с яблоком-с?
Молчит.
- Совсем забыл! Ванька, тебе тетя Алиса прислала какие-то куриные котлеты по особому заказу. Говорит, твои любимые. Будешь есть?
Молчит.
- Ванька, чего молчишь? Ты себя хорошо чувствуешь?
- Хорошо. - Голосок слабый-слабый.
- Надо поесть, Ванька. Поешь, примешь лекарство, и я тебе почитаю новую книжку, вот: Эдуард Успенский, стихи. Очень веселые.
Но Ванькины глаза наполнились слезами.
- Ванька, что с тобой, сынище?
- Лекарство противное! - Ванька раскрыл рот в беззвучном реве, и слезы покатились, как дождь по оконному стеклу.
- Вот тебе раз! Ты же все время пил это лекарство, и вдруг - противное.
- Все равно противное!
- Ладно, пропустим один разок. Сейчас я тебе Алисины котлеты разогрею, а ты пока посмотри картинки.
Синицын положил книжку на одеяло и вытер ладонью заплаканное Ванькино лицо.
- Ванька, хочешь, я тебя рассмешу?
Синицын состроил Ваньке свою знаменитую рожу.
Ванька смотрел, приоткрыв рот, потом стал смеяться, колотя ладошками по одеялу. Отсмеявшись, неожиданно сказал:
- Только больше не надо, папа.
- Почему?
- Мне немножко страшно.
Когда Синицын вернулся в комнату с завтраком, Ванька спал, подсунув сложенные ладошки под щеку. Книжку Ванька, кажется, даже не раскрывал.
Как он похудел! И личико бледное, маленькое и очень серьезное.
Ну ничего. Пусть отсыпается. Температура нормальная, а щеки быстро нарастут. Будем каждый день ездить за город, дышать воздухом. Скоро весна.
Лечь бы сейчас и заснуть самому, чтоб ни о чем не думать. Но не лежится, не сидится, все - "не".
Синицын бессмысленно слонялся по своей маленькой квартире, останавливался у окна и смотрел на улицу. По пепельно-серому городскому снегу от автобусной остановки шли люди. Много людей. Шли гуськом по скользкой тропинке между сваленными грудами стройматериалов, мимо новенькой телефонной будки и автомобильной стоянки, где среди закутанных брезентами машин стыдливо краснел синицынский "Запорожец", и, выйдя на сухой асфальт, разбредались в разные стороны. Почти одни женщины. И каждая что-нибудь тащит в свою новую квартиру: сумку или чемодан, узел или картонный ящик. Вон одна бережно несет связанные друг с другом стулья.
Немногие идут налегке.
Двое вывалявшихся в снегу ребят прогуливают тощую черную собачонку с нахально закрученным на спине хвостом. Около дома напротив выгружают шкаф из мебельного фургона. Толстая дама в пегой шубе распоряжается двумя краснолицыми парнями. Парни поставили шкаф на тротуар и закуривают, а толстуха что-то говорит им, широко разевая рот и размахивая пегими рукавами. Тем временем ребята, убегая от собачонки, оказались около шкафа и в азарте игры, не замеченные никем, спрятались за полированной дверцей - влезли в шкаф. Собачонка обежала шкаф, сосредоточенно обнюхала новую полировку и, облюбовав себе один угол, задрала на него ножку.
Пегая владелица всплеснула рукавами, и Синицын услышал ее сиренный вопль. Собачонка брызнула в сторону, толстуха бросилась к своему шкафу, а тут ей навстречу из-за полированной дверцы выскочили ребята - и наутек. Толстуха схватилась за пежину на левой стороне груди, а парни, уронив папиросы, сгибались в три погибели со смеху. Хорошо, что ребятишки сейчас выскочили. "Вот если бы они обнаружились уже в квартире, когда шкаф установят…"
Синицын усмехнулся, отошел от окна, уселся за кухонный стол и закурил. "Человек должен построить дом, вырастить ребенка и посадить дерево". Кто так говорил? Кажется, древние индусы… Дома он, оказывается, не построил, ребенка не вырастил, дерева не посадил. Может быть, мадам Баттербардт права: несерьезный он человек.
"Поговорить бы сейчас с мамой. Поговорить бы…"
То незнакомое, желтое, восковое лицо среди цветов не было лицом его мамы. Это так поразило Синицына, что притупило стонущую боль непоправимой беды. Это чужое лицо в гробу, за которым он шел среди заплаканных соседских старушек, вызывало в нем чувство глухой враждебности, почти оскорбляло его. Он до сих пор едет на кладбище, как на муку. Заставляет себя несколько минут простоять у могилы, чтобы та непонятная злая сила, которая, издеваясь над ним, живым, совершила эту бесчестную подмену любимого существа, чтобы она, эта сила, не догадалась, как он испуган и унижен ею.
А его мама теперь, наверное, шьет шляпки в дурацких каких-нибудь антимирах. Если, конечно, там у них носят шляпки. И до Сережи, клоуна, ей и дела нет.
Синицын встал, пошел в комнату, выдвинул ящик стола, вынул фотографию мамы - в меховом воротнике мама и в черной шляпке, - снова вернулся на кухню, достал из стенного шкафчика нужный инструмент и обрезки доски, уселся на полу и занялся рамкой.
Он никого не ждал к себе сегодня. Врач придет только завтра. Алиса тоже обещала заехать: она ведь сегодня провожает Романа, потом у нее свои неотложные дела. И соседка не придет. Она, как выяснилось, работает одну неделю в месяц. Где-то что-то от кого-то сторожит.
А приятели редко заглядывают к нему домой. В Орехово-Борисово - это вам не в Черемушки и даже не в Теплый Стан добираться.
Синицын мастерил рамку и поглядывал на кошачьи ходики.
Роман улетает тем же рейсом, что и Лёся, - 16.40. У него еще времени вагон! Скорее всего, бегает по городу, ищет по табачным киоскам "Яву" - неуловимые наши сигареты.
Вдруг задребезжал звонок. Что такое?
- Вам телеграмма. Международная. Распишитесь вот здесь.
Синицын настолько сосредоточился на Ромашкиных предотъездных хлопотах, что в первое мгновение у него промелькнула безумная мысль, будто Роман каким-то одному ему известным способом долетел до Канады.
А телеграмма была от Лёси:
"Задерживаюсь три месяца переводчиком советской выставки люблю целую Ольга Баттербардт". И не Синицына, а теперь и не Лёся, а Ольга Баттербардт. Хотелось биться лбом о стену, хотелось орать, изойти руганью, ломать мебель, хотелось…