Затем пришел черед одежды, которую мы бесплатно раздавали нашим резидентам: рубашки и обувь, свитера и куртки, брюки, шляпы и ношеные перчатки. Борис Степанович закупал все это оптом у одного агента в четвертой избирательной зоне, но этот человек свернул свой бизнес, точнее, его выдавила из района местная шпана в союзе с Агентами По Восстановлению Качества, у нас же, в свою очередь, не осталось денег на такие закупки. В лучшие времена на одежду для резидентов уходило тридцать-сорок процентов нашего бюджета. Пришел момент затянуть пояса, и мы вычеркнули эту статью расходов. Не урезали, не пошли на постепенные сокращения - просто ликвидировали как класс. Виктория начала кампанию под названием "Чиним и латаем". Запаслась иголками с нитками, наперстками и грибками для штопки, а также разными лоскутами и принялась чинить лохмотья наших клиентов. Смысл кампании был в том, чтобы выкроить больше денег на еду, а так как важнее этого ничего не было, мы все согласились с ее доводами. Увы, по мере опустошения хозяйских комнат продуктовая составляющая тоже пострадала. Исчезало одно за другим: сахар, соль, масло, фрукты, кусочки мяса, которое мы себе иногда позволяли, редкий стакан молока. Всякий раз, когда Виктория объявляла об очередном витке экономии, наша глухонемая повариха Мэгги Вайн закатывала истерику, устраивая клоунскую пантомиму с расшибанием лба об стену и хлопаньем себя по ляжкам, точно курица, пытающаяся взлететь. Да, тот еще пикник. Мы все привыкли к нормальной еде, и эти лишения стали для нас болезненным ударом. Опять мне пришлось задуматься над извечными вопросами: что такое голод, где проходит грань между насущной необходимостью и излишествами, как приучить себя обходиться малым. К середине лета наш рацион свелся к крупам, крахмалу и корнеплодам - репа, свекла, морковь. Из скудного запаса семян нам удалось вырастить во дворе лишь несколько кустиков салата. Мэгги импровизировала, как могла, варила жиденькие супы, с отвращением смешивала фасоль с макаронами, варганила из клейкой муки расползающиеся клецки, которые лезли обратно изо рта. Упали мы, прямо скажем, низко, но как-то выживали. Худо было даже не то, что приходилось довольствоваться баландой, а сама мысль, что дальше будет еще сквернее. Мало-помалу стиралась разница между "Уобернским приютом" и остальным миром. Нас поглощала пучина, и мы не видели путей к спасению.
Вдруг исчезла Мэгги. В один прекрасный день ее не оказалось на месте, и никаких следов обнаружить не удалось. Вероятно, она ушла ночью, когда все спали, но тогда почему остались все ее вещи? Если она собралась сбежать, логично предположить, что она захватила бы с собой самое необходимое. Два-три дня Вилли искал ее в окрестностях, но, кого он ни спрашивал, в ответ все только пожимали плечами. Пришлось нам с Вилли взять стряпню на себя.
Не успели как следует развернуться - последовал новый удар: умер Фрик. Оставалось успокаивать себя мыслью, что он был уже стар (под восемьдесят, по словам Виктории), но это слабое утешение. Умер он во сне, в начале октября. Утром Вилли позвал дедушку, тот не ответил, парень начал его тормошить, и окоченевшее тело, к ужасу Вилли, грохнулось на пол. Конечно, самым большим ударом это было для него, но мы тоже, каждый по-своему, приняли это близко к сердцу. Сэм даже всплакнул, а Борис Степанович часа четыре не проронил ни слова - для него рекорд. Виктория внешне казалась невозмутимой, но ее безумный поступок показал степень ее отчаяния. Закон запрещает нам хоронить мертвых. Труп должен быть доставлен в один из Центров Трансформации. Нарушителя ждет суровое наказание: штраф в двести пятьдесят глотов, который следует заплатить немедленно, а иначе - исправительно-трудовой лагерь. Так вот, невзирая на строжайшие запреты, через час после печальной новости Виктория объявила, что Фрик будет предан земле в саду. Сэм попытался ее отговорить, но она твердо стояла на своем.
- Никто не узнает. А хоть бы и узнали, мы поступим по совести. Если мы спасуем перед каким-то дурацким законом, значит, грош нам цена.
Это была безрассудная и безответственная акция, на которую, по-моему, она решилась ради Вилли. В свои семнадцать лет этот недалекого ума парень жил в каком-то своем сумбурном мире, вне связи с окружающей действительностью. Фрик был для него ведущим, его руками, его мозгом. Теперь, оставшись без руля и без ветрил, Вилли как никогда нуждался в подтверждении, что он не один, что мы сделаем для него всё, невзирая на последствия. Погребение было огромным риском, но я Викторию не осуждаю - даже после того, что произошло.
Перед церемонией захоронения Вилли пошел в гараж, снял клаксон и добрый час его драил. Это был старомодный рожок вроде тех, что ставят на детские велосипеды: здоровый медный раструб и черная резиновая груша величиной с грейпфрут. Потом он вместе с Сэмом выкопал могилу под кустом боярышника. Шесть резидентов вынесли тело в сад, и, перед тем как они опустили его в могилу, Вилли положил Фрику на грудь клаксон. Борис Степанович прочитал написанное по этому случаю стихотворение, а затем Сэм и Вилли забросали тело землей. Хотя вся церемония была проще некуда - ни молитв, ни песнопений, - она получилась значимой, ибо сумела объединить всех, и сотрудников, и резидентов. У многих в глазах стояли слезы. На место погребения лег небольшой камень, и все ушли в дом.
Мы все прилагали усилия, чтобы как-то встряхнуть Вилли. Виктория возложила на него почетную обязанность стоять с ружьем на входе, пока я проводила собеседования. Сэм, взяв над парнем шефство, учил его правильно бриться, писать свое имя, а также складывать и вычитать. Вилли делал успехи. Если бы не злосчастный случай, я думаю, его дела пошли бы в гору. Но не прошло и двух недель после похорон Фрика, как в наш приют пожаловал констебль из Центрального полицейского управления, нелепейшего вида персонаж, пухлявый, краснолицый, в новой униформе - алая рубаха навыпуск, белые бриджи-галифе, черные ботинки из настоящей кожи и, для полноты эффекта, кепи. Он превосходно чувствовал себя в этом шутовском наряде и так выпячивал грудь, что казалось, отлетят все пуговицы на рубахе. Когда я открыла входную дверь, он щелкнул каблуками и отсалютовал. Если бы не ручной пулемет у него на плече, я бы, наверно, послала его куда подальше.
- Здесь живет Виктория Уоберн? - спросил он.
- Да, в числе прочих.
- Тогда не мешайте мне, мисс- Он убрал меня с дороги и вошел в прихожую. - Я приступаю к расследованию.
Короче. Кто-то стукнул в полицию, и он пришел по сигналу. Скорее всего, этот "кто-то" был одним из наших резидентов, но, пораженные таким неслыханным предательством, мы не рискнули вычислять, кто бы это мог быть. Понятно, что этот человек присутствовал на похоронах, а потом пришло время возвращаться на улицу, и он затаил на нас обиду. Так, по логике, получалось, хотя какое сейчас это имело значение. Может, просто месть, а может, что другое. Как бы там ни было, информация была убийственно точна. Констебль вышел в сад вместе с двумя помощниками, походил вокруг и указал прямиком на то самое место. Принесли лопаты, и эти двое не мешкая взялись за дело, прекрасно зная, что они сейчас обнаружат.
- Это ни на что не похоже, - витийствовал констебль. - Какой эгоизм, какая дерзость - в наши дни похоронить человека! Если бы мы не сжигали трупы, что бы с нами было, страшно подумать! Где бы мы брали топливо для поддержания жизни! Нация в опасности, и мы должны быть предельно бдительны. Мы не можем себе позволить бесхозяйственность в отношении мертвых. А те, кто саботирует закон, всякие ренегаты и отщепенцы, будут с корнем вырваны из земли, как сорняки!
Мы все столпились вокруг могилы, слушая бредовые речи напыщенного болвана. Виктория побледнела, и если бы не я, она бы просто упала. По другую сторону расширяющейся ямы Сэм озабоченно приглядывал за Вилли. Когда полетели комья земли, глаза парня наполнились слезами, а в голосе зазвучала паника:
- Это дедушкина земля! Не разбрасывайте дедушкину землю!
Из-за этих громких выкриков констебль оборвал свой монолог на середине. Презрительно посмотрев на Вилли, он потянулся к автомату, но тут Сэм ладонью зажал мальчишке рот и потащил его, как тот ни упирался и ни лягался, к дому. Тем временем многие резиденты, бухнувшись на колени, умоляли констебля поверить в их невиновность. Они ничего не знали про это гнусное злодеяние; их здесь не было, когда его совершили; разве бы они переступили порог этого дома, предупреди их кто-нибудь, какие мерзости здесь совершаются; и вообще, их тут держат насильно. Массовая истерия трусости. Хотелось плюнуть им в рожи. Одна женщина, Беула Стански, вцепилась в ботинок констебля и стала покрывать его поцелуями. Не сумев ее отпихнуть, он пнул ее в живот другой ногой, и она отползла, поскуливая, как побитая собака. На наше счастье, открылась балконная дверь, и из дома прогулочным шагом вышел Борис Степанович. Он спокойно приблизился к месту происшествия с таким видом, будто все это он видел сотни раз и его ничуть не удивляло ни присутствие властей, ни автомат. В этот момент из могилы как раз вытащили бедного Фрика и уложили на траве, безглазого, облепленного комьями земли, с копошащимися во рту белыми червями. Борис в его сторону даже не посмотрел. Он направился прямиком к констеблю и, назвав генералом, увел его в сторонку. Я не слышала, о чем они говорили, зато хорошо видела, что с губ Бориса не сходила усмешка, а брови весело подпрыгивали. В какой-то момент он извлек из кармана пачку денег, отсчитал несколько купюр и положил их в ладонь представителя власти. Уж не знаю, был ли то штраф или некая сумма, о которой они договорились, но после этой короткой операции все завершилось. Фрика через дом вынесли на улицу и зашвырнули в грузовик. На крыльце констебль еще раз произнес свою обвинительную речь, затем отсалютовал, щелкнул каблуками и направился к грузовику, по дороге разгоняя зевак и оборванцев. Как только они отъехали, я бросилась назад к могиле, за клаксоном. Я хотела оттереть его до блеска и отдать Вилли, но в яме ничего не оказатось. Клаксон, как многое другое в нашем городе, бесследно исчез.
Мы были спасены, от тюрьмы во всяком случае, но, откупившись от констебля, Борис серьезно подорвал наши и без того скудные финансы. Через три дня после эксгумации из комнат на пятом этаже были распроданы последние остатки: разрезной нож с золотой рукояткой, туалетный столик красного дерева и синие бархатные шторы. После этого мы наскребли еще немного денег за счет продажи книг из библиотеки на первом этаже - две полки с Диккенсом, пять собраний сочинений Шекспира (в том числе тридцать восемь миниатюрных томиков величиной с ладонь), Джейн Остин, Шопенгауэр, "Дон Кихот" с прекрасными иллюстрациями, - но к тому времени книжный рынок практически рухнул, так что мы выручили сущие гроши. С этого момента мы держались на плаву только благодаря усилиям Бориса. Конечно, его антикварные запасы были не безразмерны, поэтому далеких планов никто из нас не строил - три-четыре месяца, в лучшем случае. А может, и меньше - не за горами была зима.
Разумнее всего было бы закрыть "Уобернский приют". Мы уговаривали Викторию это сделать, но она все колебалась, и несколько недель прошли в неопределенности. И вот когда Борис, кажется, сумел ее убедить, вышло так, что решение от нее, как и от всех нас, уже не зависело. В дело вмешался Вилли. Задним числом такой исход представляется логичным, даже неизбежным, но я покривила бы душой, если бы сказала, что мы это предвидели. Каждый был слишком озабочен сиюминутными вещами, так что для нас это стало громом среди ясного неба, внезапным извержением вулкана.
С тех пор как Фрика унесли, парень был не в себе. Свои обязанности он исполнял, но молча, отделываясь пустыми взглядами и равнодушным пожатием плечами. Стоило к нему приблизиться, как в его глазах вспыхивали враждебность и обида. Однажды он со злостью сбросил с плеча мою руку, потом еще раз, и я поняла, в следующий раз будет что-нибудь похуже. Поскольку мы теперь терлись локтями на кухне, я проводила с ним больше времени, чем кто-либо другой. Я пыталась до него достучаться, но, кажется, напрасно. О дедушке, говорила я, ты, Вилли, не беспокойся. Он теперь в раю, а его тело - это все не важно. Главное, душа его жива, и она огорчается, если ты здесь убиваешься. Ему уже никто не сделает больно. Он там счастлив и хочет, чтобы ты здесь тоже был счастлив. Я выступала в роли родителя, пытающегося объяснить маленькому ребенку, что такое смерть, я повторяла фальшивые благоглупости, которые когда-то говорили мне мои родители. Впрочем, я могла бы всего этого ему не говорить, поскольку мои слова были для него пустым звуком. У Вилли как у человека первобытного могла быть только одна реакция на смерть - поклонение усопшему предку как богу. Виктория инстинктивно понимала это. Могила Фрика была для его внука священным местом, которое осквернили. Миропорядок рухнул, и никакие мои слова не могли его восстановить.
Он начал исчезать после ужина и возвращаться в два-три часа ночи. Что он делает в городе, никто не знал; сам он помалкивал, а задавать ему вопросы не имело смысла. Однажды в конце ноября он не вернулся, и я уже решила, что он от нас ушел, но после обеда он вдруг вошел в кухню и, ни слова не говоря, начал шинковать овощи, словно желая произвести на меня впечатление своей независимостью. Вилли превратился в этакую блуждающую звезду с непредсказуемой траекторией. Я уже махнула на него рукой. Если он был рядом, поручала ему какую-то работу; если его не было, делала все сама. В другой раз он пропал на два дня; потом на три. Эти увеличивающиеся отлучки приучили нас к мысли, что мы его, в сущности, потеряли. Наступит день, когда мы его больше не увидим, точно так же как Мэгги Вайн. Справедливости ради замечу: все так вкалывали, чтобы наш корабль не пошел ко дну, что думать о Вилли не оставалось ни времени, ни сил. Когда шесть дней кряду о нем ничего не было слышно, мы решили, что он пропал с концами. Но как-то среди ночи (уже в декабре) нас разбудил страшный грохот, как будто кто-то ломал входную дверь. Я подумала, что это уличная толпа врывается в дом. Сэм вскочил с постели и схватился за обрез, который он постоянно держал в комнате. В это время на первом этаже послышалась автоматная очередь, одна, вторая. Испуганные крики, топот ног, звон разлетающихся вдребезги окон. Я зажгла свечу и пошла за Сэмом на лестницу, ожидая увидеть внизу констебля и его людей, готовясь к тому, что нас сейчас изрешетят. Впереди уже бежала безоружная Виктория. Нет, это был не констебль, хотя я узнала его автомат. По лестнице нам навстречу с опасной игрушкой на плече поднимался Вилли. Слабый свет свечи не позволил мне разглядеть его лицо, но я во всяком случае заметила, что при виде Виктории он замешкался.
- Ну всё, Вилли, хватит, - сказала она. - Брось это. Немедленно брось оружие.
Уж не знаю, собирался ли он в нее выстрелить, но автомат не бросил. Сэм уже стоял с ней рядом, и только она произнесла эти слова, как он спустил курок. Выстрел отбросил Вилли назад, и он кубарем покатился с лестницы до самого низа. Когда мы к нему подбежали, он был уже мертв. Я думаю, он был мертв еще до того, как осознал, что в него выстрелили.
Это случилось шесть или семь недель назад. Из восемнадцати наших резидентов семь погибли на месте, трое выжили, пятерым удалось бежать. Мистер Хсия, накануне показывавший карточные фокусы, скончался на следующее утро. Раны мистера Розенберга и миссис Рудники оказались легкими, за неделю мы их выходили и отправили на волю. Это были наши последние постояльцы. Наутро после трагедии Сэм прибил на парадную дверь табличку: ПРИЮТ ЗАКРЫТ. Толпа не спешила расходиться, но вдруг резко похолодало, и, безуспешно прождав несколько дней, народ схлынул. После этого мы ввели режим жесточайшей экономии, чтобы попытаться протянуть до весны. Сэм с Борисом каждый день возились с машиной, поддерживая ее в рабочем состоянии. План простой: при первой же оттепели уехать. Виктория вроде бы тоже хочет присоединиться к нам, но тут у меня есть сомнения. Время покажет. Глядя на небо в последние трое суток, я думаю, ждать нам недолго.
Возвращаюсь к той страшной ночи. Мы поспешили избавиться от мертвых тел, ликвидировали последствия разгрома, замыли кровь. Уборка закончилась уже под утро. Мы поднялись к себе, чтобы немного вздремнуть. Сэм тут же уснул, а у меня сна - ни в одном глазу. Тихо, чтобы его не потревожить, я выскользнула из постели. В углу валялась моя старая сумка. Я села на пол и, сама не знаю зачем, стала ее перебирать. Тут-то я и обнаружила синюю тетрадь, которую когда-то купила для Изабель. Вначале шли ее коротенькие записки для меня, нацарапанные в последние дни болезни, когда она уже не могла говорить. Простые вроде бы фразы - "спасибо", "вода", "милая Анна", - но, когда я вгляделась в эти крупные слабеющие буквы и вспомнила, с каким напряжением она старалась довести до меня смысл этих посланий, они перестали мне казаться такими уж простыми. В голове сразу зароились воспоминания. Не задумываясь, я вырвала из тетради эти страницы, аккуратно их сложила и спрятала в сумку. Потом взяла огрызок карандаша мистера Гамбино, положила тетрадь на колени и принялась писать это письмо.