Вот в этом он нас обошел, конечно. Я люблю тебя, мой славный, или пусть даже не славный, а желчный и суровый ребе Меншенсон. Но ты не бьиг богом – и слава Богу, иначе бы ты тут же распорядился нас ликвидировать, – ты был самым обыкновенным человеком. Я люблю тебя. У тебя был свой звездный час, нет, секунда, когда ты на одолженном у кого-то осле (одолженном – это, конечно, эвфемизм, потому что хозяин осла, кажется, так никогда и не узнал об этом, хотя нам в данном случае, конечно, нет смысла вдаваться в юридические тонкости, тем более что осла ты ему потом скорее всего вернул, я надеюсь, хотя в Евангелиях это и не записано), итак: это произошло тогда, когда ты на одолженном у кого-то осле, точнее, ослице, под радостный рев пролетариата въехал в город Иерусалим. Премудрым служителям Вождя Апачей это очень не понравилось. В Священной инквизиции начались толки, в конгрегациях поднялась тревога, скрытая, естественно, от посторонних глаз, и наконец Первый Слуга всех Слуг Вождя озвучил решение: этот, как его? Иисус Галилеянин перевернет с ног на голову весь наш катехизис, следовательно, от него нужно избавиться. Один его акцент чего стоит. Глухомань! "Бляженны изгнутые за пьявду, бо их e Цайство Нябесное…" Только самим руки пачкать ни к чему. Лучше всего донести на него оккупационным властям. "Я, мол, Цай Глухоманской", он сам это говорил, но этим римлян не проймешь. Тогда чем?
– Римляне, ваше преосвященство, – подал голос один скользкий прелат, – терпеть не могут одного: всяких чудотворцев, мистиков, целителей и тд. За это полагается смертная казнь… Если это не их собственные авгуры.
И они придумали тебе чудеса.
О нет, ты не бог. Ты нечто гораздо большее, ты – человек. Ты первым открыл, что Бог есть, потому что Его нет, потому что Он пребывает вне бытия и иначе не может, потому что иначе Его не было бы вовсе. Ты – Первооткрыватель. Ты разнес в хлам старых недобрых богов – включая меня? – беру назад все свои слова, я не бог Кадон и никогда им не был, хоть мне и жаль признаваться в этом, – ты избавил нас от всего этого обожествленного мусора, от Мардука, Иеговы и Зевса, открыв, что Бог, единственный Бог, Бог Истинный, Тот-который-есть-потому-что-Его-нет, Сый-иже-не-Сый, к нам добр. И не требует кровавых жертв…
– Что? Как это? Что он сказал? Час от часу не легче! И что мы будем делать, ваше преосвященство, если этот номер у него пройдет?
…Он любит нас, это точно. Это факт. И нам не надо звонить во все колокола во имя Всевышнего по поводу каждой мелкой болячки, чтобы Он смилостивился. Он и так милостив к нам, Сый-иже-не-Сый…
Нет, ты не был богом. Нищий и жалкий, ты один страдал на Масличной горе, а все остальные дрыхли – твои друзья, между прочим. Но ты и к ним был безжалостен: "Ты спишь? Не мог ты бодрствовать один час?" (Мк. 14:37). Ну что ж делать, они уснули, потому что устали, работая на тебя все время, а работы было много – разве ты не знал? Ладно. Я понимаю, что ты нервничал. Ты боялся, и правильно боялся, что вокруг тебя плетут роковую сеть. И, наверное, было ошибкой въезжать вот так в Иерусалим, при полном параде. По-простому, по-глухомански, даже не догадываясь, что для столичных жителей это смешно.
"Да минует меня чаша сия; впрочем, если Ты хочешь…" Нет, бог так молиться не может. Так молится человек, объятый страхом. А друзья все сбежали, и ты остался один, маленький и беззащитный. Потом пришли амбалы, схватили тебя под руки слева и справа, и Первый Слуга Вождя Апачей, его преосвященство из Святейшей инквизиции, допрашивал, нет, точнее, докрашивал тебя в цвета, которыми малюют черта, – а ты ничего не отвечал, может быть, от страха, а может быть, от сознания того, что они все равно уже все решили. (Ну и черт с ними – кстати, так и вышло, сколько его потом ни изгоняли, он с ними так и остался. Намалевали.)
Остальное известно. Был Понтий Пилат, который, ради сохранения мира и общественного спокойствия, и т. д… А потом умыл руки: пророком больше, пророком меньше, а общественное спокойствие – не только первейшая гражданская заповедь, но и величайшая угода шефу.
Потом тебя били, раздевали донага, плевались, пинали – то-то была потеха для молодцов-гвардейцев, – а потом, приколотив гвоздями, дожидались, пока ты – ты уж извини, но иначе не скажешь, – пока ты сдохнешь. "Неужели же никто мне не поможет?" – наверное, думал ты, если вообще мог думать при такой боли. А потом ты воскликнул: "Или, или, лама савахфани!" To есть: "Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?" Но твой Бог не оставил тебя, ты просто не заметил, что он был рядом все время, – что вполне объяснимо в такой ситуации, хотя нам, конечно, трудно себе ее представить, ведь нас пока ни разу не приколачивали, к счастью. Бог был с ним, со Своим сыном Меншенсоном, и если бы Меншенсона не распяли, то сегодня о нем не знала бы ни одна собака, его Добрый Бог забыл бы и о нем, и о его учении так же, как о сотне других пророков, проповедовавших тогда повсеместно. Друзья же покинули тебя, и твоя семья тоже. Позже, на картинах, семья уже красовалась: Дева Мария у Креста и т. п. Ерунда. Вранье. Не было их там. Была лишь Мария из Магдалы, та рыжая, с которой ты, по слухам, скажем так, был близко знаком, и, если это действительно так, то я за тебя просто рад…
– Скоро ли вы закончите свою проповедь, г-н Кадон?
– Сию минугу, г-н барон.
Была там и другая Мария, мать маленького Иакова и Иосии, и еще некая Саломея, вообще мало известная, но во всяком случае не та стриптизерка, которая плясала перед Иродом.
А больше никого. Лишь много позже, когда вся эта история быльем поросла, они в своей земле Глухоманской, куда сломя голову бежали, наконец оклемались от страха, вышли из подполья, собрались и начали спрашивать друг у друга: "И че нам тяперь делать?"
И они сложили о тебе, мой суровый, желчный Иисус, множество легенд, они низвели тебя до ярмарочного фокусника, чудодея и первого космонавта – нет, это недостойно тебя. А потом пытались заручиться поддержкой твоей матери-богини, – ну, чтобы она сыграла роль девственницы Изиды, матери Озириса. "Как что? – удивилась старуха, доживавшая свою жизнь в Назарете. – Я – дева? Не смешите меня, у меня было семеро детей, трое до него и трое после". (Мф. 13:56 – у Иисуса было четверо братьев, они там все поименованы, и еще как минимум две сестры.)
Я люблю тебя, даже несмотря на то что временами ты бывал зол и что у тебя не было чувства юмора. За то, что вытворяли потом твои апостолы, прелаты "твоей" церкви и всякие инквизиции и конгрегации, ты никоим образом не отвечаешь. "Или, или, лама савахфани", и вот ты уже на кресте, одинокий, маленький, всеми брошенный сын человеческий, – и вот тогда ты наконец дал свободу духу своему. "Господь взошед в свои края. Иисусе, помяни меня!" Ля-бемоль мажор. (Это не Виктор Несслер, и даже не Вильгельм Фрейденберг. И не бедный Черви. Это кто-то другой.)
– Все, господин барон, я закончил свою проповедь по Маркиону.
– Тогда отчего же, – спросила жабоглазая Тебедох, – вы не любите Инноценц-Марию Полудудека? Мне кажется, что это неправильно – так насмехаться над ним. Ведь он был неплохой человек.
На самом деле мне, богу Кауэттону, наплевать, что кажется правильным или неправильным какой-то там жабоглазой. Но, о св. Полудудек, я действительно не знаю, способен ли зилот вроде тебя быть неплохим человеком. Во всяком случае все, что ты говорил и делал, было безнадежным суеверием в надежде на очередную благую весть, о, нищий разливатель елея, верящий, что "Отче наш", прочитанный семьдесят семь раз, действует сильнее, чем "Отче наш", прочитанный шестьдесят шесть раз, – и, как говорят о доминиканцах, ты – "пес господень" (не обижайся, я же не сказал: "пес чертов", хотя в ад-то ты верил, конечно, потому что куда же еще было податься тем, кто с тобой не согласен?) – так вот, я скажу тебе, что вся та фигня, которую ты нам разливал, была и есть сплошная ересь, если хорошенько подумать. О Лорна Финферли, если бы ты, а не эта жабоглазая дура, заговорила со мной хоть раз! Но ты не заговорила.
– Однажды, – начал барон, сидя в курительном салоне, – один мой дядюшка, точнее, двоюродный брат отца, очередной фон Кейзерлинг, которых было неисчислимое количество, приехал к нам в гости. И не успел он войти в дверь и поздороваться, как его схватила зубная боль, причем такая, что человеку мало не покажется, да что человеку, и богу тоже, так что его начало носить по зале, как воздушный шарик, в котором сделали дырку, а он держался за щеку и вопил, как солдат, которого прогоняют через шпицрутены, и менял цвет, сначала покраснев, потом пофиолетовев, а потом все стало вокруг голубым и зеленым. "Ни черта себе! – воскликнул мой отец. – Фон Кейзерлинг – зеленый! Это же просто коней, света". А у дядюшки уже даже белки глаз пожелтели. "Арвед! Арвед! – закричала моя матушка. – Ты чего?" Кейзерлинг смог лишь показать рукой на свой широко разверстый рот. "Тебе надо выпить?" – догадалась матушка. Вопрос был, что называется, на засыпку, тем более в такой ситуации. Для прибалтов выпить – это всегда. Кстати, официант! Мне еще порцию виски. На чем я остановился? Ах да, на том, что дядюшке предложили выпить. "По-моему, у него болит зуб", – сказала одна из моих сестер, не помню какая. У меня их было четыре, и все старшие. У нас, в роду фон Харковых, уже веками выходит так, что сначала приходится родить четырех дочерей, чтобы потом появился сын. Спасибо, официант, вы лучше просто оставьте бутылку на столе. Так на чем я остановился? Да, это были мои сестры. "Нет, – сказала одна из них, – по-моему, у него болят зубы". В это время Арвед Кейзерлинг носился вверх-вниз по парадной лестнице, вопя от боли и крутясь, как балерина, падая и кувыркаясь, – короче, мы уже начали думать, что он спятил. Меж тем успели подогреть водку с сахаром, это наше прибалтийское средство, помогает от всех болезней, даже рак, говорят, ею излечивали. Тут двенадцать загонщиков, которых к тому времени вызвали с псарни, схватили беснующегося Кейзарлинга, и мой отец влил ему в рот горячую водку с сахаром. Литра примерно два. Кейзерлинг тут же уснул. Его отнесли в комнату для гостей, где он и проспал целую ночь, потом день и еще одну ночь, а когда проснулся, – тогда как раз была православная пасха и на улице творилось черт знает что, – то скатился по упомянутой лестнице, крича, что после водки зуб у него разболелся еще больше, и на предпоследней ступеньке, сшибив чугунный канделябр, сломал ногу, но самое главное, хотите верьте, хотите нет, – зубная боль у него прошла.
– Больной зуб выскочил при падении? – попытался уточнить бергассессор.
– Ничего подобного! У него все осталось, как было, если не считать сломанной ноги, которая как-никак, если взять человеческий организм, отстоит от зубов довольно далеко. Что это – неразрешимая тайна? Медицинская загадка? Один профессор из Кенигсберга заинтересовался этим случаем и действительно убедился, что…
Раздавшийся треск мы поначалу никак не восприняли. Капитан на мостике выкрикнул: "Merde!" В курительном салоне разверзлась трещина, аккуратно обойдя стол, – я вспомнил, что пожелал капитану ослепнуть, но не до такой же степени. Жабоглазая старуха мигом провалилась вместе со своим креслом в эту трещину, чавкнувшую прямо-таки плотоядно, а стена передо мной из прямоугольной стала ромбовидной, потом стены вообще разошлись, люстра, выписав несколько немыслимых па, грохнулась об пол, и г-н или д-р Эйринг, медленно пролетев мимо меня, втянулся в проем между разошедшимися панелями, сплющившись наподобие камбалы, и исчез там, где раньше была кухня. Пыль поднялась клубами. Я было уцепился за кресло, но кресло ушло от меня, и я увидел, что на меня едет ближайший трап с поручнями, свернувшимися улиткой. (Все это произошло в одно мгновение.) Музыкальный центр из дамского салона пролетел мимо меня, играя – нет, не хорал "И мой Господь со мною", а всего лишь Майскую пляску из "Офтердингенского трубача", – однако быстро умолк, когда оборвался кабель. Мимо меня мчались какие-то вещи, в которых уже трудно было узнать части бывшего лайнера. Диван с замершим, а возможно, уже умершим на нем от страха пассажиром, не знаю его имени, потому что мне так и не довелось с ним познакомиться, пролетел по кривой и ухнул прямо в воду. Официант, войдя в штопор, но тем не менее не выпуская из рук подноса с куском торта, просвистел мимо меня и тоже исчез. Мне в спину и еще в одно место, о котором говорить не будем, весьма чувствительно впились какие-то винты и гайки. Из рук барона выскользнула, теперь я ее разглядел, фигурка Венеры из эдамского сыра, и упорхнула в пустоту.
И…
…И тут Лорна Финферли лишилась своих одежд, и ее несравненное тело промелькнуло мимо меня подобно комете, о мое черное солнце, о сверкающая греховность, о золотая тьма, о абрикосовые груди, и в этот единственный миг – неужели мне не почудилось? – нагая, то есть совершенно обнаженная Лорна Финферли во всем сиянии своей наготы помахала мне рукой! "Миг счастья краток был", как поется в "Офтердингенском трубаче".
* * *
И вот я сижу на роге, на одном из рогов моего острова Св. Гефионы, и гляжу на окружающие меня голубые шедевры, на всю эту отливающую золотом белую синеву. Великолепие зубцов, шпилей и откосов, суперготические соборы, мечта замерзающего зодчего, – сколько же чудес природа (или кто-то?) создает просто так, ни для чего. Пользы-то никому никакой. Их все равно никто не увидит. Они, конечно, не меняются каждую секунду, холод все-таки инертен, но на минуты счет уже идет. Изящнейшие пропорции. Зачем? Если бы я не сидел здесь, наверху, их никто бы не увидел. Может быть, этот бело-ледяной, золотой, голубой осколочно-сахарный мир вообще не существует, когда я на него не гляжу? В мировых философиях есть и такие направления, однако толку от них, как я теперь вижу, все равно никакого.
Я прощаюсь с этим миром. Я бы с удовольствием еще побыл для вас богом Кадоном, но… Прощай навек, так было…
Суждено?…Кстати: кеннинг о небытии. Сочинить его мне, видимо, так и не суждено. Не писать же: "Труба офтердингенского трубача?"
Я все еще сижу на левом роге о-ва Св. Гефионы, а на правом колене у меня сидит г-н бергассессор.
– Книги вообще писать тяжело, – пробормотал бергассессор. – Особенно если потом приходится объяснять, почему у тебя что-то с чем-то там не сошлось, это уж совсем скучно.
Ледяной пар увенчал наши головы подобием прозрачных епископских митр. "Пусть моя будет архиепископская", – попросил бергассессор. – "Да пожалуйста, – согласился я, – тут у меня нет никаких амбиций". – "А я стишок сочинил", – сказал бергассессор. – "Я помню", – ответил я.
Неужели куб был из золота? И все время был золотым? Я-то его помню стальным. Может, золото было покрыто каким-нибудь сталельдом? Или ледосталью? Вспоминая, что я увидел тогда, я теперь и вправду думаю, что из-под серо-стальной поверхности просвечивало золото. Обычно куб, которому я, как вы помните, дал имя Кавэ, а теперь хочу выказать ему особое почтение, придав окончание – льпо – Кавэльпо, – плавал или ползал углом вверх, ну, вы представляете:
– …Так, чтобы нельзя было определить ни длину его ребер, ни общий объем. Я понимаю, конечно, что должен описать, как куб Кавэльпо плавал в море, при помощи одних только слов, не прибегая к рисункам. Но тут очень холодно. У меня (и у бергассессора тоже) на пальцах образовались ледяные епископские перстни. Руки у меня еле движутся. Думаю, мы скоро замерзнем. Поэтому я каждое слово теперь обдумываю дважды, прежде чем записать. Бергассессор, кажется, уже окончательно замерз у меня на колене. Когда мы разговариваем, у нас изо ртов вылетает нечто вроде офтер-дингенской трубы. "Ледяные трубы Св. Гефионы".
Что-то с чем-то не сошлось?
Но ведь пишу-то я на ноутбуке. Так что тем, кто сумеет, – полный вперед среди ледяных волн. Однако печатать я пока могу: тот куб, мой куб Кавэльпо, сначала торчал из земли, показываясь только углом и ребром, а потом точно так же плавал, наподобие трехгранной пирамиды с невидимым под водой основанием, – поняли? Рисунка не надо? Не поняли… А потом он взял и поддал снизу по острову, и я сразу увидел, что ситуация изменилась. Теперь он плыл плоско, одной стороной кверху, поднимавшейся над водой совсем чуть-чуть, то есть большая часть его скрывалась под водой, и только одну сторону, похожую на квадратную доску, было видно всю, и через нее лениво перетекали тяжелые холодные волны (простите и этот антропоморфизм). (Кстати, вы заметили, что антропоморфизма мне почти удалось избежать – я все-таки не написал "переползали".) И знаете, что я на ней увидел? Точку! Прямо посередине видимой поверхности Кавэльпо. Большую, широкую, черную. Куб оказался не кубом, а гигантской игральной костью. Точка: одно очко, ЕДИНИЦА. Кто же выбросил нам ЕДИНИЦУ?
– Нет, я новое стихотворение сочинил, – сказал бергассессор, – вот какое:
Паду я оземь
уже сейчас,
вкусивши боли
в последний час.
– Тогда уж лучше так, – предложил я:
Уйду я в осень,
ожесточась,
вкусивши соли
и помочась.
– Нет, так не хорошо, – возразил он. – Тогда так:
Сломался ножик,
уже сточась,
вкусивши воли
в последний раз.
– Это есть наш последний… – вдруг вспомнил я.
– Что это значит?
– Ничего. Так раньше говорили.
Он был уже близок к тому, чтобы окончательно стать сломанным ножиком. Туман спиралями подбирается к Св. Гефионе. Скоро он дойдет до нас. Может быть, он будет теплым? Я уже забыл, что такое тепло. Но, насколько я успел узнать эти края, туман скорее всего окажется холоднее того воздуха, которым мы дышали до сих пор. Куб надвигается на остров. Вода стекает с него медленно, как мед каких-нибудь гигантских допотопных пчел. ЕДИНИЦА пропала. Показалась ПЯТЕРКА, потом ТРОЙКА.
Кеннинг о небытии: "Игральная кость Божия". Хотя Он в кости не играл. Или?…
Прощайте все. Судьба нас разлучила…
И никто никогда так и не узнает, почему у графа Арведа Кейзерлинга внезапно прошла зубная боль, когда он сшиб ногой чугунный канделябр. И почему "дробь" называется "дробью", тоже.
…Так было суждено. Подп.: Кадон. Бывший бог.
Примечания
1
Здесь: черт побери! (фр.) – Здесь и далее примеч. пер.
2
Молись за нас! (лат.)
3
Мост будем переходить, когда до него доберемся (англ.).
4
Честное слово (фр.).
5
не быть (лат.).
6
В немецком языке слово "голубой" (blau) иносказательно означает всего лишь "пьяный".
7
Радуйся, Мария, благодати полная и ах, и ах (лат.) – парафраз католической молитвы.
8
Stabat mater dolorosa, "Стояла мать скорбящая" (лат.) – популярный католический гимн в честь Богородицы.
9
Итак далее (лат.).
10
Здесь: заметьте! (лат.)
11
Вечное движение (лат.).
12
Черт побери! (фр.)