Мир опустел. И хотелось Жаабарсу услышать напоследок волшебные звуки гор, водопадов и лесов, ту самую вселенскую музыку, как тогда, в его брачном марафоне, хотелось взреветь призывно, но мир молчал…
Одинокий, задыхающийся бывший царь высокогорья Жаабарс уходил по горам, сам не понимая куда. Предстояло отыскать убежище, пещеру, чтобы коротать там в одиночестве последние дни своего медленного необратимого угасания в ожидании исхода жизни. И никак не мог предвидеть хищный зверь, что напоследок судьбу его разделит с ним человек. Об этом существе он знал лишь понаслышке, точнее, по эху редких ружейных залпов в горах, от которых он невольно вздрагивал, замирал на месте и уходил подальше, но чтобы видеть вблизи самого человека - такого еще не бывало.
Однако такая встреча была написана ему на роду. Опять же - судьба…
II
Трудно объяснить, но бывают такие стечения - и по месту действия, и по времени, и, главное, по поступкам субъектов, которые словно бы вынуждают судьбу на неожиданные повороты. Нечто подобное случилось и на сей раз. Хотя он не предполагал такого хода событий. Думалось, верилось, что в конце концов истина восторжествует. Ведь она не может умереть. А значит, живи и всякий раз доказывай истину - для того и существуем, так велено свыше. Только вот что есть истина?..
Как всегда с пятницы на субботу, ночная жизнь зачиналась заметно раньше, чем в будние дни. С приближением вечера Арсен Саманчин уже был на месте. Сидел за столом в ресторане, сделав заказ, и воздерживался от курения. Боролся. Бросал. А курить тянуло, как обычно бывает, когда под ложечкой сосет от ожидания. Вскоре за окнами засветились в сумерках уличные фонари, замелькали габаритные огни и фары проезжающих мимо по проспекту автомашин.
Ресторан пока еще наполовину был пуст, но через некоторое время здесь, как говорится, яблоку негде будет упасть. Ничего удивительного: та публика, которая могла себе позволить шикарное времяпрепровождение, устремлялась именно сюда, на окраину Дубового парка, в самый престижный, элитный, как принято теперь говорить, и, разумеется, самый дорогой ресторан, детище 90-х годов, бывший Дом офицеров, отделанный под евростиль и названный с геополитическим подтекстом весьма громко и модно - "Евразия".
Вот в этой "Евразии" и дожидался он своего часа. Кто-нибудь со стороны мог бы подивиться - чего это он сюда зачастил и все в одиночку? Был бы он разорившимся бизнесменом, неудачно сыгравшим ва-банк, тогда понятно: горе заливает. Однако он был не из них, и причины, побудившие его посиживать за бутылкой вина в "Евразии" вроде бы в ожидании друзей, были не совсем ясны даже ему самому. Делая вид, что не теряет времени даром, он доставал из кейса своего неразлучного какие-то бумаги, просматривал, вчитывался, попивая вино и прислушиваясь к дежурной музыке, и понимал, томясь изнутри, что по сути дела идет на риск, но иного выхода не видел, хотя предчувствовал, учитывая наметившуюся тенденцию, что лимит его надежд и ожиданий почти исчерпан и, пожалуй, в этот раз ему предстоит последний заход. Да, следовало действовать, подойти к ней так, чтобы успеть завязать разговор. Как она отреагирует? Иные именуют ее уже примадонной, но он-то знает и она знает… Главное - не упустить момент. Еще одна попытка во спасение истины. Опять он со своей истиной, сколько можно! Но что станется на деле, какова окажется ответная реакция, сказать трудно. Насколько его переживания и убеждения, в благородстве которых он не сомневался и от которых не отрекся бы, даже доведись ему погибать за них в безводной пустыне, найдут теперь у нее понимание, угадать было трудно. Вот ведь как все обернулось. Романтика, мечты, отвергнутые реальностью! А он судорожно держится за них и оказался вместе с ними в капкане, но не отказывается. И получается, будто все мчатся мимо по автобану современности, а он, чудак, голосует на обочине, но никому до него нет дела. И вот еще одна попытка. Потому и поторопился он прибыть пораньше и выбрать место так, чтобы ничто не загораживало ему эстрады. Такая позиция была необходима…
Тем временем на сцене появились оркестранты и стали деловито рассаживаться. Предстоял что называется "прямой эфир", ибо в ресторанах подобного ранга, как известно, предпочитают живую рок-музыку с выступлениями приезжих и местных звезд.
Кое-кого из музыкантов, игравших прежде в оркестре оперного театра, он знал в лицо, с некоторыми был и лично знаком. Правда, давно не общались. Столько воды утекло. Нужен ли он им так же, как прежде? Да разве дело в этом? Вот зазвучит музыка, и для каждого раздвинется незримый занавес в иной, желанный мир, вхождение в который дано человеку испытать только через музыку, и все суетное отступит, останется лишь поющий дух. Что касалось музыки, она была его врожденной страстью, непостижимой, неуемной стихией. Не увлечением, а чем-то гораздо большим, необъяснимым. На этой почве произошел с ним однажды случай, который он нередко вспоминал, в душе посмеиваясь над собой, даже издеваясь, называя себя чокнутым меломаном. Оказавшись в Лондоне в ранние перестроечные годы по своим журналистским делам, он был потрясен и крайне возмущен тем, что в одном из фешенебельных лондонских отелей, где проходила их конференция, в туалете, пусть прекрасно оснащенном всеми необходимыми атрибутами, в тиши над писсуарами откуда-то с потолка лилась волшебная музыка. Прибывающие по нужде совершали свои дела, входили и выходили из кабин, где они, естественно, подтирали зады, мочились, плевались, харкали и в заключение запускали грохочущие смывочные потоки в бурляще захлебывающихся унитазах, а тем временем в их честь звучали то Вагнер, то Шопен, то кто-нибудь еще из гениев. О, какая музыка низвергалась с неведомых высот прямо в канализацию. Не понимал он никак столь своеобразного сервиса урбанистической цивилизации. Ведь музыка - это хождение к Богу, галактика духа. А тут, глянь, что учинили! Эх, сожалел он по-совковому, была бы в отеле "Книга жалоб и предложений" - уж он выдал бы им, этим администраторам пятизвездным! Поднявшись из полуподвала в холл, он тем не менее заикнулся было и тут же - как потом потешался над собой сам, "как заикнулся, так и заткнулся!" - на своем вполне сносном английском, освоенном в московские годы учебы на высших комсомольских курсах для ведения борьбы с империалистическим Западом, попытался высказаться по поводу клозетного унижения музыки, но получил ответ: если вам не нравится этот туалет, идите в другой…
Помешанный на музыке, он не стеснялся иной раз даже сказать - полушутя, конечно, - что, будь он с детства отдан музыкальной учебе, а не гонял бы аильных лошадей в горах, быть бы ему непременно композитором, ибо в душе он интуитивно сочиняет музыку, но, получается, только для самого себя.
Так что оставалось лишь выступать в печати музыкальным чаятелем и театральным критиком - это он любил. Однако и тут, случалось, попадался на удочку…
Может, оттого, что выпил вина (вино в "Евразии" было отменное, французское, так что и сегодняшнее посещение ресторана, не в первый раз, влетит ему в копеечку) и разгорячился малость, вспомнил некстати, с раздражением и с досадой, как один расхожий писака, местный популист и, сказывали даже, шоумен, каких развелось ныне - как грибов после дождя, загнал, что называется, ему в ворота гол, сославшись на его высказывания в каком-то интервью по поводу музыки и музыкальной культуры: "Вот так и курлыкает в небе заблудший журавль перестройки - наш меломан Арсен Саманчин. Когда-то Саманчин летал в одной стае с Горбачевым. И всех звал в своей исчезнувшей ныне, не потянувшей рыночной лямки газете "Руханият" духовностью обновить социализм. И вот нет уже ни Горбачева, ни стаи, а он, заблудившийся журавль, продолжает курлыкать о свободе духа, о музыке: музыка-де высшая свобода и красота Вселенной, а нам только этого и надо - браво! Коли музыка высшее проявление свободы духа и большей свободы на свете быть не может, стало быть, каждый волен обращаться с ней как вздумается - хочет скачет верхом, хочет хлещет кнутом, пусть громыхает гром, всех под крышу заберем и айда, айда, айда, и танцуем, и поем, и ликуем, и сексуем в гипертрансе мировом… Вот что нам надо от музыки! Синтез, компот божественного и секс-базарного! Теперь мы будем распоряжаться музыкой, размножать, распространять альбомы, диски, деньгу-то крутим мы - так называемые либеральные нувориши, да, лучше быть нуворишем, чем жалким гуманитаришкой. И нас ничем не остановить. Массовость шоу-эстрады превыше всяких там сакральных ценностей, классики-млассики, фольклора-мольклора. Сюсюкайте сами! А нам на руку бизнес-электронный шаманизм! Сотни тысяч рук, воздетых в экстазе, глаза, полыхающие безумием, гремящая, вулканическая музыка и небо, качающееся, как лес под бурей, - вот что такое свобода в действии. Даешь электронную всемирную музреволюцию! Если надо, мы и климат изменим!" Вот ведь гад!
К чему было припоминать всю эту циничную трепотню? С досады выпил глоток и хотел еще подлить себе вина, но в это время к столу подошел кто-то из ресторанных служащих. Не официант - с виду весьма солидный, при серой бабочке на толстой шее, как полагалось при евросервисе, в больших очках. Оказалось - сам директор.
- Извините, вы - Арсен Саманчин? - Он положил перед Саманчиным свою визитную карточку с эмблемой "Евразии".
- Да! - по привычке живо откликнулся Арсен. - Я Арсен Саманчин, вы не ошиблись. А вы, значит, шеф-директор "Евразии"? - И, привстав, протягивая руку для рукопожатия, добавил шутливо: - Стало быть, шеф целого Евразийского континента?
- Ошондой! - покривился тот в ответ, что по-киргизски означало точное подтверждение сказанного, "именно так". Арсен Саманчин тут же дал ему про себя кличку "г-н Ошондой!"
А Ошондой вслед за рукопожатием уверенно отодвинул стул и сел, желал, видимо, о чем-то серьезно поговорить, ибо начал протирать очки в тяжелой оправе.
Несколько удивленный неожиданным визитом самого шеф-директора Ошондоя, Арсен Саманчин тем не менее продолжал в приветственном тоне:
- Уважаемый шеф-директор, позвольте, уберу кейс, чтобы не мешал вам. У вас тут в "Евразии" превосходно, замечательно, сижу и любуюсь, я иногда бываю здесь, редко, но…
- Знаю, знаю, - бросил тот, но не успел перехватить разговор.
- Вот сижу и любуюсь, - оживленно оглядываясь вокруг, повторил Арсен Саманчин. - Смотрите, сколько посетителей, а какие красивые женщины! - У него чуть заплетался язык, все-таки малость выпил, сказывалось. - А без женщин, сами понимаете, ресторан не гестоган, - на французский манер в нос произнес Саманчин, но собеседник не уловил иронии. - Да, ресторан - не ресторан, театр - не театр, базар - не базар. Вон еще прибывают. И тоже красавицы! На балконе еще есть места для желающих посидеть повыше. Вот и оркестр начал настраиваться! Наконец-то. Жду, жду музыку! Для того и прибыл. А люстры какие! Сказывают, итальянские?
Ошондой кивнул головой.
- Да, ошондой, итальянские, - и решительно приподнял руку в предупредительном жесте, призванном дать понять: повремените, мне тоже кое-что сказать надо. - Я подошел к вам не случайно, чтобы это самое… - и запнулся на полуфразе.
- Ну, это замечательно! - разошелся Арсен Саманчин, приободренный тем, что еще не совсем забыт, что его еще узнают в публичных местах, даже такие вот крупные менеджеры. - Так давайте выпьем, - искренне предложил он, дружелюбно глядя в тяжеловесное лицо собеседника. - Надо сказать, отменное вино у вас, отличное! Давайте я вам налью и еще закажу.
- Нет, нет! - Ошондой перехватил его руку с бутылкой. - Я не для этого. Я по службе. Да, вас многие знают, вы известный человек, но об этом как-нибудь в другой раз. Я к вам по другому делу. Ситуация, знаете ли… Сегодня у нас очень большое мероприятие: ужин для зарубежных спонсоров, канадское СП по аксуйскому золоту, международное дело, и местные партнеры по золоту тоже - они приглашающие. Большие люди, с охраной, понятно, с женами. Концерт… Не в этом, однако, дело. Не буду кривить душой, вот только что позвонили, поступило указание, чтобы Арсен Саманчин сегодня не присутствовал в зале. Так и сказано: "Так требуется!"
- Стоп! Стоп! Кто же это так заботится обо мне? - вспыхнул Арсен Саманчин. - Кому так требуется и какое право…
- Я говорю то, что мне велено! - не вдаваясь в подробности, перебил его Ошондой, багровея лицом. - А кто о чем заботится - не мое дело. Сказано свыше! - вздернул он голову к потолку с сияющими люстрами. - А я выполняю. Стало быть, надо покинуть ресторан по-хорошему и без лишних разговоров. И чем быстрее, тем лучше. Давайте прямо сейчас поднимайтесь - и дело с концом. Так требуется.
- То есть как требуется? Как это понять? - только и успел промолвить Саманчин и запнулся, жестко поджав побледневшие губы. Конечно, он мог устроить дикий скандал, чтобы у этого мордатого Ошондоя глаза полезли на лоб, опрокинуть стол к чертовой матери, двинуть в рыло, поднять хай, заявить протест против оскорбления своей чести и достоинства, сделать многое другое, чтобы дать отпор этому унизительному давлению на его права, но сейчас ему было не до этого. Осененный молниеносной догадкой, он подавил в себе взрыв эмоций, но не от избытка самообладания, а от ощущения, будто его послали в нокаут, будто пред ним разом рухнуло подрубленное дерево и почва под ногами с грохотом сотряслась, ибо то, что он чувствовал интуитивно, что подспудно жило в подсознании как романтический поток звучащего внутри него музыкального мышления, то, о чем он любил порой помечтать, все это обрушилось вмиг, как то самое дерево, лишилось всякой надобности, своего самостоятельного существования. И эту сокрушительную катастрофу в нем произвела всего лишь одна мысль: "Неужели это она? Неужели она пошла на такое?" Не веря собственной догадке, он глянул на сцену - ее на подиуме еще не было, но оркестр в ожидании ее выхода наигрывал попурри из каких-то мотыльковых мелодий. Он выхватил из кармана мобильный телефон и начал набирать ее номер. Пальцы дрожали. Боялся, что и голос будет дрожать. Не хотелось, чтобы Ошондой это видел, но деваться было некуда. Ее телефон оказался заблокирован, о чем после нескольких гудков отстраненным голосом сообщила она сама: "Я - Айдана Самарова. Телефон временно отключен и недоступен для связи", - и опять пустые гудки.
- Не отвечает? - иронично приподняв бровь, поинтересовался Ошондой.
Саманчин промолчал. Что конкретно имел в виду Ошондой? Кто не отвечает? Предполагает? Догадывается? Или точно знает? Допытываться не стал. Не хотелось унижаться. И вообще дело-то в другом: предстояло решать, как быть дальше. Встать и удалиться, на том поставив точку, или потребовать объяснений - от кого поступило указание и почему он, шеф-директор ресторана, так усердствует, что превратился по сути дела в вышибалу?
- Ну, так что? - выжидающе подал голос Ошондой. - Встаем? Могу проводить до выхода…
- Нет-нет, этого как раз не надо, - отказался Арсен Саманчин. - Дорогу я сам знаю. - Он раздраженно захлопнул кейс.
- Ну что ж! Разумно. Кстати, расплачиваться за ужин не надо. Это мы берем на себя, - добавил мордатый Ошондой.
И тут Арсен Саманчин взорвался, точно только этого и ждал, чтобы выместить всю свою боль.
- Да ты что?! - негодующе бросил он в лицо Ошондою, подчеркнуто перейдя с "вы" на "ты". - Ты за кого меня принимаешь? Я что, пришел к тебе с улицы подаяния просить? Да пошел ты знаешь куда! Плевать мне на твой ресторан и на тебя самого. Зови давай официанта, до копеечки рассчитаюсь прежде, чем выйду отсюда. И отвали! Всё!
- Ну, смотри! Дело твое. Официант сейчас явится. А там, значит, того, чтобы только - как сказано! - предупредил Ошондой, медленно встал и пошел, не оглядываясь, с побагровевшей бычьей шеей…
И тут Арсен Саманчин допустил непозволительную ошибку, глупость, смелочился, чем только усугубил скандал.
- Эй, ты! - окликнул он Ошондоя и, когда тот обернулся, злобно бросил ему в лицо: - Ты не думай, что погнал меня в шею - и все! Я этого так не оставлю! У меня тоже есть свои ресурсы. Я журналист, независимый журналист! Запомни!
Это словно подстегнуло Ошондоя:
- Что тут запоминать? Подумаешь, нашелся. Да плевать мне, кто ты! От тебя уже женщины шарахаются, метут на сторону.
- А тебе какое дело?
- А такое, что знай свою мусорку. Журналисты теперь - что свиньи в стойле: как накормишь, так и хрюкают, что в газетах, что на телевидении. Нашелся тоже мне! Если ты через пять минут не провалишь отсюда, пеняй, гад, на себя… У нас есть силы. Все! Больше ни слова!
С этим Ошондой решительно сдернул очки с искаженного злобой лица и удалился, уже не оборачиваясь на оклики "независимого журналиста".
Знал бы Арсен Саманчин, каким окажется для него продолжение этой истории.
Явился официант:
- Извините, прошу, вот ваш счет!
Но все еще вне себя от ярости Арсен Саманчин отодвинул в сторону тарелочку со счетом:
- Сначала принеси мне водки!
- Водки?
- Да, водки! Если не понимаешь по-русски - арак!
- Сейчас принесу. Сколько?
- Сколько дотащишь! Быстро!
- Есть!
Официант резво зашагал в сторону буфета. Разгоряченный Арсен Саманчин огляделся вокруг. Никому до него не было никакого дела. Ресторан жил своей вечерней жизнью: народу уже было полно, набралось и на балконе. Сплошной говор, смех, звяканье бокалов, гул многолюдья. И музыка, созвучная настроению зала, сопровождаемая бегающими по стенам световыми лучами, бодрила и расшевеливала души. И только он один в этом сборище оказался изгоем. Голова кружилась, и сердце щемило в груди от напряжения, от понимания того, что теперь не дано сбыться тому, на что он сегодня рассчитывал. Если бы доподлинно знать, откуда такая напасть - от нее самой, от Айданы, или от ее новых покровителей? И если от нее, то как могла она предать его, выдать врагам, позволить им вмешаться в их личное дело, кто же она после этого? Какая тварь! И зачем? Что такого стряслось, чтобы гнать его в шею? Да, была как-то тут ситуация. Случилось это недавно, когда наступила одна из становившихся все более затяжными в последнее время пауз в их отношениях, когда она стала уклоняться от встреч с ним. И тогда он вот так же пришел сюда и стоял вплотную возле эстрады, не выпуская кейса из рук, - весь вечер простоял, упорно глядя на нее. Ему хотелось крикнуть ей: эй, богиня в фольге, опомнись, неужто ты схоронила Вечную невесту еще до того, как она родилась на сцене в твоем лице? Неужто ты продала ее за пляски в таборе? Или ты взбесилась? И еще что-то убийственно-саркастическое зрело в нем, но он не проронил ни слова… Просто стоял и смотрел, а в кейсе заложником немоты лежало великое, в чем он был убежден, творение - рукопись, ждущая своего часа. Но когда предстояло пробить тому часу? И кому какое дело до того? Только ей… А музыка тем временем, как и полагалось, гремела на эстраде, раскочегаривалась под дробь барабана, и солистка изливалась в пении, исходила в эротических телодвижениях так, что публика безумствовала в буре коллективного эротического возбуждения и не отпускала ее, пожирала ненасытно глазами, аплодируя и вопя в экстазе, а он, стоя возле сцены, страдал, глядя, как она трудилась голосом и телом, работала поденщицей на эту ломовую музыку. Несколько раз их взгляды встретились, словно молнии в той буре безумия. Она-то понимала что к чему.
И вот новый виток. Начиналось то же самое, только в этот раз его, все с тем же кейсом, все с тем же великим творением, в нем лежащим, гнали вон из зала… И он должен был подчиниться.
Вернулся официант с бутылкой водки на подносе.
- Пожалуйста. Вам налить? В бокал, в стакан?
- В стакан.
- Сколько?
- Полный.