Вспомнил Данило, как Васька явился в сельсовет к Веричеву и как следователь Скачков, на что звирь звирем, а и то в ту пору сгузал, отступил перед Даниловым сыном. Вроде тогда запретили торговлю мукой-то, а до того рожь продавалась по рублю за пуд. Как раз тогда ходил в народе разговор о войне, а ведь никакой войны не случилось. Нынче вон тоже гэпэушники каждый день твердят, что война на носу. Откуда знают? В те поры тоже твердили всем крещеным, справным и безлошадным, что вот-вот война. Народ запасал спички да соль. Хоть и пугали войной, а люди меж собой жили еще дружно. Гаврило, покойная головушка, отдавал кое-что на сохранение в бобыльский дом Гривеннику, и тот возвернул Гавриле все в сохранности. Бобыли и семейные еще мало-маля выручали друг дружку, да и сама власть еще так не собачилась. Тот же Веричев-председатель при всех ругал Гривенника голодранцем. "Гнилое ты, - говорит, - удушье, мешочные штаны, не вздумай вякать противу справных пахарей". И Шустову коммунисты говаривали, что "мы тебя не выдадим, всегда поддержим". Это после уж по-иному дело пошло. Тот же Веричев не заступился за Данила с Гаврилом ни единым словечком, и следователь Скачков писал в бумаге все, что ему вздумается… По милости Скачковых да Микуленков упекла власть Данила да Гаврила на Соловки. Там и сгинул Гаврилушко, Царство ему Небесное, а Данила Бог почему-то спас… Даже от комаров устоял, когда его почти голым, в одних портках, на три часа выставили "на комара"! Это случилось уже на Поповом острове…
А за что? Да ни за что! Не так поглядел, не так ступил…
И комаров одолел Данило Пачин, и вошам тифозным не уступил, зато нынче на канале товарищ Сольц установил хорошую льготу: полтора дня за день. Скоро, скоро должны Данила выпустить на свободу… Уж тогда-то он плюнет в ту сторону, где все Скачковы и все Микуленки с игнахами…
Бригадир оборвал пачинские мечты-воспоминания и во второй раз послал за скобами.
Данило Пачин ехал на своем чесоточном ребристом одре, и настроение у него повышалось, как он выражался, "по своему градусу". Этот градус повышался вместе с утренним повышением рабочего галдежа, суеты, ржания, крика "радивы" и матерного крика воров, дудения труб. Вон шустрый отказник бежит в ларек, а другой наверняка торопится за бутылкой к вольному самогонщику. Третий беспечно подпевает духовому оркестру. А эти стараются. Они выдувают песню "Интернационал", главным образом по утрам, на разводах. Но и после обеда дуют. Надоели они Даниле со своей интернационалкой. То ли дело свое-то.
И Данило легонько напевает "Шумел, горел". Лошаденка вострит ухо на Данилову "самодеятельность художества".
Шумел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
А на стенах вдали кремлевских
Стоял он в сером сертуке.
Зачем я шел к тебе, Россия…
Данило Пачин проезжал как раз мимо Френкеля, недвижно стоявшего над "кучей-малой", шевелившейся в котловане. Опираясь на трость, начальник строительства глядел на человеческий муравейник внизу. Он стоял и думал о чем-то. Он слышал Данилов напев, он знал и эту песню северных мужиков. Много всяких напевов он, Френкель, постиг в холодных соловецких соборах. Кажется, видал там и этого бородатого медведя. Кстати, что он везет? Впрочем, что-то везет… Кроме диабазных камней они возят тысячу всяких прочих грузов. Пусть едет и поет. Туркмены и другие нацмены тоже поют, что-то удручающе монотонное. Этот бормочет нечто осмысленное.
Нет, не с поникшею головой стоял над котлованом Нафталий Аронович Френкель! Отнюдь нет…
Он мог стоять так полчаса, сорок минут, а то и час. Стоять не двигаясь, опершись на трость и рассматривая эту жалкую массу неграмотных дикарей, которых необходимо либо привести в цивилизованный европейский вид, либо вообще сократить, точнее, уничтожить. Он глядел на них и думал о их будущем. На Соловках он был таким же как они, теперь тысячи, миллионы этих жалких существ послушны ему, Нафталию Ароновичу Френкелю. Они сделают то, что он прикажет. Одно движение трости может изменить вид этого вонючего, мокрого, облепленного иольдиевой глиной мужицкого муравейника. Когда же, наконец, уймется этот дождь? Планы строительства опять затрещали по швам. Число отказников опять выросло, а нормы выполняют одни кулаки… На каэрах и урках далеко не уедешь. Москва же научилась штурмовать Медвежью гору лишь с помощью телеграфа…
Что там опять за пробка? Почему образовался тромб? Тачки перестали двигаться не только вверх, но и вниз. Подводы с грабарками движутся, а тачки стоят. Где Вяземский?
Нафталию Френкелю достаточно было лишь тихо назвать эту фамилию. По муравейнику, по невидимым нервам стройки беззвучно прошло его требование: инженеру Вяземскому срочно к начальнику строительства.
Промокло даже кожаное пальто и промокает фуражка с кровавым пятном звездочки, стала мягкой, как блин. На тонких усах капли дождя, на тонких губах то ли добрая улыбка, то ли ненависть и презрение к миру. В остром бритвенном взгляде ядовитый волевой сгусток, до костей пронизывающий собеседника, как в декабре пронизывают Медвежью гору ветры с Ледовитого океана.
Френкель говорит негромко и тростью показывает на больное место в котловане:
- Что там у вас?
- То же, что и у вас, товарищ начальник строительства… - грубит нервный Вяземский. - Диабаз почему-то имеет свойство катиться обратно вниз и давить рабочих… В гору ехать не хочет. Череп раздавило в лепешку…
Тонкие усики разъехались в стороны, тонкие губы сжались еще презрительней, стали еще тоньше. Пронизывающий холодом взгляд переведен с Ореста Валерьяновича на котлован, где шевелится человеческий материал, похожий на карельскую иольдиеву глину, живую глину.
- Поберегите свой юмор для клубной работы! А пока немедленно изменить угол наклона. Вы уже поняли, Орест Валерьянович?
- Понял!
- Так чего же стоите?
- У меня заявление, товарищ начальник строительства.
- Устное или письменное?
- Письменное!
- Отдайте его Раппопорту. Он изучит его как собственную кардиограмму.
- Я прошу перевести меня на прежний участок, Нафталий Аронович! - переходя на имя-отчество, не уступает Вяземский. Он даже не смущается присутствием Лузина и прочих сопровождающих.
Френкель щурится еще презрительнее и наконец сдвигается с места, откуда он сорок минут рассматривал котлован. Левой рукой он опирается на трость, правой берет Вяземского за локоть. Отводит инженера метров на пять в сторону и тихо произносит:
- Если летний план будет сделан вами именно на этом участке, Орест Валерьянович, я постараюсь сделать вам льготу. С вас снимут судимость. Постарайтесь ликвидировать тромб.
Инженер Вяземский, потомок древнего дворянского рода, дружившего когда-то с царями и самим Александром Пушкиным, слегка ошарашен. Но это состояние у него быстро проходит. Он думает, какой тромб имеет в виду Френкель: или сегодняшний или июльский. Тромбы образуются все лето. В любом случае надо быстро убрать погибшего, затем убрать деревянные настилы и срыть грунт, чтобы понизить угол наклона.
- Что там произошло в бараке? - на ходу спрашивает Вяземский Лузина.
Степан Иванович рассказывал, пока спускались в котлован:
- Блатные играли в карты всю ночь. Под утро они подрались… Валаамский попик в прямом смысле поставил голову на плаху, но Буня рубить струсил… Авторитет Буни среди отказников сразу исчез, вам, Орест Валерьянович, надо срочно сменить старнадза в этом бараке…
- Знаю… Берите полуторку и поезжайте за колесами вновь. Плавка, наверное, вот-вот…
Лузин лучше Вяземского знал, когда на мехбазе будет плавка и когда остынет литье, если плавка будет. Если она и будет, то не ранее пяти-шести часов, то есть после полудня.
Неожиданно оказался свободным чуть ли не весь день, и Лузин укрылся от непогоды в дощатой кибитке астраханского бухгалтера, куда Хрусталев зачем-то отправил его с того берега. Лузин не стал узнавать, зачем главный инженер Хрусталев отправил чертежника на этот берег из теплого, сверкающего электричеством управления строительством. Или это Коган распорядился? Бухгалтер, как и теперешний, "перекованный" Лузин, считал, что пофилонить никогда не мешает. Он бездействовал в своем кабинете. Он болтал с каким-то незнакомым для Степана Ивановича каэром. Говорил больше незнакомец:
- Неужели выдумаете, что Матвей Берман искренне верит в существование вредителей?
- Конечно, Берман верит.
- Верит, что какой-то там бактериолог заслал в колхоз чумные бактерии?
- Именно чумные…
- И что Рамзин был шпион?
- А вот спросите у Степана Ивановича, - кивнул бухгалтер на пришедшего Лузина. - Он вам лучше скажет. Разъяснит насчет Рамзина.
Бухгалтер продолжал:
- Познакомтесь, Степан Иванович, этот контрреволюционер и шпион подбрасывал болты и гайки в смазку каких-то соцмеханизмов. В тракторы, что ли? В "Джон-Дир"? Какие были соцмеханизмы? - Астраханец хихикнул. Степан Иванович не переносил такое хихиканье и с натугой познакомился с новым каэром. Было не только опасно, но и неприятно слушать двух этих мерзавцев. Лузин по-прежнему считал себя членом партии. Он притих в углу, решив подремать после бессонной ночи. Сквозь дремоту он слышал разговор двух контриков. Они ничуть не стеснялись говорить то, что думают.
Астраханец вещал своим скрипучим голосом:
- После приезда на канал Сольца домушников и проституток стали называть "товарищами". Так ведь чекисты и домушники и есть меж собой товарищи, чего было Сольцу много мудрить?
- Как назвать подобные метаморфозы? - сказал незнакомец. - Это не столь уж и важно. Да, сперва заключенный, то есть социально опасный, затем каналоармеец. Почти как вохровский красноармеец. Нынче уже товарищ. Ничего нового после Сольца…
Собеседник бухгалтера глухо засмеялся и закашлял, продолжая:
- Политика кнута и пряника. Этим Белблатлаг и отличается от всего ГУЛАГа.
- В ГУЛАГе один кнут, а у нас кнут плюс пряник, вернее, пирожки с капустой, - хихикнул Астрахансц.
- Однако же они молодцы! - сказал гость.
- Кто? Часовые или блатные?
- Да все! И те, и другие!
- А чем, по-вашему, отличается от остальных профессиональное ворье? Сольц посулил им зачеты, один день за полтора суток, и кубатура сразу прибавилась. - Бухгалтер опять хихикнул.
- А ты думаешь, всерьез обещают? Держи карман! Блатным, может, и зачтут, а "кулакам" и каэрам, гляди, как бы еще не добавили. Френкель с Коганом, конечно, отпустят двух-трех человек, а сто или двести лягут в землю. И могилы, придет время, размоет советский потоп. Ну, а кто уцелеет в этой душегубке, тех пошлют на другую строить иные канавы, вроде Печора-Кама. Ты слышал об этом проекте?
Знакомый бухгалтера говорил все горячей и от этого перешел с асграханцем на "ты". Может, он специально говорил громко, чтобы слышал дремлющий Лузин? Значит, не боится доносов, как валаамский послушник не испугался топора нынешним утром…
- Есть, есть уже и такой проект: Печора-Кама. И Кольский полуостров намечено разрезать на две части, хотят выйти напрямую к Норвегии. А на Коле я смачно сидел в лагере, этот климат моя шкура изведала… Уж и не знаю, чем они там будут колоть лед в шлюзах… Может, будут строить ледоколы на конной тяге…
- Да, работы нашему брату лагернику хватит надолго, - вздохнул астраханец. - До самого коммунизма.
- Планы у тебя начерчены, мужиков в России пока достаточно. А Сталину внушили, что Россия слишком многолюдна. Перенаселение, дескать, с ней и церемониться нечего! Ну, ладно, пойду-ка я в Медвежку к своим чертежникам, не буду я вам мешать. Только почему они все в коже?
- Кто в коже?
- Да чекисты…
Бухгалтер ничего не ответил.
Каэр открыл скрипучую дверь дощатого тамбура и ушел. Лузин почувствовал душевное облегчение.
- Кто такой? - спросил Степан Иванович у бухгалтера.
- Бывший артист и поэт, - ответил бухгалтер. - А наш валаамец-то ведь тоже поэт. Вон какие стихи печатает в "Перековке". Хоть не под своей фамилией, а складные. Не говори, Степан Иванович, никому, что это он.
- А я и не знаю, кто это "он"! - засмеялся Лузин и вдруг затих. - И "Перековку" я пока не читал…
Бухгалтер назвал фамилию ушедшего. Но таких артистов Лузин не слыхивал до сегодняшнего дня, вернее, уже вечера. Пора было опять добираться на чем-то на мехбазу за колесами для новых "тачанок", как называли заключенные деревянные тачки.
* * *
Как это ни странно, Степан Иванович Лузин любил, когда пели блатные и воры. Никак не мог он понять, почему бандиты могут так самозабвенно, красиво петь?
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что пригорюнилась, девица красная,
Очи блеснули слезой?
Запевал иногда и сам старнадз Буня, если присутствовал. Сегодня запел, и довольно приятно, пожилой вор с русалкою на белом плече. Песню поддержал другой картежник с золотой фиксой во рту:
Жаль мне покинуть тебя, черноокую!
Певенъ ударил крылом,
Вот уже полночь, дай чару глубокую,
Вспень поскорее вином!
Блатные один за другим пристраиваются к первым двум, успевая глядеть в карты и считать очки. Песня набиралась силы и стройности, широко раздвигая стены барака:
Время! Веди мне коня ты любимого,
Крепче держи под уздцы!
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.
Есть для тебя у них кофточка шитая,
Шубка на лисьем меху!
Будешь ходить вся как златом облитая,
Спать на лебяжьем пуху!
Снова за душу твою одинокую
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя, черноокую,
Больше, чем жизнь, я люблю!
Блатные певцы и воровские картежники не обращают внимания на приглушенный голос Ипполита в другом барачном углу. Около валаамского послушника совсем иная и малочисленная публика.
"… Волею провидения враг рода человеческого без устали искушал племена и народы возможностью быстрого построения Светлого царства на грешной нашей Земле. А Земля год за годом тысячи лет все так же летела вокруг солнышка. Необъятный ослепительный сгусток огня, то есть тепла и света, а может, и еще чего-то необходимого для людей, грел планету то с одного бока, то с другого. Купались в его животворных лучах то "священные камни Европы", то индийские пагоды… - Вероятно, валаамский послушник еще в Петербургской гимназии готовился стать поэтом. Почему же он вдруг захотел в монастырь? - А клевреты лжеца то и дело подзуживали сильных мира, чтобы они натравливали нации друг на друга, поджигали большие и малые войны, чтобы народы губили, уничтожали взаимно друг друга, чтобы и внутри государств ни дня не стояли без дела эшафоты, гильотины и виселицы. Неужто во всем этом и был смысл мировой истории? Молчали камни и храмы, пока не родился Христос, посланник Бога… Земля облетела с тех пор вокруг солнца без малого две тысячи раз. Войны, революции и страдания людские летали вокруг солнца вместе с нею. Несмотря на то, что солнце-то должно было быть в каждом человеческом сердце, как учил Богочеловек. Но люди распяли Христа на кресте. Вознесенный на небо, он оставил на земле своих апостолов, и Дух-утешитель долго поддерживал в них огонь пламенной веры в Бога-отца. Но враг человеческий сумел разделить церковь надвое, на католическую западную и восточную православную. Апостол Христа Иоанн, великий затворник острова Патмос, предсказывал такое деление и ослабу веры Христовой. Скрижали его главной книги, называемой "Апокалипсисом", не вразумили Запад и не примирили его с Востоком. Католицизм в наказание Господне почал делиться на множество вер, которые дружно двинулись противу православия и его хранительницы России - Родины нашей. Почему Русь оказалась такой многострадальной? Да потому, что русские люди ослабили веру в Христа, они очень сильно грешили, и Господь много раз лишал их своей благодати. Стоило русским на время оставить древнее благочестие, как сатана сразу напускал многие беды на православный народ".
- Выходит, у сатаны-то, как у Бога, имелись свои апостолы?
Ипполит согласно закивал слушателю.
"Да, да! Не буду упоминать вам о потере веры нашей в древних веках, скажу лишь о нынешних. В наказание за наши грехи Господь напустил на Россию революцию и полчища бесов… Читайте святителя Игнатия, как готовилось бесовское нашествие на матушку Русь. Читайте…"
Примерно такими словами объяснял валаамский послушник свои религиозные взгляды "кулакам", ворам и каэрам. Растолковывал Ипполит обитателям барака суть православия, но никогда не рассказывал, почему он попал сюда и почему не боится ни старнадза Буни с его топором, ни начальника Когана с его револьвером. Рассказ валаамского насельника был грубо и неожиданно остановлен:
- Ты, монах в задрипанных штанах, кончай лекцию против вшивости! - возгласил Буня, с улицы распахнувший двери. Он гордо и нагло оглядывал все углы. За его спиной молча стоял чекист в форме.
- Ты кого, сука, привел? - тихо спросил пожилой вор. - Сколько у него на вороту красных мух? По одной или по две?
- Сколько надо! - вслух объявил Буня. - Пока по одной, если потребуется, придет, у которого по две.
- Одевайтесь! - приказал человек Ипполиту. - Быстро, быстро! Мне с тобой чухаться некогда…
- Вот и явился к нам бес от сатанинских апостолов, - сказал Ипполит и начал складывать свои жалкие монашеские вещички…
Барак молчал многозначительно и сурово.
XIV
Много перемен свершилось в России, пока Данило да Гаврило тянули общую соловецкую лямку! Кузнец навечно улегся на главном острове Белого моря. Пачина живым под дулами трехлинеек переплавили на не менее знаменитый Попов остров. Долго водили Данилу по "Невскому проспекту" этого острова. Болотный холод совсем было выстудил Данилово сердце. Каждую ночь готовился Пачин "откинуть копыта", как говорил Деменей Кусюмов - башкир, с коим вместе корчились на еловых нарах. Не успевали оба обсохнуть до утренней канители. Их обоих перевели на канал, и начали они усиленно напрягать гужи, чтобы выслужить полтора за один день на строительстве "канавы", как называли Беломор многие заключенные.
Здесь Данило Пачин узнал, что власть отменила округа и уезды, зато учредила какие-то районы.
Скачков остался на прежней должности, ему-то было все равно: уезд, округ или район. Микуленок пошел выше. Стал Николай Николаевич Микулин председателем райисполкома. Теперь они были почти на равных с секретарем райкома. Секретари слишком часто менялись. Менялось в России все и вся… Кабинетная жизнь отнюдь не стояла на одном "градусе", как выражался Данило Пачин, и каждая перемена в верхах тотчас отзывалась и на "канаве", и на жителях Ольховицы.
У прокуроров и следователей хлопот был полон рот, как говорил Скачков, ограда выше колокольни, как говорилось в народе.
- О чем задумался, детина? - хохотнул Скачков после того, как без стука вошел в предриковский кабинет и с чувством пожал руку Микулина. Уверенно сел он около главного предриковского стола, за коим Микулин проводил совещания. Столы стояли буквой "Т", как было принято в райкомах.
Скачков спросил у предрика, как правильно: "Никулин" или "Микулин"?
- Таскать, и так и так можно, это не имеет значенья!