Ну, конечно же, Эллис не усидела дома. Ее студия "Арт-Релакс" возымела громкий успех. Она наслаждалась работой, творчеством, спокойной радостью семейного счастья.
Стен продолжал окружать ее трогательной заботой. Иногда ей хотелось открыть ему глаза на тот факт, что она уже давно не беззащитный ребенок, а взрослая женщина, мать уже почти взрослых детей… Но он светился таким счастьем, выполняя ее прихоти, а она так отдыхала душой, купаясь в его любви, что этот разговор все откладывался и откладывался, пока не перестал казаться актуальным.
Алек жил с Гелл. Он был по-своему счастлив. Гелл была женщиной подчиняемой, легко поддающейся, с ней он мог себя чувствовать ведущим, главным в семье, несмотря на то, что она больше зарабатывала и тащила на себе быт. Но он оставался преданным и любящим отцом их с Эллис детям, часто виделся с ними.
А дети радовались маминому счастью, радовались приходам отца, радовались появлению в доме хорошего и надежного друга – Стена.
Лера
Лера, как обычно, бежала домой после работы. Никогда не было у нее времени задержаться хоть на минуту. Рабочий день заканчивался в шесть часов, а в одну минуту седьмого Лера уже цокала каблучками в направлении автобусной остановки. Сегодня было особенно горько. Девочки из отдела собрались посидеть в кафе, отметить благополучное окончание проекта. И только Лера, как всегда, оставалась в стороне. У нее не было права на личное время. Рабочий день медсестры, дежурящей у Вадимки, заканчивался в половине седьмого, и она никогда, и ни при каких условиях, не соглашалась задержаться позже. Ее можно понять. Сидеть с Вадимкой – не сахар.
Когда 11 лет назад Лере предложили отказаться от ребенка, не глядя на него, она не поняла, о чем с ней говорит врач. Сергей Викторович прятал расстроенные глаза, бормотал, торопясь выговорить, вытолкнуть из себя то, что невозможно было проговорить спокойно:
– Ребенок – тяжелый инвалид, неизлечим. Видеть его Вам не следует, только лишняя боль. Вы не сможете ухаживать за ним дома. Подпишите бумаги и уходите. За полгода восстановитесь, съездите на курорт и забеременеете снова.
Лера смотрела на него и улыбалась, она все еще не принимала сути сказанного. Она слышала только, что с ней говорят о ее ребенке. О ее малыше, которого она так ждала, с которым разговаривала девять месяцев. Строила планы, как станет водить его в бассейн с самого рождения, готовила для него голубую детскую со сказочными птицами на стенах.
Ребенок у них с Сергеем был первый, желанный, тщательно запланированный. Они выждали, когда Лера закончит институт и устроится на хорошую работу. Съездили на море, чтобы напитаться витаминами и солнцем для здоровой беременности.
– Сергей Викторович, я не понимаю, о чем Вы… Принесите мне моего ребенка. Пожалуйста, принесите мне его… – жалобным голосом просила Лера.
– Ну что ж… Если Вы этого хотите… Сестра, шприц с реланиумом в восьмую палату, и скажите там, в детской комнате, чтобы подготовили ребенка Свирской.
Когда Вадимку положили рядом с Лерой на кровать, она все еще продолжала не понимать, почему этот странный кусочек из ночных кошмаров называется "ребенком Свирской". Была в этом какая-то неправильность. Свирская – это же она… да, Валерия Свирская. И у нее родился ребенок. Но причем тут это существо, что кряхтит и постанывает рядом с ней? Ребенок выглядел ужасно. Деформированное лицо, зияющая дыра на месте верхней губы.
Осознание накрыло Леру ледяной волной… Это он? Ее долгожданный ребенок? Кусочек ее плоти? Плод преданной их с Сережей любви? Она горько заплакала. И с потоком горя пришло решение: малыша не бросит, будет воспитывать и лечить. Решительно отвела рукой приготовленный шприц с успокоительным:
– Не надо, Сергей Викторович. Я справлюсь. Мужу ничего не сообщайте. Я сама, – сказала она изменившимся голосом. Резким, решительным голосом женщины без чувств. Голосом, ставшим ее с того самого момента, когда она поняла, что счастливой матерью ей не стать.
Врач уговаривал ее отдохнуть, оставить разговор с мужем на потом. Но и тут она приняла решение самостоятельно.
До родов Лера была нежной, нерешительной женщиной. Во всем соглашалась сначала с родителями, потом с мужем. Не повышала голоса, не умела настоять на своем. Теперь что-то надломилось в ней, и из надлома вышла совершенно новая личность. Сильная, волевая, жесткая.
– Сергей, послушай меня. Да, да, со мной все в порядке, я чувствую себя хорошо. Ребенка видела. Я как раз об этом хочу поговорить с тобой. Сережа… Наш ребенок инвалид, урод. Он не сможет развиваться и, скорее всего, рано умрет от инфекции. Я хочу, чтобы до нашей выписки ты решил, готов ли прожить свою жизнь рядом с таким ребенком. Об отказе от него не может быть речи, – проговорила она бесстрастным голосом и отключилась. Ей было страшно, что Сергей услышит сдерживаемые рыдания.
И вот одиннадцать лет она растит Вадима одна. Сергей долго пил, уходил к маме, возвращался, умолял отдать сына в дом инвалидов, родить еще одного ребенка и, в конце концов, уехал в Новосибирск. Пять лет назад она получила от него последнее письмо, бывший муж сообщал, что в новой семье родился сын. Здоровый мальчик.
Автобус подполз к ее остановке. Лера, задумавшись, чуть не опоздала выскочить на мокрую мостовую. Не думать! Эти два слова стали ее девизом в эти годы! Не думать о том, как все сложилось бы, если… Не думать о том, как Сергей играет со своим сыном в футбол… Не думать о том, как ей тяжело и одиноко в ее горе.
Медсестра торопилась. На ходу сообщая ежедневные новости, сколько памперсов сменила Вадиму, чем кормила его, сколько судорожных приступов было, она обувала в прихожей кокетливые сапожки.
Лера вошла в комнату к сыну. Ей героическими усилиями удается содержать мальчика дома. Его спальня похожа на больничную палату, как две капли воды. Вакуумный отсос, установка для зондового питания, столик с инструментами для катетризирования мочевого пузыря.
Мать измученно присела у кровати и стала поглаживать руку мальчика. У нее давно вошло в привычку разговаривать с ним, рассказывать ему, как прошел день. Конечно же, она прекрасно знала, что Вадим не понимает ее, но она была так одинока, ни одной живой души не было в ее маленькой квартире, кроме больного мальчика, а выговориться так хотелось.
И сегодня тоже она начала рассказывать ему, как прошел день на работе, как все девчонки собирались в кафе, как ей тоже хотелось, но она не пошла. Рассказывая, она так вдруг отчетливо осознала, как ей обидно, как хотелось сегодня быть вместе со всеми, как соскучилась она по полумраку кафе, спокойной музыке, коктейлю в бокале и легкому, ни к чему не обязывающему, флирту. Слезы сначала робко выглянули из глаз, проложили пробную дорожку на щеках, потом – смелее, весенним половодьем разлились по лицу, и, в конце концов, грянула горькая гроза. Лера рыдала, вскрикивая жалобы и бессвязные обвинения неизвестно кому, она дрожала всем телом, захлебывалась слезами, дыхание сбивалось. Впервые за 11 лет она выплакивала, выкрикивала, выбаливала наружу все свое горе, свой страх, безнадежность и незащищенность. А наплакавшись, всхлипнула жалобно, как ребенок, и, как ребенок, уснула, свернувшись жалобным калачиком в кресле.
– Посмотри на нее, – говорил умудренный старец, в белых, летящих одеждах, молодой женщине с лучащимся взглядом. – Она страдает. Она одинока. Она никогда не увидит плодов своей заботы о ребенке. Уверена ли ты?
– Ты же знаешь, беззаветная преданность – это мой урок. Я должна пройти через это… А ты… ты готов к этому растительному существованию? Без движения, без чувств и даже без мысли?
– Я прошел все уроки, очистил все уровни. Остался один: последний приход в Мир. Я должен дать этой женщине возможность проявить свою преданность. Только 12 лет. Потом я освобожу ее. Но ты ведь не забудешь нашего договора? Мы поможем друг другу пройти наши уроки. Я не хочу, чтобы тебе было больно…
Когда Лера проснулась, был уже вечер. На душе было ясно и спокойно. Она подошла к Вадиму, погладила деформированное личико, и на долю секунды ей показалось, что его бессмысленные глаза смотрят на нее с мудростью убеленного сединами старца.
– Спасибо тебе, спасибо за доверие! За то, что именно меня выбрал партнером в получении последнего твоего урока. Спасибо за помощь, – сказала она и поцеловала Вадима в щеку. Из его глаз вытекла одинокая слеза…
Прекрасная лебедь, или новое прочтение старой сказки
Когда ее первый птенец вылупился, Леди Утка несколько смутилась. Нет, конечно, она предполагала и в некоторой степени даже была готова… Ох, нет! Она совсем не была к этому готова. Когда красавец-лебедь стал залетать на их двор и выказывать знаки внимания молодой уточке, ее предупреждали, что подобный мезальянс к добру не приведет, что "дерево надо рубить в своем лесу". Но любовь есть любовь. Всепобеждающая и безраздумная, она снесла все социальные преграды. Отшептала тихая, смущенная свадьба, и молодые зажили семьей. Семьей… Леди Утка не совсем была уверена в том, что такую жизнь можно назвать семейной. Ее мама воспитывала совсем для другой жизни. Семья – это незыблемая ячейка, в которой все должны быть вместе, муж – добытчик, хозяин, жена – царица в доме, вопросы воспитания детей обсуждаются совместно и утверждаются матерью. А как же иначе, ведь это она высиживала их, не досыпая, а порой и не доедая, она нянчит их денно и нощно, учит плавать, ловить червячков. В их семье все было по-другому. Красавец-лебедь прилетал всегда нежданно, устраивал в доме веселый кавардак, выхватывал Леди Утку из правильного, тщательнейшим образом выстроенного порядка, уносил в подоблачные дали. Еще не успевало улечься неспокойное головокружение от его прилета, а он уж улетал неведомо куда, оставив после себя растерянность и беспорядок.
И вот вылупился их первый птенец. Махонькая серенькая птичка на дрожащих ножках. Трогательно некрасивая, до боли родная, как две капли, похожая на отца. Лебеденок…
Смущение молодой матери легко понять. Она, осуждаемая родными и близкими за неравный брак, за легкомыслие и явную "неправильность" мужа, рассчитывала на то, что после появления у нее маленьких утят, семья снова примет ее в объятия. И вот лебеденок. И благо бы еще мальчик. Как его безалаберному папаше повезло жениться на порядочной утке, так и с сыном: как-нибудь бы устроилось… Но девочка! Как воспитать ее приличной птицей? Как внушить правила поведения истинной дочери Леди Утки, как в будущем выдать замуж?
Лебеденок поднялся на слабые ножки и издал хриплый писк. Зов материнского инстинкта нарушил ход тревожных размышлений Леди Утки, и она занялась малышкой. А когда птенец тихо и сладко уснул, пришло решение: "Я стану воспитывать ее уткой и никому не позволю ее обижать. Я заставлю весь мир поверить в то, что моя дочь – утка!"
Несмотря на тревоги и непохожесть, на косые взгляды товарок и ворчание семьи, Леди Утка очень привязалась к дочери. Она без конца возилась с ней, ласкала и радовалась каждому маленькому достижению ребенка. Называть ее официальным именем "Леди Утка Младшая" как-то язык не поворачивался, и нежная мать дала ей любовное прозвище Роднуля. Это имя не только подчеркивало ее отношение к малышке, но и останавливало сплетников, начинающих уже пошептывать, а не чужое ли было яйцо…
– Приличные утки не бегут к воде, взмахивая крыльями, Роднуля! Вот так, вперевалочку, медленно и с достоинством, как мама, – учила Леди Утка дочь.
И Роднуля изо всех сил старалась ходить вперевалочку, расставляя стройные лебединые ножки пошире и втягивая в плечи длинную шейку.
– Нет, нет, Роднуля, эти звуки ужасны, ты не можешь позволять себе такой безвкусицы! Воспитанная уточка разговаривает не торопясь, четко произнося каждый звук, вот так: "кря-кря".
И Роднуля растягивает нарождающийся в горле короткий лебединый вскрик в наполненное достоинством утиное "кря".
Каждый день начинался с риторики. Роднуля должна была выучивать наизусть и излагать красивым утиным языком, без малейшего лебединого акцента, длиннющие трактаты о правильном поведении. Затем, после завтрака, – урок плавания. Перед обедом – танцкласс. Его-то Роднуля ненавидела больше всего. Эти занятия только назывались танцами, на самом деле их учили правильно и красиво ходить. Роднуле никак не удавалось выработать настоящую утиную походку. Подруги смеялись над ней, показывали перышками на ее "уродливые" ровные ноги, длинная шея мешала при ходьбе, после урока мучительно болела спина.
Послеобеденное время девочка любила – мама обычно уходила с ней на луг за фермой, и там, они совсем одни, усаживались на теплой траве, и мама заводила неспешный рассказ. Были это легенды и сказания о славных утиных подвигах. Роднуля гордилась героическими предками, радовалась, что родилась уткой, и в очередной раз принимала решение во что бы то ни стало стать самой лучшей уткой в мире, чтобы мамочка гордилась ею и была счастлива.
Так день за днем, Роднуля росла обычной жизнью обычной утки, со своими радостями и неудачами. Окружающие постепенно перестали замечать ее непохожесть на них. Ведь эта рослая, длинношеяя, несуразная уточка была самой воспитанной на птичьем дворе, самой услужливой, чудесно пела, красиво и верно растягивая "кря", вела себя с достоинством истинной Леди Утки Младшей.
Каждая возможность порадовать маму доставляла ей огромное удовольствие, и Роднуля собирала эти возможности, как коллекционер, посвящая этому все силы души.
И только иногда молодая утка вдруг останавливалась в задумчивости, странно изгибала вправо длинную шею, будто вглядываясь в только ей одной заметную даль. И даже если бы кто-то спросил ее в тот момент, о чем она задумалась, не смогла бы Роднуля ответить, если б и хотела. Никогда не приходило ей в голову, что всматривалась она в том направлении, откуда обычно прилетал папа.
О, папа… Тайная радость… Птица-счастье, птица-праздник. Он прилетал без предупреждения, сметал весь распорядок дня, забирал Роднулю в лес, учил ее летать высоко-высоко, кричать странным коротким вскриком радостные слова. Они увлекались, забывали об уроках и опаздывали к ужину. Мама сердилась, ругала папу, была не довольна Роднулей:
– Ты не имеешь права позволять себе такие выходки! Это не принято, не прилично! Так не делают!
Роднуля смущалась, просила прощения и обещала больше никогда-никогда… Но мысли ее в тот момент бывали далеко от скучного птичьего двора. В ушах свистел хулиганистый ветер, в глаза светило веселое солнце, горло щекотал задорный лебединый крик. Потом папа снова улетал, а к Роднуле приходило раскаяние. Она обдумывала праздничный день, проведенный с отцом, и понимала, что вела себя недопустимо, недостойно, что расстроила маму, что папа, на самом деле, не так уж и хорош. Ведь он не живет дома, как все папы, не расхаживает по птичьему двору вместе с другими селезнями, не приносит маме в клюве жирных червяков. Он живет вольной птицей в какой-то далекой стране, называет ту страну домом… Но разве не должен быть его домом птичник, в котором живет его семья. Нет, все-таки папа не прав. Так себя не ведут! Это не прилично, не достойно.
Но любопытство все же мучило уточку, и однажды она пристала к маме:
– Мамочка, давай полетим в папину страну? Ведь он зовет ее домом, он рассказывает о ней чудесные истории. Там живут мои бабушка и дедушка. Давай полетим туда на каникулы? Пожалуйста, мамочка!
В глазах Леди Утки мелькнул страх на один только незаметный момент, и она проговорила, немного чересчур растягивая звуки:
– Нет, девочка, мы не можем себе этого позволить.
Роднуля задумывалась все чаще и чаще, приходя в себя, ощущала ноющую боль в шее, шея постепенно приобрела немного искривленную форму. Сразу и не заметишь, а присмотревшись, увидишь, как она слегка отклоняется вправо. Ее разговоры все больше крутились вокруг ежедневных утиных забот, она все чаще поговаривала о том, как "прилично" и "правильно" делать, что может и чего не может себе позволить воспитанная утка. Мама становилась ей все ближе, папа прилетал все реже. Постепенно она совсем забыла лебединый язык, разучилась летать под небесами, перестала вспоминать шум ветра в ушах.
Пришло то волнующее время, когда подружки шепчутся по вечерам, лукаво поглядывая на молодых селезней, а те, гордо выпятив разноцветную грудь, прохаживаются перед ними в традиционном танце. И Роднуля поглядывала и шепталась, но никто из селезней не обращал внимания на белоснежную "дылду". Мама утешала ее словами: "на каждую кастрюлю находится крышка", но было видно, что и она беспокоится.
И вот однажды на их двор прилетел белый лебедь. Он попал сюда абсолютно случайно. Возвращался из путешествия в родную страну, устал и приземлился отдохнуть, попить, перекусить. Леди Утка встревоженно закрякала, отзывая дочь с улицы, но было уже поздно. Чужак заговорил с Роднулей, а она, восхищенная его белоснежным оперением, его широкими крыльями, грациозной шеей и резким, отрывистым говором, не могла оторвать глаз… Любовь неумолима. Она приходит не по расписанию и не подчиняется приказам разума. Она спускается с неба, как облако, накрывает двоих с головой и оставляет их наедине посреди шумного суетящегося мира. Мама плакала, ругалась, призывала, но все было напрасно. Как много лет назад, никакие уговоры не подействовали, и на птичьем дворе снова смущенно зашептала никем не желаемая свадьба.
Молодые зажили своей семьей. Белый Лебедь обожал свою молодую супругу и искренне старался ей угодить. Учился крякать по-утиному, ходить вразвалочку, вести себя как соседи-селезни. Роднуля поучала его:
– Так себя не ведут! Это не прилично! Мы не можем себе этого позволять!
Молодых часто навещала лебединая родня. Роднулю невероятно смущали странные устои в этой семье. Все они были веселые, всегда немного радостно-возбужденные. Перекрикивались своими резкими голосами, летали над облаками наперегонки, громко хохотали. А еще… они были непривычно нежны и ласковы друг с другом. Обнимались, сплетая длинные шеи, касались друг друга клювами, оглаживали крыльями. Не привыкшая к столь явному проявлению чувств, Роднуля смущалась и недоумевала.
Супруг пытался уговорить ее полететь с ответным визитом, но в ответ получал непонятную ему фразу на утином языке, которую и перевести-то на лебединый невозможно:
– Мы не можем себе этого позволить.
Так жили они, вполне неплохо, как все на птичнике. Обживали гнездо, высиживали яйца, растили детей. И жили бы так долго, если не счастливо, то, во всяком случае, стабильно, если бы не странные исчезновения Роднули. Это началось, когда Белый Лебедь уже совсем обжился в птичьем дворе и смирился с ролью селезня при жене, когда у них уже бегало по двору четверо очаровательных длинношеих птенцов. Вдруг Роднуля стала исчезать из дома на несколько часов. Возвращалась измученная, слабая, падала от усталости и засыпала мертвым сном. А Белому Лебедю казалось, что она выглядит как птица, перенесшая миг истинного счастья. Проснувшись, она никогда не помнила о произошедшем, на вопросы отвечала полным недоумением.
Белого Лебедя беспокоило, что же все-таки происходит с его любимой. Она слабела на глазах, ее прекрасное оперение потускнело, шея искривилась еще больше. Задумался Белый Лебедь: "Ну не совсем же я селезнем стал! Я же все-таки вольный лебедь! Я должен ей помочь!" И однажды, когда Роднуля стала проявлять признаки беспокойства, которые всегда предвещали скорое исчезновение, он набрался решимости выследить ее.