Мулей - Эрленд Лу


"Мулей" - трагикомедия самого популярного нор­вежского писателя современности, автора таких бестселле­ров, как "Наивно. Супер" и "Во власти женщины", "Луч­шая страна в мире" и "У", "Допплер" и "Грузовики "Вольво"". По мнению критиков, это его лучшая книга со времен мегахита "Наивно. Супер" - такая же человечная, такая же фирменно наивная и в то же время непростая.

Родители восемнадцатилетней Юлии погибли - раз­бились в самолете над Африкой, успев послать ей про­щальный SMS. Теперь она живет одна в большом доме в престижном районе Осло, руководит польским кафельщиком-гастарбайтером Кшиштофом, участвует в любитель­ской постановке театра Христианской гимназии, катается с подругой на лошадях и мечтает покончить с собой. После первой неудачной попытки норвежская столица оказыва­ется ей тесна - и вот Юлия отправляется странствовать по миру. Не переставая вести дневник, начатый по совету ее психотерапевта, она увидит Брюссель и Бангкок, Париж и Канары, Лондон и Мадрид и, наконец, сядет за штурвал самолета...

МЫ ПАДАЕМ.

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

ДЕЛАЙ ЧТО ТЕБЕ ХОЧЕТСЯ.

ПАПА

(SMS-сообщение, посланное с борта самолета в Центральной Африке о апреле 2005)

15 декабря 2005

Писать дневники не в моем стиле, но все твер­дят, что это поможет, а спать я все равно не сплю, валяюсь и чувствую себя настолько злой, или не­счастной, или не знаю какой, что готова заняться даже таким выморочным делом, как дневниковые записи, то-то порадуется один бородач в низине под нашей горой, в клинике, он уже полгода ну­дит, что я должна наконец собраться с духом и принять свое горе, и вот пожалуйста.

Меня достали все эти зануды, которые желают мне добра. Которые мне сочувствуют. Ну сколько можно?! Чтобы у каждого при взгляде на меня появлялась на физиономии эта гримаса: "Ах, бед­ная крошка"? Меня уже тошнит от нее, чем даль­ше, тем больше. Да, меня жалко, но это все ж таки моя проблема, правда ведь? Если я буду "бедной крошкой" сутки напролет, то свихнусь на фиг. Можно подумать, у всех остальных не случается никаких бед и печалей. Можно поду­мать, одна я такая на белом свете - потеряла всю семью.

Фрёкен Мейер всегда была мегерой, но ког­да я осталась одна, ее будто подменили, теперь у нее нет слов, чтобы выразить, насколько это нестрашно, - что я опять не сделала уроков, прям хоть проси ее снова омегериться, только ведь не скажешь такое человеку, Констанция тоже бедная, вообще не знает, с какого боку ко мне подступить­ся. Позавчера кончилось тем, что мне пришлось послать ее в задницу вместе с ее разлюбезными лошадками. Мы возвращались из нашей Христи­анской гимназии на метро, и на подъезде к Бессерюд она схватила мои руки и чуть не плача ста­ла умолять съездить с ней в Сёркедален пока­таться на лошадях. Вообще-то она уже несколько месяцев зазывала меня туда, потому что верховая езда исцеляет практически все на свете, по словам Констанции, едва я плюхнусь в седло, мне станет совершенно по фигу, скольких родных я потеряла и как это случилось, потому что лошадь, ее теп­ло и мощь, ее круп и прочие части тела (список прилагается) немедленно излечат меня и вернут к жизни, я, конечно, спросила, как часто лошадки проваливаются под лед на пруду Бугстадванн и тонут - прям вместе с седоком, Констанция зата­раторила, что такого ни разу не случалось, и я конечно же спросила, чего ради мне тогда пе­реться в такую даль, а она посмотрела на меня своими ланьими глазами с жалостью, в ответ я посмотрела на нее своими ланьими, с еще более глубокой жалостью, короче, мы долго таращились друг на дружку, как две горюющие лани, каждой из которых бесконечно-пребесконечно жаль по­другу, потом Констанция наконец просекла, что я издеваюсь, и выскочила из вагона, ну а я вдогонку предложила ей пойти в то самое место, вот, а вчеpa я на школу забила, так что теперь Констанция наверняка дергается, думает, что мы в ссоре, толь­ко меня это не колышет, вот, хотя я все же в состоянии понять, что это довольно фигово, ну то, что меня это не колышет.

17 декабря

Я снова что-то такое пишу... Зачем пишу, сама не знаю, да и зачем знать. Я заметила, что мне теперь вообще плевать, почему то, почему это, от­чего... Я просто фиксирую факты. Самолеты пада­ют. И какая разница почему. Но писать действи­тельно почему-то оказалось очень приятно, хотя мне неохота признавать правоту бородатого психогейра. Он считает себя крупным боссом, он уве­рен, что знает, что творится в голове у тех, ко­му тяжко, он ни капли не сомневается, что сумеет вернуть их к "относительно нормальной жизни", как он выражается. Поэтому недели две назад я спросила, доводилось ли ему самому терять в авиакатастрофе всю семью. Нет, не доводилось. Ну и с какой стати он так уверен, что пони­мает, каково мне сейчас, полюбопытствовала я. И он сказал, что у него большой опыт, он учился в Норвегии и за рубежом, работал с десятками людей, оказавшихся в моей ситуации, после че­го я предложила ему пойти на фиг, а он сердеч­но и снисходительно улыбнулся в свою бороду и сумел-таки несмотря ни на что опять оказаться симпатягой, вот что самое противное. Он никог­да не говорит, что он прав, но каждый раз, бы­вая у него, я это чувствую, вся проблема в моем настрое, но это уж извините, многие ли могут по­хвастаться расчудесным настроем всего через не­сколько месяцев после того, как вся их семья по­гибла в авиакатастрофе, в Африке, а тут еще Рож­дество на носу, будь оно неладно. Мое первое Рождество в одиночестве - в этом огроменном, пустом доме. Я получила не меньше пятнадцати приглашений на праздник, меня зазывают все мои дядюшки и тетушки, друзья родителей и роди­тели моих друзей, но я всем вру одно и то же: говорю, что уже обещала Констанции встречать Рождество у нее дома. А ее маме наплела, что иду к Тронду с Биттен. Ну и умница, обрадовалась она, лишь бы я в праздник не куковала одна. Ну откуда в людях столько дерьма? А то они не зна­ют, что рядом с ними жуть сколько народу встре­чает Рождество в одиночестве? И какое оно имеет отношение ко мне, это их Рождество? Все равно я не собираюсь заживаться на этом свете. Впро­чем, я еще ничего не решила. Разберемся посте­пенно.

20 декабря

Сейчас сидела у большого окна, и мне вспом­нился разговор между Томом и папой, подслу­шанный мной однажды. Я лежала на диване, и они думали, что я сплю. Это было в период Ренаты-керамистки, Том тогда играл в рок-группе и собирался быть писателем или вольным художни­ком со всеми вытекающими. В частности, он ре­шил бросить Христианскую гимназию. Папа при­гласил его "потолковать", а я слушала и улыба­лась про себя. Я была целиком на папиной сторо­не. Как всегда. Папа держался совершенно спо­койно, он говорил, что люди нашего круга заняты серьезным делом, им некогда бренчать на гитаре, богемничать и строить из себя так называемых творческих личностей. Большинство этих личнос­тей не в состоянии ничего сотворить и однако же величают себя "творцами", в отличие от тех, кто действительно создает ценности. А сами эти ге­нии в лучшем случае могут надергать чужих идей и сварганить из них галиматью, которая никому не интересна. Нет ничего проще, чем разыгрывать из себя загадочную художественную натуру. Ис­тинные же творцы ничего не разыгрывают - они просто созидают, они не делают из этого реклам­ной кампании. Потом папа сказал, что если Том бросит Христианскую гимназию, он будет снят с довольствия и ему придется самому о себе забо­титься, от и до. Пусть сначала закончит гимназию, а затем юридический в университете, а после мо­жет хоть книжки писать, хоть горшки лепить, па­па препятствовать не будет. Я помню, как Том все больше бледнел. А папа подвел его к окну, пока­зал на город внизу и сказал: "Том, оставь ты всю эту дурь плебсу с низины: писать книги, самовы­ражаться и прочее. Мы, живущие здесь, на горе, сказал папа, не пишем, мы делаем так, чтобы ис­правно работала вся система, мы создаем ценно­сти, и кстати, я бы не особенно держался за Ре­нату, оголтелая девица, не чета тебе, ее будет ки­дать из крайности в крайность, я достаточно ясно выражаюсь? Ты понял, что я имею в виду?" Том понял.

Он закончил юридический за три месяца до аварии.

Кстати, папа, я стала писать. Хотя ты и сказал, что мы не пишем. Ты ошибся. Я-то вот пишу. И это ты виноват, что я пишу. Виноват по самые гланды.

21 декабря

Констанция конечно же считала, что сегодня поворачивается солнце. Я попыталась ей объяс­нить, что оно не поворачивается, но в 19.35 сегод­ня начинает медленно смещаться вверх. Солнце­ворот - это только наше восприятие. К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут. Но солнце, как я уже сказала, ничего такого не за­мечает и никуда не поворачивается. Констанция терпеть не может, когда ее поправляют, сразу бе­сится, она тут же сбежала в свою конюшню в Сёркедален, а я не пошла к ней на праздник солнцеворота, который она устраивает сегодня ве­чером. Скорее в преисподней похолодает, чем я соглашусь праздновать удлинение дня. Моя меч­та - дни короче некуда. Встал - и тут же сно­ва в постель. Вот это идеальный распорядок. Все- таки Констанция какая-то глупая. Ничего-то она толком не знает. Вечно не может сообразить, в какую сторону переводить часы на летнее вре­мя. Если так и дальше пойдет, подруга моя плохо кончит, сядет на иглу - сразу, как только выяснит, что выездка и коняшки ее в жизни не про­кормят.

Пыталась уговорить Кшиштофа остаться на Рождество. Я сказала, что мне будет неуютно здесь одной. Но он рвется домой. Я щедро заплатила ему, чтобы он вернулся. Папа тоже бы так сделал. Кшиштоф классный мастер. Скоро закончит уже второй бассейн. Я делаю его в папином вкусе. Мел­кая плитка восьмиугольной формы, ультрамари­новая, такая же была в бассейне отеля в Берлине, где мы останавливались в прошлом году на Пасху. Маме ультрамариновая понравилась бы вряд ли. Ей вообще трудно было угодить в таких вещах. Но теперь в расчет принимаются только мои воспоми­нания. Кшиштоф просто находка. Согласен на ма­ленькие деньги, спит в самой крошечной комнате, ему нужно только тоненькое шерстяное одеяло и пепельница. Для меня загадка, почему Польша не добилась большего в этом мире. Видно, молятся слишком много. Кшиштоф так просто постоянно. Не представляю, о чем он без передыху молится. И знать не хочу. Когда умер папа римский, Кшиш­тоф целый день не брался за мастерок. Зато и до того, и после до черта плитки положил. Зачем я все это пишу, а?

24 декабря

Умаялась страшно. Все родственники, и с ма­миной, и с папиной стороны, все как один, заяви­лись сегодня с подарками, чтоб поддержать бедную крошку. Все умело делают вид, что это совершенно нормально, когда дом не украшен к Рождеству и нет елки, но им тяжело, что я такая несчастная, и они тревожатся за меня. И не без оснований, чуть не брякнула я. А они как думали?

Когда последний посетитель ушел, я взяла "ягу­ар", да, папа, ты не ослышался, я взяла "ЯГУАР", потому что он теперь мой, так ведь, все здесь мое, или как? Так вот, я взяла "ягуар" и поехала в го­род, на альтернативное Рождество в Народном до­ме, прихватив все полученные подарки, потому что я прочитала в вечернем выпуске "Афтенпостен", что им не хватает подарков. Водить машину я, строго говоря, пока не имею права, но я цинично рассудила, что полиция не будет тормозить такую крутую тачку за пару часов до того, как со звоном колоколов на землю придет Рождество, как это принято говорить. Все прошло отлично. А вернув­шись домой я нашла еще один подарок, от Кшиштофа. Уезжая, он оставил его на каминной полке. Милый, милый Кшиштоф. Это оказался диск, на котором некий Энтони с тоской поет о том, как бы ему хотелось быть женщиной. Я прослушала диск уже несколько раз и сейчас пишу тоже под него, Энтони поет, оголив нервы, это чистое страдание высшей пробы, и хотя беды у нас разные, мне по­могает его боль, мне годится всякая боль, если на­стоящая. Кшиштоф весь день кладет плитку и весь из себя католик, но он совсем не прост.

Ежедневно в мире умирают почти 155 тысяч человек, выяснила я только что. Это 57 миллио­нов в год. 6458 в час. 108 в минуту. Вопрос, уте­шение ли это? И да. И нет.

25 декабря

Снова ночь, и я не могу заснуть, папа, я так адски злюсь на тебя. На долю Африки приходит­ся всего 3 процента пассажирских авиаперевозок, и при этом 40 процентов авиакатастроф. Там не­стабильные режимы, допотопные самолеты, нека­чественное обслуживание их. Все это ты отлично знал. Но тебе все равно понадобилось тащить с собой и Тома, и маму, вручить себя и их раздол­банным местным авиалиниям. Меня ты взять от­казался. Я, видите ли, должна остаться дома и хо­дить в школу, а вот когда я в свой черед закончу юридический, ты снова отправишься в Африку, со мной и с мамой. Вот твои слова. А что за эсэмэску ты мне прислал, когда понял, что самолет падает? О чем ты думал? Что твое послание облегчит мою жизнь? Оно сделало ее еще тяжелее, неужели ты сам не понимаешь! Гораздо тяжелее, потому что я не могу избавиться от мысли, что вы все поня­ли, поняли, что падаете и никакой надежды, но в разгар паники у тебя хватило духа подумать обо мне, как я это переживу и как буду жить даль­ше. Папа, зная все это, невозможно жить, это же запредельно. У меня и нет желания жить. Пита­юсь я в основном в ресторане Холменколлена. Нет сил ходить в магазин, готовить. Я знаю, ты не любил этот ресторан, его кстати и газета "Дагбладет" обозвала прессом для выжимания денег из туристов. Тебя раздражал тамошний шеф, хотя ты никогда не объяснял почему. Впрочем, теперь это не имеет значения. Меня шеф всегда встреча­ет улыбкой. И раздевает взглядом, когда думает, что я этого не вижу. Зато и скидку обязательно делает. Можно подумать, для меня это важно. Как только получу права, задавлю его и скроюсь с ме­ста. Наезд с особым цинизмом, как говорится. У меня много странных мыслей. Не факт, что все их стоит записывать.

26 декабря

Сегодня заходила Констанция. Она догадалась, что я всех обманула и кукую одна. Но ничего не сказала. Очень разумно с ее стороны. Она прине­сла с собой рождественские вкусности, и я поела и куропатки, и бараньих ребрышек. Сама удивля­юсь. Все такое жирное, жуть. Раньше я бы ниче­го подобного в рот не взяла, но теперь мне пле­вать на фигуру. Покойнику по барабану, какая у него фигура. Констанция спросила, не хочу ли я сыграть эпизодическую роль в спектакле, кото­рый театр ХГ ставит в январе. Наша ХГ осталась примерно единственной школой в Осло, где не перешли на капустники. Педсовет подозревает ка­пустники в том, что они грешат матерщиной и пошлостью, а это как-никак частная чинная хрис­тианская гимназия, то ли дело театр, но Жаннетт ее шибко верующий папа все рано запретил уча­ствовать в спектакле, его долго уламывали, рас­сказала Констанция, но этот папаша оказался еще праведнее остальных, и теперь мне предлагают по­пробовать себя на сцене. Роль очень маленькая, выйти и сказать несколько фраз, но Констанция считает, что мне полезно в чем-нибудь поучаство­вать, все равно в чем, она все-таки свято верит, что стоит мне с кем-то пообщаться или хотя бы просто побыть среди людей или животных, как я снова начну радоваться жизни. Я без всякой задней мысли об этом упоминаю, совсем не хо­чу выставить Констанцию дурой, она ведь все это из лучших побуждений, она хорошая, в целом. Я обещала подумать. Это легче, чем упрямо опять сразу сказать нет.

28 декабря

Сегодня брала урок вождения. Ехала и думала: а что, если я сейчас выжму газ в пол и впечатаюсь в морду встречного автобуса, или на перекрест­ке Карла Юхана и Первого кольца поеду прямо, разгонюсь вверх на горку километров до двух­сот и врежусь в стену королевского дворца? Вот это был бы номер, думала я. Но потом спохвати­лась - какая я эгоистка, ведь бедный инструктор, возможно, совсем не жаждет подобных подвигов, ведь он вряд ли только что похоронил всех близ­ких, во всяком случае по его виду ничего такого не скажешь, и потом, у него второй комплект пе­далей и он наверняка бы успел затормозить: но сама мысль мне понравилась, отметила я, хотя на ней трудно было сосредоточиться, потому что инструктор взахлеб вспоминал, как он сам учился на курсах вождения в Стьёрдале. Похоже, он ску­чает по тому времени. Они часто ездили в Трондхейм, чтобы потренироваться на настоящих ули­цах и перекрестках. Он несколько раз помянул некий Принцев перекресток - судя по его расска­зам, самый прекрасный во всей Норвегии. Во вся­ком случае, для обучения вождению перекрестка лучше не сыщешь точно. Он не сказал этого пря­мо, но, похоже, он влюблен в этот перекресток. Я поняла это по его тону. Я вообще многое чув­ствую по тону и голосу. Не то что Констанция. Она в лучшем случае может понять, весел сегод­ня ее конь или грустит. Из меня бы наверно вы­шел неплохой психолог. Если б мне этого хоте­лось. Но вряд ли я буду здесь, когда придет время определяться, ну, короче, как говорили древние, кто будет жив, тот увидит. А кто не будет, тот не увидит. Не очень-то справедливо, если вду­маться. Или как по-твоему, папа? Теперь можешь раскаиваться. Это сентиментально до идиотизма, что я обращаюсь к тебе, когда пишу. Прям как в кино: там, если малютка потеряла маму или па­пу, она всегда продолжает разговаривать с ними как с живыми, и зрители знают, что этот при­емчик использован во всех фильмах про сироток, но мирятся с тем, что в еще одном фильме будет так же. Дело, видимо, в том, что мы относимся к смерти со страшным пиететом и поэтому так жалеем всех, кого постигла потеря. Типа - ого, смерть. СМЕРТЬ. Ну ни фига себе, типа. Но тем не менее писать мертвым нельзя. Это очевидный мне факт. Следовательно, я пишу не мертвым. А самой себе. Кому же еще? Так что вся затея с ведением дневника шита белыми нитками. Одна­ко же я пишу, и мне это нравится. Похоже на комнату с зеркальными стенами и розовыми на­дувными мячиками, в которую Констанция зата­щила меня в Национальной галерее. Мы насмот­релись на себя со всех сторон, на всю жизнь хва­тит. Еще это похоже на зеркальную камеру в Тех­ническом музее, где мы так часто бывали с папой. Внутри отражения возникает бесконечный ряд все более мелких отражений, но они все вместе - это ты, и тебе никуда не скрыться и ничего не сохранить в тайне.

Не знаю, это время дня делает меня такой глу­бокомысленной или это я с непривычки писать или потому, что умру. Вроде бы в мыслях появ­ляется особая глубина, когда человек знает, что скоро умрет.

Но хватит уже - гашу свет, пока совсем не рассвело.

1 января 2006

Дальше