И началось. Компания парилась, выпивала и закусывала. Из парной мужики выскакивали на ночной огород, где уже остыла в кадушке вода, обливались. Заботы и обиды прошлого дня прошли, улетучились. Уже за полночь магнитофон надоел. Юркин отец приволок из хаты довоенную тальянку. Когда компании наскучило пьяно везти "Черного ворона", Иван Иваныч вдруг защекотал свою тальянку под бока - уследи-ка за пальцами:
Кыны-кыны,
Кыны-кыпы,
Кыны-кыны,
Хыр-р, хыр-р!
Кыны-кыны,
Кыны-кыны,
Кыны-кыны,
Хыр-р, хыр-р!
В конце "содержательной" музыкальной фразы такие гармони от чего-то обязательно хрюкают.
- Хоп-хоп!
- Давай-давай!
Соседям в ту ночь долго не спалось, но на гуляк в селе в те времена еще не злились. Ведь раз у них весело, значит есть причина.
Когда встало солнце, отцы успокоились в предбаннике. Они уложили косматые головы прямо на стол и захрапели. Сашкина мать загремела на дворе подойником. Было слышно, как сама себе она бормочет под нос, ругает гуляк бездельниками и, кажется, алкашами. По улице погнали коров, кнут пастуха сухо щелкал. Потом Сашка провожал Юрку к его дому, до кровати. Того сильно штормило.
* * *
Ровесник двадцатого века дед Семен неизменно пролеживал на печи свой тулуп. Старик лежал уже лет пять, спускался все реже и реже. Самого деда такой расклад тяготил. Он устал от жизни, но гораздо больше - от безделья. Постоянно просил у внука - Иван Иваныча - хоть какой-нибудь работы. Ванька (так привычно звал его старик) с радостью нагрузил бы деда, но у того, к сожалению, со временем прибавлялась лишь тяга к работе, а силы все таяли и таяли. Правда, у старого были свои обязанности: чтоб не лежал впустую, Иван Иваныч подавал ему на печь то ржавую сломанную косу наточить, но ножовку развести. Дед с удовольствием возил по косе наждачным бруском, ощущал свою причастность к хозяйству и к жизни. Его память сохраняла подробные переживания детства, первой мировой, раскулачки, отечественной и много-много всего. Однако слушать его мемуары охотников не находилось - вся семья знала их слишком хорошо. Иногда старый забывался:
- Бывало, помню, кхе-кхе, до войны ишо…
- Помолчи, старый! - раздавалось отовсюду, где пребывала незадачливая аудитория. Дед смущенно оглаживал желтую бороду, кряхтел и замолкал.
* * *
Когда Сашка опустил напившегося Юрку на кровать, дед почуял со своей печи беззащитного слушателя, который не станет возражать. С лежанки показалась его борода. Старик оглядел двоих приятелей, его глазки сузились. Должно быть, рот под бородой расплылся в улыбке - этого было не видно.
- Что, набрались? - лукавые глазки деда Семена добродушно заблестели. - Голова поди трешшыт? Хе-хе-хе…
Сашка, присевший возле товарища, был трезвее, попробовал отмахнуться:
- Отстань, старый.
- Гм, кхе-кхе… молодой ты ишо, бестолковый, хе-хе, грешник. Много понимаешь…
- Кто это тут грешник? - возмутился Сашка. - Сам-то праведник, что ли?
- Не кипятись, не кипятись, и я грешник… хе-хе! Кроме Бога-то, все мы… А чево, не хочется грешником-то, ай как?
Сашка решил смолчать в надежде, что старик заткнется, а того будто прорвало:
- Помню, до войны ишо, служил в нашей церкви отец Афанасий, Царство ему Небесное, так он много про грешников сказывал… про праведников тож, про угодничков. Да… Комсомольцы его в проруби утопили. Да… На Крещение Господне, - дед приостановился, всхлипнул, вытер влажный глаз:
- Я тогда вроде вас был, ай нет, постарше. Иду со свинарника, гляжу, батюшка от службы возвращается. Я поздоровкался, благословился. Тут подбежали энти, комсомол-то, наган ему к затылку и потащили на Дон, где он вот только водичку святил. "Ну что, - говорят, - поп! Спасет тебя твоя крещенская вода? Щас поглядим. Отрекайся, а то топить станем". - Дед примолк, тихонько захныкал. Сашка залюбопытствовал:
- Ну и что поп, отрекся?
- Куды там! Он им от Писания что-то. Мол, верующий во Христа не умрет вовек. А они ему: "Ах ты, поповская морда! Не умрет, говоришь?!" - ив прорубь его, в крещенскую водичку. Только ноги мелькнули. А Дон в ту пору не то, как ноне, - быстрый… Плюнули энти в воду и пошли допивать. Потом и церкву грабить зачали. Я все видал, помню. Иду мимо батюшкиной хаты, гляжу - попадья у ворот мужа дожидается, ребятишки в снегу играются. Она ко мне: "Не видал ли, Семен, отца Афанасия? Долго что не идет-то…" Я расплакался: "Не жди, говорю, матушка, не придет…"
Старик захлюпал носом. Сашка не утерпел, поинтересовался, что было потом:
- Дед, а комсомольцы?
- А что они, комсомольцы. Известно. Нализались и пошли церкву нашу грабить. Много добра повыносили. Люди всем миром на утварь собирали, по копеечке, по полушке. Там в алтаре и чаша была золотая, с каменьями, и кресты, и ризы на образах золотые. Всё энти тогда повынесли. Один, тогда было, из револьвера по угодникам стрелял, что на стенах писаны.
Все в лики метил, в глаза. Другой тогда же полез на купол, крест своротил и на землю скинул…
- Ну и?..
- Что?.. Кхе-кхе… Всех Господь прибрал… Скорехонько. Который батюшку утопил, в ту же зиму на тракторе под лед провалился. Который в лики стрелял, в лицо две пули получил. Участковый, ай энтот, полномочный тогда лютый был, в краже колхозного зерна его заподозрил. Ну и не разобрамшись, прямо на сходе, две пули ему из нагана - промеж глаз. Понятно, пьяный. А который крест своротил, тот однова забрался на столб лепродуктор вешать и сорвался. С полгода, кажись, со сломанным хребтом провалялся. И отошел без покаяния… Ох…
- Странные какие-то случаи… - удивились приятели.
- Дык… не случаи, хлопчики. Бог ведь их наказал, окаянных. Как же это можно Его Самого поносить и дом Его грабить? Это он кротким христианам - Милостивый Отец, а изуверам - ох, не дай Бог что такое…
Здесь у деда Семена исчерпались на разговоре все силы, он умолк. Минуту спустя с печи послышался его тихий храп.
* * *
Поправляться "после вчерашнего" приятели любили у реки. У них имелось свое записное место подальше от людских глаз: между диким пляжем и крутым берегом змеилась узкая, поросшая орешником и колючей ежевикой балка. Местные туда не заглядывали: "На кой? Комаров с ужами не видали, что ль?" Но если заставить себя продраться сквозь заросли вниз, к реке, то можно приятно удивиться: сырой овраг завершался узким пляжиком, скрытым с боков высокими берегами. Этакая миниатюрная черноморская бухта. Сашка и Юрка сидели там отшельниками, поправлялись и молчали. Из голов не выходила повесть деда Семена. Только не о страшной Божьей каре они размышляли. Хворые головы грезили церковным золотом. Каменья, кресты, иконы, чаши…
- Как мы сами не доперли? Давно надо было бы в нашей церкви "подежурить". Золото лежит без толку. Ни охраны, ни ментов…
- Точно. Купим по машине. Я "девятку" хочу, как у комсорга, - пропел Сашка.
- Ну и дурак! - отрезал Юрка. - Если там и правда, как дед говорит, то мы по "Мерседесу" отхватим. Понял?
- Понял…
Парни бредили "Мерседесами" до заката. По Дону шли корабли. Буксиры натужно толкали груженные щебнем баржи против течения, коптили солярой небо, будто кряхтели от натуги. От каждого судна разбегались волны. Они лизали приятелям пятки, баюкали шелестом. Вода у берега на время мутнела… Засветились бакены. На середине реки, справа и слева, закраснели точками их глазки. За спиной, на круче, замигал зеленый маячок. Темно-синий Дон не спал. Вдали, за речным поворотом, кто-то на корабле баловался прожектором. Его луч щупал сельские хаты на левом берегу и бескрайний черный лес на правом. Медленно наступала короткая летняя ночь.
Юрка хранил свой рабочий инвентарь под сиденьем мотоцикла. Там покоился набор отмычек, монтировка и пара фонариков, на всякий пожарный. Странно, но "Ява" не завелась. Возиться с ней приятели не стали - бросили до утра в орешнике, забрали инструмент и двинули пешком. Храм высился на лужайке у кладбища, на сельском отшибе. Тати перемахнули через ограду и разбили фонарь на столбе у паперти. Сковырнуть наружный замок оказалось сущей безделицей. Они вошли в притвор. Здесь немногим дольше провозились со второй дверью, но и та вскоре сдалась. Войдя внутрь, парни оробели - фонари не доставали жидкими лучиками ни до верхних сводов, ни до алтаря. Темно, тихо. Каждый шорох и скрип гулко виснет где-то рядом. Пробирает дрожь. Сашка заскулил:
- Слышь, Юрец, может, ну его… давай домой, а?
- Придурок, тут рядом золото…
Воры осторожными мелкими шажками двинулись в глубь храма. Когда фонарные лучи уперлись в иконостас, оба осмелели. Пинком снесли царские врата и ввалились в алтарь. После службы священник уезжал в город. Чехлил священную утварь на жертвеннике и накрывал престол. Приятели сорвали престольную накидку, расстелили ее на полу и принялись укладывать на нее все блестящее, что отыскивалось. Туда попало все, о чем говорил дед Семен: и напрестольный крест, и чаша. Евангелие в блестящем окладе, кое-что такое, чему приятели и названия не знали. Вот только икон с каменьями жулики не нашли. Ну и так довольно. Завязали накидку с добром в узел и решили смываться. Случайно Сашкин фонарик скользнул по застекленному образу Спасителя на горнем месте и выскользнул из задрожавшей руки:
- Юрец, Он смотрит!!!
Юрец поднял фонарь, вложил в трясущуюся Сашкину руку.
- Ты чё, сдурел? Кто смотрит? - и осветил грозный лик Царя Славы. На мгновение ему померещилось, что Сашка не врет. Спаситель смотрел на разбойников строго, прямо в глаза. Этак, будто через окно с солнечной улицы в темную хату. Юрка переборол себя:
- Не дрейфь. Это всего-навсего доска. Смотри! - он схватил стоящую поблизости диаконскую свечу и треснул по иконе. Стекло брызнуло во все стороны, и лик Спасителя показался приятелям еще более суровым. По Юркиной спине пробежали мурашки. Он собрал всю свою волю и принялся лупить деревянной диаконской свечой по иконе, пока та не упала ликом вниз. Тут страх немного отпустил. Сашка склонился над побитым образом и прошипел:
- Ну чё, догляделся?
Потом пнул икону так, что полетели щепки.
* * *
Знойным днем, когда в городе под ногами плавится асфальт, в маленькую антикварную лавочку у автостанции вошли два парня в черных очках. Посетителей не было, если не считать одного великовозрастного типа с панковской стрижкой. Впрочем, и он скоро убрался. Когда за ним затворилась дверь, Юрка приподнял очки и что-то шепнул маленькому лысому торговцу, кивнул на дорожную сумку в Сашкиных руках. Лысый пригласил обоих в подсобку. Там он уселся за обшарпанный верстак, какие бывают в часовых мастерских, включил лампу, нацепил окуляр:
- Ну-с, где же ваше золотишко?
Сашка распахнул сумку и с грохотом вывалил на стол скупщика все ее содержимое. Лысый взял было крест, поднес его поближе к свету, но тут же фыркнул и отложил. То же самое он проделал с чашей и прочими предметами.
- Издеваетесь, господа-товарищи? Где золото? Это же штамповка, конвейер.
Лавочник царапнул шилом по окладу Евангелия:
- Это даже не позолота. Так, ерунда какая-то.
Приятели попытались возразить, но скупщик горячился все больше и больше:
- Иди-ка сюда, погляди! - поманил пальцем Юрку.
Юрка склонился над верстаком, лысый ткнул коротким пальцем в гравировку на кресте:
- Читай, если грамотный!
Юрка промямлил:
- Тысяча девятьсот восемьдесят восемь. Тысяча лет крещения Руси.
- А здесь? - торговец повернул крест торцом.
- Софрино. Мастерские Московской Патриархии.
Приятели молчали, конфузились.
- Я у вас, конечно, не буду спрашивать, где вы все это спер… надыбали. Вот только чую, что пахнет здесь неладным. Забирайте свое добро и проваливайте. Это не стоит ни шиша! Вы у меня не были. Если что - сдам. Ха! "Золотишко берете?" Тоже мне…
Понурые приятели побрели к автостанции. Взяли билеты. До автобуса оставалось немного времени, и они заглянули в буфет. После ста граммов под карамельку стало не так досадно. Они сидели на парапете у посадочной платформы, курили и смотрели, как при полном безветрии дым виснет в жарком воздухе. Душила обида. Хотелось плакать. В сизом дыму расплывались силуэты "Мерседесов". За стоянкой ЛАЗов валялась дохлая собака и над ней колдовали мухи.
До посадки оставалось еще минут семь, когда друзья решили посетить уборную. Общественный сортир высился метрах в двухстах от платформы, возле гаражей. Парни вошли в зловонное помещение. Там на корточках сидела грязная панкота и попыхивала самокрутками. Среди них был и тот, с которым они виделись в антикварной лавчонке. Он обрадовался вошедшим, как родной маме:
- Зырь, братва, башли сами к нам пришли!
Обкуренные панки вмиг окружили вошедших:
- Чё, сынки, кармашки выворачиваем!
Сзади Сашки выход загородило помятое существо с зеленым ирокезом. Сашка стремительно развернулся, боднул его в переносицу, путь на секунду открылся. Оба друга выскочили из сортира и бросились в гаражную улочку. Панки опомнились и кинулись за ними. На бегу они извлекали из-за пазух арматуру, цепи и кастеты. Сашка с Юркой недолго петляли в незнакомом гаражном лабиринте, скоро оказались в кирпичном тупике. Они вжались спинами в глухую стену и с ужасом смотрели на приближающуюся вооруженную толпу.
- Ну вы и бегаете. Спортсмены что ли? - сквозь одышку изрек тот, которого видели в лавочке. - Хряка нашего покалечили, козлы, придется ответить.
Хряк улыбался. Кровь из разбитого носа капала на выгоревший череп на его растянутой футболке. В его руке блестел стальной прут.
- Мы же вас, козлов, срисовали, когда вы в лавку вошли. Сдавать что-то приезжали, значит бабки есть. Есть?
Приятели отрицательно замотали головами.
- Они еще и дядю решили надуть? Мама не учила, что обманывать нехорошо? А ну, Хряк, пошмонай.
Хряк подскочил к Юрке, запустил руку в его карман. Юрка его оттолкнул.
- Ах ты, падла! - и Хряк стукнул Юрца прутом по переносице. Тот упал.
- Гы-гы! - Хряк склонился над Юркой, схватил его за волосы и несколько раз остервенело треснул по лицу своим прутом:
- Гы-гы! Он, кажись, сдох!
Обезумевший Сашка бросился сквозь толпу, но панки сбили его с ног и пинали, пока не устали. Переведя дух, Хряк плюнул на окровавленный Сашкин труп и процедил:
- Ну че, козел, добегался? - Пнул его еще раз.
Убийцы обыскали мертвецов, выскребли из их карманов мелочь, забрали сумку и отправились отдыхать в парк.
Знойным днем всех манило в тенёк.
Сеятели бисера
Ну никак не получается вспомнить этого человека. Где я мог его раньше встречать? Мы сидим с ним бок о бок на остановке уже минут двадцать. Транспорт в день Пасхи ходит по-праздничному - почти никак. Вся огромная крещеная страна отдыхает. Праздник Воскресения Христова - праздник Жизни - большинство почему-то отмечают на кладбищах, хотя в церквях прошлой ночью было куда как веселее: крестные ходы, яркий свет, торжественные окрыляющие гимны и почти никакого чтения… Богослужебный язык, самый богатый и поэтичный, в прошлую ночь будто обнищал. Да и какому языку под силу хотя бы частично передать всю полноту нынешнего торжества? Христос Воскресе! Воистину Воскресе! После такого восклицания все слова будто теряют вес.
Сижу на холодной скамье. Над городом плывет вязкий густой звон со всех окрестных колоколен. Мурлыкаю про себя "Христос Воскресе из мертвых" киевского распева, как ночью на службе запало. Стараюсь не слушать собеседника, который все бубнит и бубнит. Где же я мог с ним раньше встречаться?.. Солнышко, с восхода алое, теперь порыжело, играет на шеломах церквей, забрасывает пасхальными зайчиками улицы. Они то и дело падают на прапорщицкие звезды моего неугомонного соседа. Помятая пилотка, засаленная тельняшка, сверлящий взгляд всесветного господина участкового. На коленях - драная кожаная папка.
- Как вы, попы, одолели! Житья от вас людям нет! - он весьма эмоционален. - Звон подняли во всех церквях! Ни отдохнуть людям, ни выспаться! Такой праздник, сейчас бы сидеть на кладбище да поминать, как положено, а вы тут устроили! Из-за ваших идиотских служб на вызов вот еду, в такой день!
Поначалу мне хотелось его ободрить, рассказать про праздник, чтобы и ему стало радостно, но он сразу отгородился: я его поприветствовал: "Христос Воскресе!" Он вздрогнул, как от боли, и ответил: "Пошел ты!" Мне его сразу стало жалко. Заметно было, что прапорщик мается. Праздник он понимает по-своему, ну и чувствует себя сообразно пониманию. Побыл бы на службе, может, и радовался бы.
- Это власть во всем виновата. Дала вам, попам, свободу, вот вы и устроили Варфоломеевскую ночь! Церковь как раз напротив моих окон. Раньше хорошо было, пока там склад квартировал, а нынче всю ночь - дзынь да дзынь! Мы с братом - только к столу, а спокойно ни выпить, ни поговорить, звон глушит. По телеку - то же… Потом звенеть кончили. Ну все, думаем, выпьем, отдохнем. А тут бабки под окнами какие-то непонятные песни стали орать!
Я пытался ему объяснить смысл "каких-то непонятных песен" и что воспевали бабки в этот главный праздничный день, но оказалось, что о празднике он и сам знает немало. Во всяком случае меня он снова слушать не стал:
- Что я, Пасху что ли не знаю!? Мы ее всю жизнь отмечаем. Всю жизнь, испокон веку яйца красим и на кладбище ходим бух… то есть поминать! Всегда без ваших поповских штучек обходились!
Постепенно ощущение того, что мы могли раньше встречаться, сменилось другим. Мне стало казаться, что раньше я его знавал. Или даже знал не его самого, а о нем. А может быть, читал про него или слышал? Округлая фигурка, маленький росток. Не новый и несвежий повседневный мундир, расстегнутый "до пупа". Понимаю, что другой, парадный, ему не подошел бы. И эта речь, уверенная в честности и правильности своего автора…
- Конечно, теперь у попов свобода! - он даже минуту не может помолчать. - Загораю с тобой вот на остановке из-за ваших прихотей, вместо того чтоб… Эх!..
- Каких еще наших прихотей?
- А таких! На моем участке тоже теперь церковь есть. Так ваши верующие около нее отмечали всю ночь. Потом один другого по башке пустой бутылкой - хрясь! Теперь вот езжай, товарищ прапорщик, протокол пиши.
- Так это, наверное, не наши верующие были, - говорю, - нашим некогда было водку трескать. У них служба шла ночью, а перед ней пост длинный, устали все. И потом, наши-то, они не около церкви, а внутри. Те, кто возле, скорее всего не наши.
На его опухшем лице обозначилась усталая улыбка:
- Вечно вы, попы, выкручиваетесь! "Наши, не наши"! Не было бы ваших дурацких служб, я бы тоже сейчас праздновал! Вот и все!