Тигровый желтый кот прыжками пронесся по двору и вскочил на колени к Джизусу Фиверу - тот самый кот, который шнырял в сирени. Взобравшись к старику на плечо, он приткнулся хитрой мордой к высохшей щеке и уставил изумленные огнисто-рыжие глаза на Джоула. Негр погладил кота по полосатому брюху, и кот замурлыкал. Если бы не кустики побитой молью шерсти, голова Джизуса без шляпы была бы точь-в-точь полированный бронзовый шар; черный костюм двойного против надобности размера ветхо окутывал утлый остов, а обут был старик в крохотные оранжевые штиблеты на пуговицах. Атмосфера службы сильно возбудила его, и он то и дело продувал нос меж пальцами и стряхивал добычу в папоротник.
Песня-крик Зу сопровождалась ритмическим топаньем и раскачиванием серег, славших искры.
"Если счастье твое ушло от тебя, ты молись, ты молись, Бога любя".
Немая молния зигзагом раскроила небо вдали, потом, не так далеко, другая - демонский белый треск с тяжелыми, медленными раскатами. Мелкий петух помчался в убежище под колодезным навесом, и треугольная тень вороньей стаи пропахала тучи.
- Зябну, - капризно пожаловался старик. - Все ноги распухли к дождю. Зябну… - Кот свернулся у него на коленях и свесил голову, как увядший георгин.
Золотые вспышки в зеве Зу вдруг превратили сердце Джоула в камень, гремящий посреди грудной клетки, - напомнили одну неоновую вывеску. Зажигалось: "Похоронное бюро Р. Р. Оливера". Гасло. "Похоронное бюро Р. Р. Оливера". Гасло. "Загвазданное, но дерут умеренно", - сказала Эллен, стоя перед витриной зеркального стекла, где мертвенно рдели гладиолусы под электрическими буквами, предлагавшими дешевый, но достойный транзит к Царству и Славе. Ну вот, в который раз он запер дверь и ключ забросил: заговор на борту, и даже отец имеет зуб против него, даже Бог. Где-то с ним сыграли злую шутку. Не знал он только, кто и где. Он чувствовал себя отрезанным, безликим - каменный мальчик на трухлявом пне: не было никакой связующей нити между ним и каскадом бузинных листьев, низвергающимся на землю, и крутой затейливой кровлей Лендинга в отдалении.
- Зябну. В постель хочу, укрыться. Гроза идет.
- Не канючь, дедушка.
Потом произошло необычное: словно следуя указаниям кладоискательской карты, Зу отмерила три шага в направлении хилого розового кустика и, хмурясь в небо, сорвала с шеи ленту. Как ожерелье из багровой проволоки, горло ее охватывал узкий шрам; она легонько провела по нему пальцем.
- Когда приберешь Кета Брауна, Господи, пошли его обратно в поганом собачьем виде, псом неприкасаемым, чтобы покоя не знал.
Словно жестокий коршун пал с неба и вырвал у Джоула веки, заставив его глядеть выпученными глазами на горло Зу. Может быть, она такая же, как он, и у мира зуб против нее. Черт возьми, не хотел бы он обзавестись таким шрамом. Да куда же денешься, если вечно спереди опасность, а за спиной обман? Никуда не денешься. Некуда. Мороз пробежал у него по спине. Над головой ударил гром. Содрогнулась земля. Он спрыгнул с пня и в развевающейся рубашке кинулся к дому; беги, беги, кричало ему сердце, и - хрясь! - стремглав влетел, упал в шиповник. Еще одно дурацкое несчастье. Видел ведь этот шиповник, знал о препятствии и, как нарочно, сюда угодил. Однако жгучая боль в расцарапанном теле будто очистила его от тоски и растерянности, как изгоняют дьявола в фанатических культах причинением себе боли. Зу помогла ему подняться и, увидев нежную тревогу на ее лице, он почувствовал себя дураком: ведь она ему друг, чего бояться?
- Ну-ка, нехороший мальчик, сказала она, вытаскивая шипы из его брюк, - что ж ты так погано поступаешь? Обидел нас с дедушкой. - Она взяла его за руку и повела на веранду.
- Ке-ке-ке, - закудахтал Джизус, - я бы так упал - все бы кости поломал.
Зу подняла аккордеон, прислонилась к столбу веранды и, небрежно растягивая мехи, сыграла спотыкающуюся нестройную мелодию. А ее дед обиженным детским речитативом повторил свои жалобы: он сейчас умрет от холода, ну и пускай, кому какое дело, жив он или умер? И почему Зу, коли он исполнил субботнюю службу, не уложит его в теплую постель, не даст ему покой? Есть же на свете злые люди, и какие творятся жестокости.
- Замолчи и склони голову, дедушка, сказала Зу. - Мы кончим службу как положено. Мы скажем Ему наши молитвы. Джоул, детка, склони головку.
Трое на веранде словно сошли с ксилографии: Старейшина на троне из великолепных подушек, с желтым животным на коленях, серьезно глядящим на маленького слугу, который склонился в подводном свете у ног хозяина, и дочь, похожая на черную стрелу, простерла над ними руки, как бы благословляя.
Но не было молитвы в уме у Джоула - и даже ничего такого, что мог бы ухватить невод слов, ибо все его молитвы в прошлом, за одним исключением, состояли из простых, конкретных заказов: Господи, дай мне велосипед, нож с семью лезвиями, коробку масляных красок. Ну как, как можно произнести такие неопределенные, такие бессмысленные слова: "Господи, позволь, чтобы меня любили"?
- Аминь, - прошептала Зу.
И в то же мгновение, коротким вздохом, хлынул дождь.
4
- Нельзя ли несколько точнее? - сказал Рандольф, томно наливая херес. - Она была толстая, высокая, худая?
- Трудно было понять, - ответил Джоул.
Снаружи, во тьме, дождь мыл крышу убористым косым звуком, а здесь керосиновые лампы ткали в самых темных углах паутину мягкого света, и в окне все отражалось, как в позолоченном зеркале. Пока что первый ужин в Лендинге складывался для Джоула хорошо. Он чувствовал себя вполне свободно с Рандольфом, и тот при всякой заминке в беседе предлагал новые темы, интересные и лестные для мальчика тринадцати лет: Джоул весьма удачно (на его взгляд) высказался по вопросам: "Обитают ли на Марсе люди?", "Как именно, по-твоему, египтяне мумифицировали покойников?", "По-прежнему ли деятельны охотники за головами?" и о прочих занимательных предметах. И, скорее всего, под влиянием принятого хереса (вкус не понравился, но грела надежда напиться по-настоящему… будет о чем написать Сэмми Силверстайну!.. три рюмки опрокинул) Джоул упомянул о Даме.
- Жара, - сказал Рандольф. - Пребывание с непокрытой головой на солнце иногда приводит к легким галлюцинациям. Ах, боже мой. Однажды, несколько лет назад, проветриваясь в саду, я тоже явственно увидел, как цветок подсолнуха превратился в человеческое лицо, лицо второразрядного боксера, которым я некогда восхищался, - некоего мексиканца Пепе Альвареса. - Он задумчиво погладил подбородок и наморщил нос, как бы давая понять, что с этим именем у него многое связано. Удивительное переживание настолько яркое, что я срезал цветок и засушил в книге; и по сей день, наткнувшись на него, я воображаю… впрочем, это ни к селу ни к городу. Конечно, виновато солнце. Эйми, душа моя, а ты какого мнения?
Эйми, размышлявшая над тарелкой, растерянно подняла голову.
- Нет, спасибо, мне хватит, - сказала она.
Рандольф нахмурился, изображая досаду.
- По обыкновению, далеко - срывает голубой цветок забвения.
Ее узкое лицо растроганно смягчилось.
- Сладкоречивый негодяй, - сказала она, и нескрываемым обожанием засветились ее остренькие глазки, сделавшись на миг почти прекрасными.
- Итак, начнем с начала, - сказал он и рыгнул. (- Excusez-moi, s'il vous plait. Китайский горошек, понимаете ли; абсолютно несварим). - Он изящно похлопал себя по губам. - Так о чем я ах, да… Джоул отказывается верить, что мы не привечаем духов в Лендинге.
- Я этого не говорил, - возразил Джоул.
- Разговорчики Миссури, - хладнокровно выразилась Эйми. - Наша девушка - рассадник диких негритянских суеверий. Помнишь, как она свернула головы всем курам? Не смейся, это не смешно. Иногда я задаюсь вопросом: а если она решит, что его душа вселилась в кого-нибудь из нас?
- Чья? - спросил Джоул. - Кега?
- Не может быть! - воскликнул Рандольф и засмеялся жеманно, придушенно, как старая дева. - Уже?
- По-моему, ничего смешного, - возмутился Джоул. - Он с ней страшную вещь сделал.
Эйми сказала:
- Рандольф просто фиглярничает.
- Ты клевещешь, душенька.
- Не смешно, - сказал Джоул.
Прищуря глаз и поворачивая в руке бокал с хересом, Рандольф следил за спицами янтарного света, вращавшимися вместе со стеклом. - Не смешно, боже мой, разумеется. Но история не лишена причудливости: угодно выслушать?
- Совершенно ни к чему, - сказала Эйми. - Ребенок и без того болезненно впечатлителен.
- Все дети болезненно впечатлительны, это - единственное, что с ними примиряет, - ответил Рандольф и сразу начал рассказ: - Случилось это десять с лишним лет назад, в холодном, очень холодном ноябре. Работал у меня в то время рослый молодой негр, великолепно сложенный, цвета гречишного меда.
С самого начала Джоула беспокоило что-то странное в речи Рандольфа, но только сейчас он сообразил что именно: отсутствие какого бы то ни было акцента, областных признаков; при этом, однако, слышалась в его усталом голосе едкая, саркастическая напевность, довольно выразительная и своеобразная.
- Но несколько слабоумный. У слабоумных, невротиков, преступников, а также, вероятно, художников есть нечто общее - непредсказуемость, извращенная невинность. - Он умолк, и вид у него сделался отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он желал еще раз посмаковать его про себя. - Уподобим их китайской шкатулке, из тех, если помните, в которых находишь другую шкатулку, а в ней еще одну и, наконец, добираешься до последней… трогаешь защелку, крышка откидывается на пружине, и открывается… - какой неожиданный клад?
С легкой улыбкой он пригубил херес. Затем из грудного кармана шелковой пижамы извлек сигарету и закурил. Сигарета издавала странный медицинский запах, словно табак долго вымачивали в настое крепких трав: по этому запаху узнаешь дом, где правит астма. Когда он собрал губы в трубочку, чтобы выдуть кольцо дыма, рисунок его напудренного лица вдруг обрел ясность: лицо состояло теперь из одних окружностей - не толстое, но круглое, как монета, гладкое и безволосое; на щеках - два ярко-розовых диска; нос, будто сплющенный злым ударом кулака; очень светлые, красивые кудрявые волосы ниспадали на лоб пшеничными кольцами, а широко расставленные женственные глаза были как два небесно-голубых мраморных шарика.
- И вот, они полюбили друг друга, Миссури и Кег, и была у нас свадьба - вся в фамильном кружеве невеста…
- Миленькая, не хуже любой белой девушки, честное слово, - вставила Эйми. - Просто загляденье.
Джоул сказал:
- Но раз он ненормальный…
- Ее всегда было трудно убедить, - вздохнул Рандольф. - Четырнадцать лет, дитя, но упрямая непоколебимо: она хотела выйти замуж - и вышла. На медовую неделю мы дали им комнату здесь в доме и уступили двор для рыбного пикника с друзьями.
- А папа… он был на свадьбе?
Рандольф и ухом не повел; только стряхнул пепел на пол.
- Но однажды, поздно вечером… - Он сонно опустил веки и провел пальцем по кромке бокала. - Кстати, Эйми помнит, что именно я сказал, когда мы услышали крик Миссури?
Эйми не могла решить, помнит или нет. Все-таки десять лет - срок немалый.
- Мы сидели, как сейчас, в гостиной - припоминаешь? И я сказал: это ветер. Я знал, конечно, что не ветер. - Рандольф умолк и втянул щеки, словно в воспоминании этом содержалась некая тонкая комичность, не позволявшая ему хранить серьезный вид. Он навел указательный палец на Джоула, отогнув большой палец, как курок. - И тогда я вставил ролик в пианолу, и она заиграла "Индейский зов любви".
- Какая красивая песня, сказала Эйми. - Грустная. Не понимаю, почему ты больше не разрешаешь заводить пианолу.
- Кег перерезал ей горло, - сказал Джоул. Паника уже вскипала, потому что он не мог следовать за беседой, принявшей странный оборот, - словно его вынудили расшифровывать историю, рассказанную на тарабарском языке, - и было противно ощущать себя посторонним как раз тогда, когда его потянуло к Рандольфу. - Я видел шрам, - сказал он, только что не выкрикнул, пытаясь привлечь к себе внимание, - вот что Кег натворил.
- А-а, да, разумеется…
- Там так, - Эйми стала напевать. - Когда зову те-ебя у-ди-да-дум-ди-да…
- … от уха до уха: погубил расшитое розами покрывало - моя двоюродная прабабка в Теннесси испортила глаза, трудясь над ним.
- Зу говорит, что он кандальник, и надеется, что его никогда не выпустят - она просила Бога превратить его в собаку.
- Ты ответь мне да-ди-ди-ди. Не совсем так пою, да, Рандольф?
- Слегка фальшиво.
- А как надо?
- Не имею понятия, душенька.
Джоул сказал:
- Бедная Зу.
- Бедные все, - сказал Рандольф, томно подливая херес.
Алчные мотыльки распластывали крылышки на ламповых стеклах. Возле печки дождь нашел лазейку в кровле и с гнетущей размеренностью капал в пустое угольное ведро.
- Примерно то же, что случается, когда сунешься в самую маленькую шкатулку, - заключил Рандольф. Кислый дым его сигареты завивался в сторону Джоула, а Джоул скромными движениями ладони направлял его в другую сторону.
- Позволил бы ты мне поиграть на пианоле, - мечтательно сказала Эйми. - Ты, наверно, не понимаешь, какое это для меня удовольствие, как успокаивает меня.
Рандольф прокашлялся и улыбнулся, отчего на щеках у него возникли ямочки. Его лицо было похоже на круглый спелый персик. Он был значительно моложе двоюродной сестры: где-то на середине четвертого десятка.
- Однако мы так и не изгнали этот дух молодого господина Нокса.
- Никакой не дух, - буркнул Джоул. - Духов не бывает - это настоящая живая женщина, и я ее видел.
- И как же она, милый, выглядела? - спросила Эйми тоном, показывавшим, что ее мысли заняты менее экзотическими предметами.
Джоулу это напомнило Эллен и мать: они тоже разговаривали с таким рассеянным видом, когда не верили его рассказам, и не перебивали только, чтобы мир сохранить. Знакомое виноватое чувство поразило, как выстрел: врун, вот что думают оба, Эйми и Рандольф, прирожденный врун, - и от испуга начал громоздить подробности: у нее были дьявольские глаза, у этой дамы, бешеные ведьмины глаза, холодные и зеленые, как дно полярного моря; копия Снежной королевы - лицо белое, зимнее, изо льда вытесанное, и белые волосы накручены на голове, как свадебный торт. Она манила его пальцем, манила…
- Боже, сказала Эйми, кусая кубик маринованного арбуза. - Ты в самом деле видел такую женщину!
Во время этого описания Джоул с беспокойством заметил, что ее кузена рассказ позабавил и заинтересовал; в первый раз, когда он просто сообщил об увиденном, Рандольф выслушал его безразлично, как слушают заезженный анекдот - казалось, он непонятным образом заранее знал все, что услышит.
- Слушай, - медленно произнесла Эйми, не донеся арбузный кубик до рта. - Рандольф, ты не заходил… - Она запнулась и скосила глаза на гладкое, довольное лицо-персик. - Ведь правда, похоже на то…
Рандольф пнул ее под столом; маневр был выполнен так ловко, что Джоул и не заметил бы его, не окажись столь сильным его действие: Эйми дернулась назад, словно в стул ударила молния, и, заслонив глаза рукой в перчатке, испустила жалобный вопль:
- Змея, змея, я думала, меня ужалила змея, пробралась под столом, ужалила в ногу, дурак, никогда не прощу, ужалила, боже, змея, - повторяла она снова и снова, и слова уже рифмовались, гудели между стенами, где трепетали гигантские тени мотыльков.
У Джоула все оборвалось внутри; он подумал, что описается прямо тут, на месте, и хотел вскочить, убежать, как от Джизуса Фивера. Но не мог, отсюда не мог. Поэтому он уставился в окно, где ветер отстукивал фиговыми листьями мокрую телеграмму, и принялся изо всех сил искать далекую комнату.
- Сию же минуту перестань, - приказал Рандольф, не скрывая отвращения. Но Эйми не унималась, и тогда он ударил ее ладонью по губам.
Вопли постепенно перешли в полувсхлипывание-полуикоту. Рандольф заботливо тронул ее за руку.
- Отпустило, душенька? - сказал он. - Как ты нас напугала. - И, оглянувшись на Джоула, добавил: - Эйми безумно нервная.
Да, безумно, - согласилась она. - Я просто подумала… Надеюсь, я не расстроила ребенка.
Но так толсты были стены его комнаты, что голос Эйми туда не проникал. Джоулу давно уже не удавалось отыскать далекую комнату; это и прежде было трудно, а последний год - особенно. И он обрадовался встрече с друзьями. Все были тут, включая Мистера Мистерию в испанской шляпе с пером и багровом плаще, с блестящим моноклем и зубами из цельного золота: элегантный господин, - хотя разговаривал по-гангстерски, сквозь зубы, - и артист, великий чародей: он выступал в старом нью-орлеанском варьете и показывал жуткие фокусы. Там-то они и стали такими приятелями. Однажды он вызвал Джоула из публики и вытащил у него из ушей целую охапку сахарной ваты; с тех пор он сделался, после маленькой Анни Роз Куперман, самым желанным гостем другой комнаты. Анни Роз была симпатичней всех на свете. Волосы черные и завитые не где-то там такое, а сами по себе. По воскресеньям мать наряжала ее во все чистенькое и белое - включая носки. В обычной жизни Анни Роз была нахальная и воображала - до того, что о погоде вела разговоры, - но здесь, в далекой комнате, звенел ее милый голосок: "Джоул, я тебя люблю. Я люблю тебя на дюйм, на чуть-чуть, на уйму уйм". И был еще один человек, присутствовавший почти всегда, но редко - в одном и том же виде; то есть являлся он в разных нарядах и обличьях - то цирковым силачом, то богатым славным миллионером, - но всегда его звали Эдвард Р. Сансом.
Рандольф сказал:
- Она жаждет мести; по доброте душевной я согласен вытерпеть несколько адских минут пианолы. Милый Джоул, ты не мог бы принести свет?
Когда он поднял лампы и понес через холл в гостиную, Мистер Мистерия и маленькая Анни Роз Куперман ускользнули во тьму, как давеча на кухне.
Невидимые пальцы рэгтайма бегали по пожелтелым костям пианино, карнавальные аккорды отзывались легкой дрожью в хрустальных призмах. Эйми сидела на табуретке, обмахивая бледное личико синим кружевным веером, извлеченным из старинной горки, и неотрывно наблюдала за нырянием клавиш.
- Это музыка с парада, - сказал Джоул. - Один раз на масленицу я ехал с картиной - на ней был китаец с длинной черной косичкой, только пьяный сорвал картину и стал ей бить знакомую, прямо на мостовой.
Рандольф придвинулся к Джоулу на двойном кресле. Поверх пижамы на нем было надето полосатое кимоно с рукавами-крыльями, а пухловатые ноги упакованы в сандалии из тисненой кожи; ногти на ногах блестели лаком. Вблизи он распространял тонкий лимонный аромат, и безволосое лицо его выглядело немногим старше, чем лицо Джоула. Глядя прямо перед собой, он нашел руку Джоула и заплел его пальцы своими.
Эйми укоризненно захлопнула веер.
- Ты даже не поблагодарил меня, - сказала она.
- За что, моя обожаемая?
Держаться с Рандольфом за руки было как-то не совсем приятно, и от желания вонзить ногти в эту сухую горячую ладонь у Джоула сами собой напряглись пальцы; кроме того, Рандольф носил перстень, и он больно давил на суставы. Перстень женский, с дымчатым радужным опалом, схваченным острыми серебряными лапками.
- Как? За красивые перья, - напомнила Эйми. - Голубой сойки.