Выхожу из храма и вместо утренней туманной сырости и серости обнаруживаю здесь солнечную тихую погодку, наилучшим образом соответствующую моему внутреннему состоянию. Это случает иногда. Значит, причастился на пользу, а не в осуждение. Значит прощен…
После службы ноги сами выносят меня к больнице. Ее невзрачное здание с облупившимся фасадом вырастает передо мной из одичавшей растительности старого заброшенного сквера. Наверное, во дни непогоды и больница, и разбитые грязные аллеи производят удручающее впечатление, но сегодня, в этот солнечный воскресный день в этой юдоли печали, а для многих и в последнем земном пристанище – уютно и тепло.
Не без волнения поднимаюсь на второй этаж, удивляясь, что никто не пытается меня остановить, одеть в белый халат. Прихваченный по пути пакет с традиционными апельсинами и яблоками режет ладонь и нервно шелестит при каждом шаге. Больничный дух, представляющий собой сложный коктейль из запахов карболки, спирта, кислых щей и человеческого пота, местами сгущается до тошноты, поэтому нахожу полуоткрытое окно и подхожу перевести дыхание.
Здесь на подоконнике сидит молодой мужчина с желтым лицом. При моем приближении он вскакивает и услужливо протирает рукавом застиранного байкового халата ноздреватую подоконную доску, серую в крапинку – "цементную". Спрашивает, к кому я пришел и не надо ли кого позвать. Руки этого человека с толстенными пальцами, дочерна грязными, мелькают передо мной в порывистых жестах. На его лице, заросшем черной щетиной и моржовыми усами, – внимание и безумная улыбка блаженного. Я называю фамилию и номер палаты, он суетливо убегает в самый конец коридора и по возвращении весело докладывает, что мой друг лежит в "начальнической палате", но у него сидит женщина, наверное, жена. Протягиваю ему большой апельсин, он хватает его и жадно запускает длинные желтые зубы прямо в рыжую корку, стреляющую брызгами оранжевого эфира, а сам глядит мне прямо в глаза, ожидая дальнейших указаний.
Наблюдаю, как он ловко расправляется с цитрусом, зубами обдирая цедру, и тактично сплевывает во вместительную ладонь, прикрываясь густыми усами, а сам думаю, как мне себя вести с моим больным другом. Известен ли ему беспощадный приговор врачей? Не впал ли он в депрессию? О чем с ним говорить?
Из "начальнической палаты" выходит сгорбленная женщина, оглядывается и чуть не бегом устремляется ко мне. Пару раз мне доводилось видеть ее и даже издалека раскланиваться – это супруга больного. Мой сосед уступает ей свое место у подоконника.
– Это ужасно, Дима! – сообщает она громким шепотом. – У него в глазах смертельная тоска. От него уже пахнет, как от покойника!..
– Ничего-ничего, – только и нахожу, что пробубнить в ответ, а в душе чувствую нарастающее смятение.
Нет, в таком состоянии я просто не имею права входить к больному. Надо что-то делать… Я вызываюсь проводить женщину до ворот, она молча кивает. Выйдя из дверей больницы, она трясущимися пальцами достает из мятой пачки сигарету и неловко закуривает. Ничего лучше, как молиться, мне в голову не идет. Пока мы идем в клубах сигаретного дыма в сторону остановки автобуса, приходится выслушивать истерические фразы, лишенные смысла. Хотя сказать, что они пусты, было бы неверно: все, что она говорит, пульсирует, как темной кровью, самолюбием. Молитва сбивается на каждом слове, выходит сумбурно и рассеянно. Наконец, автобус увозит женщину, а я возвращаюсь, медленно ступая, и упрямо шепчу слова молитвы.
Снова поднимаюсь наверх, иду по коридору и уже спокойно стучу в застекленную дверь нужной мне палаты. После ответного "да" вхожу и направляюсь к знакомому, хотя и плохо узнаваемому лицу. Про себя произношу: "Господи Иисусе, побудь среди нас!". Юра настороженно глядит на меня затравленными глазами и молча косит взглядом на стоящий рядом стул. Кладу шуршащий пакет на тумбочку, подвинув банки с куриным бульоном и компотом. Он неотрывно буровит меня тяжелым взглядом.
– А ничего, уютно тут у вас, – произношу чужим голосом, оглядывая четырехместную палату с газетами на окнах вместо гардин.
– Ты тоже?… За упокой тут петь будешь… – слышу скрипучий Юрин голос.
– Думаю рановато за упокой-то… – улыбаюсь в ответ.
Это сразу разряжает атмосферу, и дальше говорим уже легче. Даже двое соседей зашевелились на своих койках и дружно зашуршали газетами.
– Бедный, бедный Юра, – снова улыбаюсь я, глядя на еду, которой уставлены все тумбочки, подоконник и холодильник. – Это же все теперь нужно слопать!..
– Если бы не наш Маратик, плохо бы нам пришлось, – улыбается неожиданно в ответ Юра. – Он как поступил сюда в первый день, открыл холодильник и закричал своей бабе в окно: "Тута жратвы как на базе. Ничего носить не нады!" И каждый день тут пикники устраивает. Отсутствием аппетита он в отличие от нас не страдает. Одно удовольствие глядеть, как он все подряд уплетает.
Юркино лицо освещается добродушием, он приподнимается на локтях, я помогаю ему взбить и приподнять тощие подушки. Также оживленно, как обычную новость заявляет:
– Так ты слышал? Приговорили меня врачи, списали в расход. – Улыбка вдруг сходит с его бескровных губ, он хватает меня за локоть и сдавленно произносит: – А самое противное – так это выслушивать лживые сочувствия и смотреть, как людям противно и страшно видеть приближение смерти.
– Ну, ты Юр, попробуй и их тоже понять… Ведь они тебя любят, переживают, – лепечу я, всеми силами пытаясь не отводить своих глаз.
– Меня? Да брось ты! Это они своей смерти боятся. А я для них – как напоминание об этом.
– И это тоже можно понять… Разве можно себя вне Церкви считать готовым к смерти? Ведь после выхода души из тела – дальше – идти на Суд Божий. А это ответственно и для праведников. Даже святейшая из святых Богородица просила Сына своего принять душу по смерти. Но ты не паникуй, милость Божия так велика и беспредельна, что даже только уповая на нее, ты получишь великое утешение и послабление на Суде.
– Откуда мы знаем, как там? Кто оттуда возвращался?
– Возвращались "оттуда" многие и рассказывали сходные вещи. Да ведь существует множество книг об этом. Церковь имеет целое учение о посмертной участи души. Я читал их. И ты знаешь, когда это читаешь, то в душе вместо страха животного появляется другое… И это даже страхом назвать неуместно. Это – ответственность, нежелание придти к Богу грязным, во грехах, как в грязи. Ты понимаешь?
– Послушай, послушай, Дима, ты мне дай это почитать, а?
– Принесу, конечно.
– Когда?.. Ты это… ты расскажи хоть немножко, а?
– Хорошо.
Я собираюсь с мыслями. Вспомнилось про апостола Павла, и я ему рассказываю о его чудесном перерождении из гонителя христиан в первоверховного апостола после встречи на пути в Дамаск с Господом, о его восторге от созерцания Царства Небесного.
– Но если Павел даже не смог найти таких красок и соответствующих слов, чтобы описать Небеса, то блаженный Андрей, например, очень даже подробно описал свои потусторонние впечатления. У меня, во всяком случае, во время прочтения появилась зримая картина.
– Ты это… Обязательно принеси мне, слышь?
– Принесу. Ты вот еще чего послушай! – увлеченно ерзаю я. – Можешь ты себе представить мир, в котором нет зла? Нет смерти, болезни, голода, холода, зависти, отчаяния, жадности… Нет, ты мне скажи, можно себе представить, что нет даже печали? А вместо нашего земного солнца – сияние беспредельной славы нашего Господа! Трудно даже вообразить… Это потому, что мы настолько срослись со злом, свыклись с его присутствием, что мир без зла, без греха, без бесов уже и представить себе не можем. А он есть! И первый, кто туда вошел – разбойник. Да!
– Какой разбойник? – Юра подпрыгнул на локте.
– Тот самый, который был распят вместе с Иисусом Христом. Который просил помянуть его во Царствии Небесном. Которому Господь сказал, что уже нынче он будет в раю. Вот какой разбойник. Только за одно это признание Иисуса Христа Богом и за одну эту просьбу помянуть – и первым на Небеса. Кстати, Небеса от слов "нет бесов". Эти гнусные создания существуют только на земле и в аду. А в Царствии Божием их нет!
– Эх, Димка, скорей всего мне это Царствие Небесное не светит… Я же неверующий… всю жизнь был…
– Ну, так и разбойник только перед смертью раскаялся. Главное – что? Грехи с собой в вечность не забрать, а здесь оставить.
– Ой, да их столько! Что год перечислять будешь…
– Не волнуйся, не больше, чем милости Божией. Все твои грехи – как капля воды в океане Божией любви потонут. Только надо исповедать их священнику, чтобы под его епитрахилью вся эта нечисть сгорела. А после уж и умирать не страшно. Вон монахи, которые не только грехи, но даже помыслы малейшие каждый день исповедуют – так вот они смерть, как жених невесту, ожидают. …И умирают с улыбкой на лице.
– Сказки все это поповские! – раздается из левого угла. – Надо просто мужество иметь, чтобы без этих сладеньких поповских сказочек честно признать, что после смерти нет ни-че-го. Мужиком нужно быть!.. А то слушать противно, как, прям, бабки столетние…
– А вы, Вилен Иосифович, не встревайте, – слышится из правого угла. – Вам не интересно, так дайте другим послушать. Здесь вам не райком, а смертный одр, извините!
Газета в левом углу опускается. Из-за нее показывается толстяк со злющим лицом вырожденца, который ворча надевает шлепанцы и, демонстративно топая, выходит в коридор.
– Это у нас тут номенклатура недобитая. Даже имени человеческого не имеет, а туда же! – поясняет Юра. – Не обращай внимания, продолжай.
– Как на той же Голгофе: один хамит, другой защищает, – вздыхаю я. – Один первым на Небеса попал, другой – в ад, далеко не первым, да и не последним…
– Димитрий, если честно… Если по-дружески, то страшно мне!.. Все время думаю, за что мне это? Почему именно я здесь лежу и во мне разлагается печень? Что я хуже других?
– А, может быть, потому и болеешь, что хоть чем-то лучше…
– Это как же?
– Страшно было бы, Юра, если б ты здоров был, как бык, воровал без зазрения совести, если бы самодовольством, как жиром, заплыл – вот тогда точно конец! А если ты болеешь, страдаешь, то это значит, что Господь тебя избрал для спасения души твоей для Царствия Небесного. И это одно должно тебе сердце согревать и успокаивать. Ты пойми, что мы за свою безбожную жизнь много – ох, как много! – грешим, и если мы болеем и страдаем, то по милости Божией искупаем свои грехи здесь на земле, чтобы не взять их собой в вечность. А в вечности два адреса: с грехами в ад или очищенным от грехов – в наш дом Небесный к Отцу нашему.
– Страшно. Все равно страшно, Димка!.. Вот ты здоровый, молодой, тебе еще жить и жить, потому ты так спокойно говоришь… А если бы ты здесь лежал вместо меня, то по-другому запел бы.
– Видишь ли, Юра я сегодня исповедался и причастился Святых Тайн в Церкви, поэтому сегодня умереть не то что страшно, но даже предпочтительно было бы… И говорю тебе, как другу, совершенно честно, что я бы с радостью поменялся с тобой местами. Когда исповедуешься и причастишься – умирать не страшно, а спокойно.
Юра долго и внимательно изучает мою физиономию. Я с неожиданным спокойствием вглядываюсь в его осунувшееся постаревшее лицо и отвести взгляда, как прежде, не хочется. Мне кажется, что я искренен с ним, перед лицом его смерти.
– Скажи, Юра, – слова сами складываются в моей голове и сами произносятся. – И себе тоже, своему будущему… Перед вечным человеческим выбором… Куда ты хочешь: к Богу, создателю своему или к сатане, твоему убийце? Сейчас можешь не отвечать. Я приду завтра.
Больной друг снова хватает меня за руку, подается ко мне всем иссохшим телом. Притягивает к себе и жарко выдыхает мне в ухо:
– Ты сделай все, что нужно, Димка. Никого не слушай. – Он оглядывается на соседние кровати. Мотает головой. – Неси книгу, зови попа, помолись за меня… Только сделай что-нибудь!..
– Если ты сделал выбор – это уже начало… твоего спасения. Я рад за тебя, Юра. Ты не представляешь, что сейчас с тобой произошло! Ты сделал самый главный шаг. Ты вечную жизнь выбрал…
Голова Юры бессильно опускается на подушку, глаза закрываются. Может быть, он заснул, а может, молча пережидает приступ боли, с которой он один на один. Его рука слабо сжимает мое запястье. Я сижу и молча молюсь за него, радостно ощущая сладкую угодность Господу этой неотступной молитвенной просьбы. Хорошо нам сейчас втроем: Спасителю, Юре, и мне…
На следующий день хоть с трудом, но выкраиваю часок, чтобы заглянуть к Юре в больницу. По пути заезжаю в общежитие и захватываю с собой целебный инжир, подаренный южной бабушкой. Вот, думаю по дороге, как все кстати устраивается: смоквы со Святой земли исцеляют бабушку от цирроза, она мне их дарит в благодарность, и вот теперь я несу их другу, болеющему тем же. Ты с нами, Господи! А значит, все будет хорошо.
Понимаю, что на этот раз нет во мне ни страха, ни смятения, наоборот, иду с легким сердцем. И даже предчувствую необъяснимую радость. Ноги стремительно несут меня на второй этаж. Попутно киваю сидящему у открытого окна Марату, протягиваю ему Риткин пакет с бананами, которые он принимает с неожиданно низким поклоном и благодарным мычанием.
В палате Юры нет, спрашиваю, где он. Отвечает больной их правого угла, что тот сейчас придет. А сам улыбается и рассказывает, что с Юрой начались какие-то метаморфозы: появился аппетит, улыбаться стал, разговаривает с соседями. После моего вчерашнего ухода у них тут состоялись богословские дебаты, во время которых они с Юрой "просвещали" Вилена Иосифовича. Они вдвоем "зажали его в угол и застыдили". Правда, единственное, чего добились – это его молчания во время их рассуждений о Боге.
Входит Юра, весело хлопает меня по плечу. Походка у него осторожная, кажется, его немного покачивает от слабости, но на впалых щеках появился даже легкий румянец. Я его поддерживаю, помогая улечься. Он благодарно пожимает мою руку.
– После вчерашних твоих слов, Дима, у меня настроение поднялось. Знаешь, надежда появилась.
– Значит, выздоровеешь. Давай так: мы полностью положимся на волю Божию, но сделаем для твоего излечения все возможное. Согласен?
– Что за вопрос, конечно, – кивает Юра.
Я рассказываю ему, как готовился к своей первой исповеди, как всю жизнь перебирал год за годом, событие за событием. Оказалось, что множество моих взрослых проблем выросли из детства, отрочества. Вот я первый раз соврал, потом еще; промолчал, когда нужно было сказать, когда от моего слова зависела судьба товарища. Вот хотелось быть не хуже всех, и я закурил первую сигарету. Потом то же с первой рюмкой, первой девочкой, первым ударом человека в лицо… Каждый раз все мое детское чистое существо сопротивлялось, но я преодолевал отвращение и самолюбиво, испытывая опьянение, совершал схождение на еще одну ступеньку во адову пропасть.
Сначала смущенно, но потом все более раскрываясь в ответ на мою открытость, Юра вступает в разговор. С ним происходило почти то же. Он с улыбкой смущения вспоминает первые падения. Но улыбка его сменяется скорбью, когда он приходит к пониманию истоков своих нынешних бед. Его исповедь разгорается. Тень смущения полностью изгоняется озарением истины. Мой друг шаг за шагом совершает великую работу: он открывает себе – самого себя.
Холодное самодовольство и мертвенное самоуспокоение тают, уступая место оживляющему душу раскаянию. Мне только иногда требуется выводить его из приступа тоски обнадеживающими примерами из жизни святых. Когда говорит Юра, я молюсь за него. В моей памяти всплывают нужные в этот миг слова из Евангелия или Апостола – они очень кстати вплетаются в ткань исповеди, укрепляя ее, не давая рассыпаться в рассеянии или во время приступов тоскливого стыда. Я забываю о том, что заскочил лишь на часок, мы с Юрой утратили чувство времени, впрочем, разве может быть что-либо важнее очистительного, оживляющего, спасающего покаяния…
На прощанье придвигаю к Юре фанерный ящик с целебным инжиром. Как знала старушка, что ягоды пригодятся… Рассказываю другу бабушкину историю и прошу его это все скушать. Юра, как великую драгоценность, берет верхнюю инжирину, снимает аккуратную салфеточную обертку и медленно надкусывает фиолетовую луковичку. С интересом разглядывает внутренность плода: мясистую сизо-бурую кожу, красные волокна со множеством малюсеньких семечек – словно хочет разглядеть внутри некую тайну исцеления.
– Знаешь, Дима, пожалуй, я теперь откажусь от лекарств и полностью доверюсь этому чуду. Как ты думаешь? – несколько смущенно улыбается он.
– Я бы поступил именно так, – киваю утвердительно.
Валентина
Мое возвращение из отпуска в бригаде встречается с неожиданной, но приятной для меня радостью. Петро проводит меня по объекту и гордо демонстрирует достижения. Цоколь смонтирован наполовину, но не из-за нехватки панелей или людей, а только из-за монолитного пояса по фундаментам: его нужно прогревать электродами. Это потому, что по ночам уже примораживает и бетон плохо твердеет. Заказчик к этому поясу прикрепил своего лаборанта, который каждый день по несколько раз снимает показания термометров, высчитывает прочность бетона и дает добро на монтаж цоколя только при наборе им проектной прочности. Ну, что ж, все по науке…
Василий Иванович снял почти всю бригаду и отправил на детсад. Петр сам туда просился, но из-за моего отсутствия не мог оставить этот дом "без начальства". У моей прорабской будки собрались оставшиеся рабочие нашей конторы, заводчане, приглашенные заказчиком, и сам заказчик. На меня обрушился поток комплиментов, похлопываний по плечу и признаний в любви. Не ожидал, не ожидал такого. Петро при всех громко произносит на мое недоумение:
– Ты как хочешь, Димитрий Сергеич, но ты нам как отец родной, и мы без тебя, стало быть, сироты.
– Ничего плохого здесь не происходило? – настороженно интересуюсь, не веря в такое их бурное сиротство.
– Все нормально, Сергеич! – слышу со всех сторон. – Не волнуйся ты.
– …А я теперь все равно не пью: бросил, – объявляю всем, догадавшись, кажется, о причине торжественной встречи.
– Обижаешь, Сергеич, выпить мы и без тебя всегда можем, – поясняет заказчик Александр Никитович. – А ты уже стал как родной, и мы по тебе весь отчетный период скучали.
Благодарю всех, пожимая по очереди руки, и захожу к себе. В бытовке чистота, порядок… В углу, кроме моего походного складня с иконами Вседержителя и Владимирской, появились еще несколько иконок: Серафим Саровский, Николай Чудотворец, Сергий Радонежский – все аккуратно стоят на угловом иконостасе и освещаются висячей лампадкой.
Сияющая Валентина к моему приезду успела даже чай заварить. Мы с бригадиром и заказчиком садимся за стол, накрытый белым ватманом, и она разливает по нашим чашкам душистый чай. Вскоре я остаюсь один, открываю журналы работ, технадзора, прогрева бетона и погружаюсь в изучение.
Валентина не уходит. Я поднимаю глаза и спрашиваю, вследствие чего она так сияет. Снова слышу, что я им всем отец родной и она тоже, как и все соскучилась. Откладываю журнал и спрашиваю ее, как она вообще и все такое…
– Хорошо, – отвечает она и улыбается.
– Эти иконки – твоих рук дело? – указываю на красный угол бытовки.
– Это мы с Петром соорудили. Нравится?
– Очень. А у тебя как с этим? Верующая?
– А как же, – кивает она.
– И как ты к вере пришла, если не секрет?
– Очень просто, – говорит она, опустив глаза и поглаживая край стола пухлой морщинистой рукой.