Роман лауреата Нобелевской премии Гарольда Пинтера – история сложных, запутанных отношений трех молодых людей и девушки, живущих в послевоенном Лондоне. "Карлики" написаны неожиданно легко и захватывающе, этот роман представляет еще одну грань творчества известного писателя и драматурга.
Содержание:
От автора 1
Часть I 1
Часть II 14
Часть III 28
Гарольд Пинтер
КАРЛИКИ
Посвящается Джуди Дейш
От автора
"Карликов" я написал в начале пятидесятых годов, еще до того, как начал писать пьесы. В то время я не стал предлагать их для публикации.
В 1960 году я выбросил из книги некоторые фрагменты и написал короткую пьесу с таким же названием. Пьеса получилась абсолютно абстрактной, в основном, мне кажется, потому, что я убрал одного из важнейших персонажей романа – Вирджинию.
В 1989 году я впервые за долгие годы перечитал эту книгу и решил, что над ней стоит еще поработать. Работа над текстом в основном заключалась в выбрасывании сцен и реплик, показавшихся мне лишними. Я полностью выкинул пять глав, которые считал избыточными, а также переработал или сжал ряд других эпизодов. Несмотря на эту редакторскую работу, сам текст в целом остался таким же, каким был написан в период 1952–1956 годов.
Часть I
Глава первая
Они пришли в квартиру незадолго до полуночи. Там было темно, шторы опущены. Лен повернул ключ в замке входной двери и распахнул ее. На коврике у порога лежал целый ворох писем. Он собрал их, поднял и положил на столик в прихожей. Потом они спустились по ступенькам. Пит открыл окно в гостиной и вынул из кармана пачку чая. Он прошел на кухню и налил в чайник воды.
Лен поправил очки и последовал за ним. Из внутреннего кармана он извлек старинную флейту. Продув ее, он посмотрел сквозь тонкую трубочку на свет и поднес флейту к губам. Набрав в легкие воздуха, он сильно встряхнул ее, обтер о свои брюки, поднял, потом снял с вешалки для полотенец какую-то тряпку и вытер пальцы. Затем протер флейту, покрутил ее между пальцами, снова поднес к губам, приложил пальцы к отверстиям и дунул. Ни звука.
– Смотри не перестарайся.
Лен постучал флейтой себе по голове.
– Да что с ней такое? – сказал он.
По крыше кухни барабанил дождь. Пит дождался, пока закипит чайник, заварил чай, принес его в гостиную и поставил на стол две чашки. У камина стояли друг против друга два кресла. Он уселся в одно из них и закурил сигарету.
– С этой флейтой что-то не в порядке, – сказал Лен.
– Давай чаю попьем.
– Не играет. Ничего не получается.
Лен разлил чай и похлопал себя по карманам.
– А где молоко? – спросил он.
– Ты же сам сказал, что принесешь.
– Было дело.
– Ну и где оно?
– Я забыл. Чего ж ты мне не напомнил?
– Давай чашку.
– Ну и что теперь делать?
– Дай мне чаю.
– Без молока.
– Давай.
– Совсем без молока?
– Нет же молока.
– А как насчет сахара? – спросил Лен, передавая чашку.
– Ты собирался и сахар принести.
– Так почему ты мне не напомнил?
Пит обвел взглядом комнату.
– Что ж, – сказал он, – тут, похоже, все в полном порядке.
– А у него тут, случайно, нет?
– Нет чего?
– Сахара.
– Я не нашел.
– Здесь как будто не квартира, а мастерская.
Пит снял с крюка у камина длинную вилку с ручкой в виде обезьяньей головы – для поджаривания хлеба – и стал внимательно ее рассматривать.
– Интересная вещица.
– Эта? – спросил Лен. – Tы что, раньше ее не видел? Она португальская. В этом доме вообще все португальское.
– Почему это?
– Да он же сам оттуда.
– Ну да, конечно.
– По крайней мере, его дедушка по материнской линии был португалец.
Пит повесил вилку обратно на крюк.
– Ну-ну.
– Или бабушка по отцовской линии.
Часы в прихожей пробили полночь. Они прислушались.
– Во сколько он собирался прийти?
– В полпервого.
– Ладно, как насчет прогуляться на свежем воздухе?
– На воздухе? – спросил Лен.
– Что случилось с этой штуковиной?
– Да ничего с ней не случилось. Это лучший образец из того, что есть в продаже. Но, наверное, сломалась. Я на ней уж целый год не играл.
Пит встал, зевнул и подошел к стеллажу с книгами. Книги, стоявшие плотными рядами, были покрыты толстым слоем пыли. На нижней полке он увидел Библию. Он посмотрел на дарственную надпись.
– Я подарил ему ее несколько лет назад, – сказал он.
– Что?
– Эту Библию.
– Зачем?
Пит запихнул книгу на место и потер пальцы, стряхивая пыль.
– Этот чай бьет прямо по печени, – сказал Лен.
– Ну так как?
– Что как?
– Насчет прогуляться по воздуху.
– Без меня.
– Почему?
– Дождь идет.
– Ты послушай, – сказал Пит.
– Ничего не слышу.
– Дождь перестал.
– Откуда ты знаешь?
– Ты его слышишь?
– Нет.
– Ты его не слышишь, потому что он перестал.
– Да все равно, – сказал Лен, – дождь тут ни при чем.
– Ну сделай одолжение.
– Нет, я же знаю, куда ты меня потащишь.
– Куда это?
– На тот берег Ли.
– И что?
– Ты даже не представляешь, как там сейчас, ночью.
– Не представляю?
– Ну ладно, представляешь. Может, и представляешь. Но ты готов опять тащиться туда ночью, а я нет.
– Знаешь, – сказал Пит, – по-моему, тебе самое время встряхнуться и разобраться, что происходит у тебя в башке. Ты уже на пороге смерти.
Он сел. Лен вынул носовой платок и, улыбаясь, стал протирать очки. Потом положил очки на стол, встал, дважды чихнул и покачал головой.
– Я подцепил такую жуткую простуду, какой у меня никогда в жизни не было.
Он высморкался.
– Хотя, по правде говоря, она не слишком меня беспокоит.
Пит сидел, глядя в камин, на полуобгоревшую, покрытую слоем сажи газету, и постукивал ногой по каменной плите у топки.
– Слушай, – сказал Лен, – давай я схожу возьму скрипку и сыграю тебе несколько вещичек, пока ты в настроении. Я тут разучил одну пьесу Альбана Берга – ты просто обалдеешь.
– Он когда-нибудь писал тебе красными чернилами? – спросил Пит.
– А?
– Красными чернилами. Вон на книжной полке пузырек стоит.
– Конечно. А что такого? А тебе он красными чернилами никогда не писал?
– Нет.
Лен чихнул и высморкался. Дождь снова пошел и забарабанил в окно. Перегнувшись через стол, Лен прижался носом к стеклу.
– Темно.
– Сделал бы себе ингаляцию с бальзамом, – сказал Пит.
– Зачем? А ты когда-нибудь писал ему красными чернилами?
Пит отнес чашку на кухню и ополоснул. Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что Лен держит очки в вытянутой руке и рассматривает их, прищурившись.
– Смотри, они там.
– Что это?
– Ты даже не можешь представить, как много ты теряешь из-за того, что не носишь очки.
– Что же это я теряю? – спросил Пит, наливая в свою чашку чаю.
– А вот что. Я тебе объясню. Смотри, в центре каждой линзы всегда есть светящаяся точка, и она прямо в центре твоего поля зрения. Ты не ошибешься. Не оступишься. Эти точки есть всегда, даже темной ночью, это такой спрессованный, законсервированный свет, который висит в воздухе прямо перед тобой. Понимаешь, есть такие люди, и мы с тобой оба их прекрасно знаем, которые живут с постоянно нахмуренным лбом. Если иногда им удается расправить эти морщины, мир оказывается совсем не плохим, и тогда они готовы вложиться во все что угодно. Ну хорошо, я не могу сказать, что вижу мир таким же образом, как они. Наверное, одного знания, что эти точки света существуют, недостаточно. Может, у нас даже нет ничего общего во взглядах. Я только вот что хотел сказать. Эта световая точка указывает тебе угол твоей орбиты. И нечего на меня так смотреть. Ты не понимаешь. Этот огонек дает тебе чувство направления, даже если ты не двигаешься с места.
– Ну и что мне теперь, на колени упасть?
– Это было бы очень разумно с твоей стороны.
– Ты лучше ответь мне на один вопрос, – сказал Пит. – Ты-то сам так и живешь с вечно нахмуренным лбом?
– А как же. Именно так. Поэтому я знаю, что говорю.
Часы в прихожей пробили час. Лен надел очки и сел неподвижно.
– Десять к одному, что он будет голодный.
– Почему?
– Спорим?
Пит закрыл глаза и откинулся в кресле.
– Этот парень жрет за троих, – сказал Лен. Он повертел в руках флейту.
– Он как-то раз сожрал целую буханку хлеба быстрее, чем я успел куртку снять.
Он приложил флейту к левому глазу и посмотрел сквозь нее.
– Раньше он ни крошки на тарелке не оставлял. Пит открыл глаз, чиркнул спичкой и стал смотреть, как она горит.
– Конечно, может, он изменился, – сказал Лен, встал и заходил по комнате. – Всё ведь меняется. Но я вот не изменился. Представляешь, на прошлой неделе я как-то за один день пять раз плотно поел. В одиннадцать, в два, в шесть, в десять и в час ночи. И ничего плохого не случилось. Меня от работы на жратву пробивает. А я в тот день как раз работал.
Он прислонился к буфету и зевнул.
– С утра мне всегда есть хочется. Дневной свет странно действует на меня. Ну а ночью – и говорить нечего. По мне, так вообще, если ночью не спишь, то можно только есть. Либо спишь, либо ешь. И это помогает мне поддерживать форму, особенно когда я дома. Мне надо спуститься на кухню, чтобы поставить чайник, потом подняться, чтобы закончить то, что я делал, потом спуститься, чтобы соорудить сэндвич или салат, потом подняться, чтобы закончить то, чем занимался, потом спуститься, чтобы посмотреть, как там сосиски, если у меня есть сосиски, потом подняться, чтобы доделать то, чем занимался, потом спуститься, чтобы накрыть на стол, потом подняться, чтобы закончить то, что делал, потом спуститься…
– Все!
– Ты где эти ботинки раздобыл?
– Что?
– Ботинки эти. Давно они у тебя?
– А что, они тебе не нравятся?
– Да, старею я, память уже не та. Ты что, в них весь вечер был?
– Нет, – сказал Пит. – Я из Бетнал-Грин босиком пришел.
– Не в форме я. Память теряю. Он сел за стол и покачал головой.
– Ты когда последний раз спал? – спросил Пит.
– Спал? Не смеши меня. Я только и делаю, что сплю.
– А работа? Как насчет поработать?
– В Юстоне-то? Там же пекло. Пекло, как в топке. Конечно, лучше плохой воздух, чем совсем никакого. В ночную смену еще ничего. Поезд приходит, я даю парню полдоллара, он делает мою работу, а я забиваюсь в уголок и читаю расписание. Служебная столовка всегда открыта. Если б я сегодня попал в ночную смену, они бы дали мне чаю сколько влезет, и притом с молоком и сахаром без ограничений, я тебе серьезно говорю.
Пит встал и потянулся, упершись рукой в стену.
– Ты бы хоть поправился немножко, – сказал Лен. – А то кожа да кости.
– Он скоро придет. С минуты на минуту.
– Ты когда последний раз на себя в зеркало смотрел? У тебя скоро скулы кожу изнутри проткнут.
– Ну и что? – сказал Пит, глядя в окно. Лен снял очки и потер глаза.
– Знаешь, во мне, наверное, происходят большие внутренние изменения, – сказал он.
– Правда?
– Я чувствую. Мне предстоит претерпеть большие изменения.
Пит собрал чашки, взял заварочный чайник и отнес на кухню, а там снова поставил воду кипятиться на газ.
– Ты что делаешь? – спросил Лен, стоя на пороге кухни.
– Он наверняка захочет пить.
– Пустой чай? С ума сошел. Нельзя приглашать человека в его собственный дом и угощать пустым чаем.
– Ты с мозгами-то соберись, – сказал Пит. – Ты же сам мне сказал, что он тебе написал в письме.
– Он сказал, чтобы мы подождали у него дома и поставили чайник.
– Для чая?
– Для чая.
– А я что делаю, – сказал Пит. – Я в точности, буквально исполняю его просьбу. Чаю он у меня получит. Просто черного чаю. Пустого, без молока и сахара. В девять минут второго. Ночи.
В дверь позвонили.
– Вот он, – сказал Пит. – Иди открывай.
Глава вторая
– Ты что, спал?
– Я весь день проспал, – сказал Марк.
– Заходи.
Лен закрыл дверь. Они спустились в кухню.
– Что скажешь про мою кухню? Она изменилась?
Марк достал из кармана расческу и причесался.
– По-моему, она остается кухней высочайшего класса в данных обстоятельствах, – сказал он.
– Слушай, Марк, – сказал Лен, – я рад, что ты хорошо выспался. Послушай. Что ты думаешь об этой книге? Мне бы хотелось, чтобы ты пригляделся, принюхался к ней. Ты ничего подобного в жизни не видел. Это я тебе гарантирую.
Марк убрал расческу в карман и посмотрел на название книги.
– "Теория интегралов" Риммана. Ты что такое задумал, решил ввести меня в искушение?
– Почему бы тебе ее не прочесть, – сказал Лен. – Она же в твоем духе.
– После дождичка в четверг, – сказал Марк, – как только, так сразу, можешь даже записать меня на курсы.
– Ты просто упускаешь свой шанс, может, единственный в жизни.
– Математика, шахматы и балет. Всем этим нужно начинать заниматься лет в одиннадцать-двенадцать.
– Ты сам не понимаешь, что мелешь.
– А лучше даже раньше.
– Слушай, – сказал Лен. – Я всю предыдущую ночь напролет просидел над механикой и детерминантами. Ничто так не поднимает настроение, как расчеты по формулам. Ну что ты ее боишься? Это же книга. Она не кусается. Твой разум вырвется наружу и унесется в пространство.
– Да ну?
– Честное слово. Это я тебе говорю. Только над такими книгами я чувствую себя свободным. Каждый новый раздел – как выигранное пари, как удачная ставка на бегах.
– А это что такое? – спросил Марк, вытаскивая из книги заложенный между страницами листок бумаги.
– Что это?
– Это твое очередное стихотворение.
Лен выхватил листок, быстро пробежал его глазами, скомкал и сунул в карман.
– Эй, ты что? – сказал Марк. – Дал бы хоть почитать.
– Это все белиберда, – сказал Лен. – Полная чушь. Просто чумовые стихи.
Он вынул бумажку из кармана, смял ее еще сильнее и запихнул в мусорное ведро под раковиной.
– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
– Вопросов нет. Верю.
Лен нахмурился, засопел и закатал рукава.
– А как Пит? – сказал Марк. – Он ведь в последнее время тоже что-то писал?
– Не знаю. Откуда мне знать? Это не мое дело. Сейчас ему не до стихов. Это я точно знаю.
– Правда?
– Да.
– Интересно, чем же он занят.
– Угадай с трех раз.
Марк улыбнулся и обвел взглядом почти пустую кухню. Потолок был низкий. Буфет, стулья и стол из гладкого светлого дерева. Из стены здоровенным бугром выпирал бойлер. Помещение было квадратное. Маленькое окно выходило во двор.
– Комнаты, – сказал он, – в которых мы живем.
– Не говори, даже не упоминай при мне об этом, – сказал Лен.
Он протестующе вздернул руки. Потом покачал головой и поцокал языком.
– Комнаты, в которых мы живем, открытые и закрытые.
Он придвинул к себе стул, задвинутый под стол, хотел было сесть, но потом задвинул стул обратно и постучал по стене.
– Они меняют форму совершенно произвольно, – сказал он. – Честно говоря, я бы не возражал, меня бы даже вполне устроило, если б эти комнаты сохраняли свою форму, понимаешь ли, обретали постоянную форму и содержание. Так нет же. Мне никак не удается уловить те контуры, которые можно было бы с уверенностью назвать естественными и изначально им присущими. В этом-то вся и проблема. Я ничего не имею против того, чтобы комнаты, двери, лестницы и все остальное вело себя естественно. Но я не могу на них положиться. Вот когда я, например, смотрю в окно поезда ночью, то вижу желтые огни, в темноте они видны очень ясно, и я их вижу, вижу, что они стоят на месте. Но они стоят на месте только потому, что я двигаюсь. Я знаю, что на самом деле они двигаются вместе со мной, и, когда рельсы уходят по дуге в сторону, эти огни уносятся прочь по своей траектории. Но я знаю, что они неподвижны, они те же самые. В конце концов они ведь висят на столбах, которые врыты глубоко в землю. Следовательно, они должны быть относительно неподвижны, по крайней мере с их собственной точки зрения, – это при условии, что мы считаем саму земную поверхность неподвижной, что, конечно, не так, но это к делу не относится. В общем, если в двух словах, то суть дела сводится к тому, что я могу воспринимать такие факты, только находясь в движении. Если же я неподвижен, то ничто вокруг меня не ведет себя так, как ему изначально предписано. Я не утверждаю, что моя персона является абсолютным критерием. Этого я не скажу. В конце концов, когда я еду в поезде, я ведь сижу, то есть на самом деле не двигаюсь. Это очевидно. Я сижу в уголке. Я неподвижен. Меня двигают, но я не двигаюсь. Точно так же и желтые огни. Поезд двигается, я не спорю, но какое отношение имеет поезд к столбам с фонарями?
– Точно, – сказал Марк.
– Ты-то сам что скажешь? Лично я готов признать, что это дело не только не закрыто, но даже не заслушано. Я вообще с трудом представляю, какое дело можно было бы признать заслушанным и закрытым. Не с трудом, а совсем не представляю. Взять хотя бы данный случай. У нас нет никаких улик, никаких доказательств. Оно просто развалилось бы в суде. Судья бы окрысился на меня, и я лишился бы лицензии.
– Не вопрос.
– Это не шутка.
– И не говори.
– А присяжные двигаются?
– А?
– Нет. Они сидят неподвижно на своих местах. Я сижу неподвижно на скамье подсудимых. Ничего не изменилось. Но стоит мне начать двигаться в рамках слушания этого дела, и они тоже начинают двигаться. Меня повезут в казенный дом, а присяжные вызовут такси.
– Так оно и будет.
– Все меняется, но ничего не меняется. Но поможет ли все это в решении моей проблемы? Можешь ты мне сказать? Да нет, кого я спрашиваю. Конечно, ты не скажешь. Это нужно признать как данность. Так было, так есть и так будет. Может, мы и невиновны. Разве виновны? Пит сказал бы, что мы виновны. Ты сказал бы, что невиновны. Вот скажи, мы виновны?
– Нет, – сказал Марк. – Мы невиновны. Лен рассмеялся. Он открыл дверь, выходившую из цокольного этажа во двор, и вдохнул свежий воздух. На улице шел дождь.
– Пожалуй, – сказал Марк, – кое-что по этому поводу я все-таки могу тебе сказать.
– И что же?
– Если ты внутри, то ты внутри.
– Что? – спросил Лен. – Что ты говоришь? Если ты внутри, то ты внутри?
– Ну да.