Меня всегда поражала скорость, с какой он работал, его способность укладываться в сжатые сроки, писать помногу и сохранять при этом силы. Для Сакса отстучать десять - двенадцать страниц в один присест было обычным делом; он мог выдать статью, от первого до последнего слова, ни разу не отойдя от пишущей машинки. Работа для него была своего рода спортом, гонкой на выживание для тела и души, а так как он умел полностью сосредоточиваться на нужной мысли, четко настраиваться на результат, слова как будто сами к нему приходили, словно ему посчастливилось открыть некий тайный канал, связывавший мозг с кончиками пальцев. Он называл это "печатанием долларов" - как обычно, посмеивался над собой. О чем бы он ни писал, это не опускалось ниже определенного, достаточно высокого уровня, но чаще его статьи были просто блестящими. Чем ближе я его узнавал, тем больше поражался его продуктивности. Я считаю себя тружеником, без устали шлифую каждую фразу и потому даже в самые удачные дни продвигаюсь вперед черепашьим шагом, как изнуренный путник в пустыне. Простейшее слово кажется мне миражом, оазисом в бескрайних песках молчания. В отличие от Сакса, я так и не сумел приручить язык. Между мной и моими мыслями лежит пропасть, я застрял на ничейной земле между чувствами и их словесным выражением, и, как ни стараюсь передать свои ощущения, получается что-то вроде невнятного заикания. Саксу это было неведомо. В его воображении предметы и слова, их обозначающие, идеально друг на друга накладывались, в то время как у меня они разлетаются кто куда. В основном я занят тем, что собираю по всяким помойкам и склеиваю разрозненные кусочки, а после гадаю, правильно ли я их соединил. Сомнения Сакса были совсем другого рода. Трудностей в его жизни хватало, но только не за письменным столом. Акт творчества не ассоциировался у него с болью, да и откуда ей взяться, если слова заполняют страницу с такой скоростью, будто их проговаривают. Это был редкий талант, о котором Сакс даже не догадывался и потому пребывал в состоянии невинности. Совсем как ребенок. Как маленький вундеркинд, забавляющийся своими любимыми игрушками.
2
Первый период нашей дружбы длился около полутора лет. Затем, с разницей в несколько месяцев, мы оба уехали из Верхнего Вест-Сайда, и началась вторая глава. Сначала Фанни с Беном перебрались в более просторную и удобную квартиру в бруклинском районе Парк-Слоуп, откуда можно было дойти пешком до музея, ее места работы. Была осень 1976-го. Пока они искали новое жилье, выяснилось, что моя жена Делия беременна, и мы тоже подумали о переезде. Нам и без ребенка-то было тесно, с тех пор как наши отношения стали натянутыми, и мы решили, что, уехав из города, можно как-то исправить ситуацию. Работал я на дому, переводил книги, а этим можно заниматься где угодно.
Вообще-то я не горю желанием рассказывать про свой первый брак, но совсем избежать этой темы не удастся, поскольку она так или иначе касается Сакса. Нравится мне или не нравится, но я, как и многие другие, впрямую замешан в этой истории. Не разведись я с Делией Бонд, я бы не встретил Марию Тернер, не встреть я Марию Тернер, я бы не познакомился с Лилиан Стерн, а если бы не Лилиан Стерн, я бы сейчас не писал эту книгу. Все мы, каждый по-своему, имеем отношение к смерти Сакса, и без наших частных историй его история будет неполной. Все переплелось, все взаимосвязано. Ужасно сознавать, но я был тем человеком, кто свел всех вместе. С нас, меня и Сакса, все начинается.
Вот как это выглядит хронологически: мои ухаживания за Делией растянулись на семь лет (1967–1974), наконец я убедил ее выйти за меня замуж (1975), мы уехали из Нью-Йорка (март 1977), родился наш сын Дэвид (июнь 1977), мы расстались (ноябрь 1978). На протяжении полутора лет жизни в пригороде, хотя наше с Саксом общение не прерывалось, виделись мы гораздо реже. На смену ночным радениям в баре пришли письма и открытки, личные контакты уступили место более формальным. Иногда Фанни с Беном приезжали в нашу глушь, а мы с Делией однажды провели часть лета в их вермонтском доме. Короче, мы встречались, но уже без той стихийности и импровизации, которыми отличались прежние встречи. Нельзя сказать, что наша дружба пострадала. Периодически дела приводили меня в Нью-Йорк: сдача рукописи, подписание контракта, новая работа, встречи с издателями. И я всегда, то есть два-три раза в месяц, останавливался в их бруклинской квартире. Крепость их брака действовала на меня благотворно; во многом благодаря Фанни и Бену я сохранял остатки рассудка. Но как же тяжело было на следующий день возвращаться от них к Делии! После семейной идиллии - домашние склоки. Я со страхом снова погружался в этот водоворот, в пучину безумия.
О причинах, подточивших наш брак, остается только гадать. Нам хронически не хватало денег, но не думаю, что этим можно все объяснить. Хороший союз способен выдержать любые испытания; неудачный союз сразу разваливается. Мы с Делией снова начали собачиться, едва отъехав от Нью-Йорка. Все и так держалось на ниточке, но тут она оборвалась окончательно.
Наш первоначальный план, с учетом ограниченных средств, был проще некуда: снять небольшой дом и посмотреть, как пойдет. Устроит нас деревенская жизнь - останемся, нет - вернемся назад. Но затем тесть предложил нам десять тысяч в качестве взноса за собственный дом. По тем временам, когда загородные дома стоили тридцать - сорок тысяч, - большая сумма. Хотя мистер Бонд сделал широкий жест, в конечном счете это сработало против нас: мы стали заложниками ситуации, с которой не в состоянии были справиться. После двухмесячных поисков мы нашли в графстве Датчесс недорогой дом, старый и запущенный, зато просторный и с великолепной сиренью во дворе. Не успели мы въехать, как разразилась небывалая гроза. В соседнее дерево попала молния, огонь перекинулся на линию высоковольтной передачи, и мы остались без электричества. Остановился водоотливной насос, и через час подвал затопило. Полночи под проливным дождем, светя себе фонариком, я вычерпывал воду ведрами. Авария влетела нам в копеечку. Сначала заменили всю электропроводку (несколько сотен долларов), а после того как отказала очистная система, взялись за наш двор, превратившийся в выгребную яму (еще тысяча с лишним). Семейный бюджет затрещал по швам. Я еще сильнее налег на переводы, хватался за любую работу, о романе же, которому отдал три года жизни, пришлось забыть. Делия, несмотря на огромный живот, тоже трудилась как проклятая: внештатный корректор, она дни напролет вычитывала толстенную рукопись.
С рождением Дэвида ситуация только ухудшилась. Деньги стали моей навязчивой идеей, весь следующий год я прожил в состоянии паники. Делия теперь могла работать только урывками, и именно тогда, когда на нас обрушились все эти счета, наши доходы упали. К своему отцовству я относился серьезно, и сама мысль, что я не в состоянии обеспечить жену и ребенка, была для меня нестерпима. Однажды, вовремя не получив гонорар, я приехал в Нью-Йорк, ворвался в офис к издателю и под угрозой физической расправы потребовал, чтобы он немедленно выписал чек. В какой-то момент я схватил его за грудки и припер к стене. Так мог повести себя кто угодно, только не я, это шло вразрез с моими принципами. Последний раз я дрался в раннем детстве, и то, что я так распустился в публичном месте, лишь доказывает, что я потерял контроль над собой. Я вкалывал до седьмого пота, и все равно денег не хватало. Похоронив мечты о том, чтобы стать писателем, я начал искать постоянную работу. Страна переживала трудные времена, с вакансиями было туго. На место преподавателя языка в муниципальном колледже со смехотворной зарплатой восемь тысяч в год было подано больше трехсот заявлений. У меня за плечами не было преподавательского опыта, так что я сразу получил отказ. Тогда я стал искать место в редакциях журналов, для которых писал, и готов был ежедневно, если понадобится, мотаться в город и обратно, но все мои попытки сочли неудачной шуткой. Это не работа для писателя, сообщали мне в ответ, вы только зря потеряете время. Писателя? Сказали бы лучше - приговоренного. Я тонул и хватался за соломинку.
Наши ссоры превратились в своего рода рефлекс. Делия меня пилила, я огрызался, она произносила возмущенные тирады, я уходил в себя. Единственной темой общения, за пределы которой мы старались не выходить, был Дэвид, но чаще мы просто не разговаривали по нескольку дней кряду. Всё лучше, чем сидеть по окопам и стрелять друг в друга на поражение. Это была война без конкретного повода и без конечной цели. В ход шли выразительные взгляды и не менее выразительное молчание, незаслуженные упреки и затаенные обиды. Никто не спешил выкидывать белый флаг. Мы оба настроились на затяжную кампанию, и каждый готов был драться до последнего патрона.
Все перевернулось в один из осенних вечеров семьдесят восьмого года. Мы сидели в гостиной, и Делия попросила меня сходить наверх за ее очками. Войдя в кабинет, я увидел на письменном столе раскрытую тетрадь. Я знал, что Делия ведет дневник лет с тринадцати и что нескончаемая сага ее внутренней жизни уже составляет многие тома. Случалось, она читала мне вслух какие-то отрывки, но никогда прежде я не заглядывал в ее записи без разрешения. А тут меня словно что-то подтолкнуло. Задним числом понятно: я злоупотребил ее доверием, потому что махнул рукой на наш брак, вдруг почувствовал, что наша совместная жизнь подошла к концу. Впрочем, тогда я не отдавал себе в этом отчета. В тот момент мною двигало обыкновенное любопытство. Делия не могла не сознавать, что я увижу открытый дневник. Она как будто приглашала меня его прочесть. Так, во всяком случае, я оправдал свой тогдашний поступок, да и сегодня не уверен, что был так уж не прав. Действовать окольными путями, спровоцировать кризис, за который не надо брать на себя никакой ответственности, - это было в ее стиле. Такой особый талант: делать черную работу, свято веря, что твои руки остались чистыми.
Словом, я переступил ту черту, когда уже нет ходу назад. Я сразу понял, что речь обо мне. Это был исчерпывающий каталог жалоб и обид, такой добросовестный лабораторный отчет. Делия охватила всё: от свитеров и брюк до пристрастий в еде, и, разумеется, не оставила без внимания мою пресловутую бесчувственность. Я неуравновешен и эгоистичен, легкомыслен и деспотичен, мстителен, рассеян и ленив. Даже если портрет соответствовал истине, она вложила в него столько черноты, столько злобы, что я даже не смог по-настоящему возмутиться. Я был опустошен, раздавлен. Я уже догадывался, что будет в последнем абзаце. "Я никогда не любила Питера, - писала она, - и наивно было думать, что смогу его полюбить. Наша семейная жизнь - сплошной обман, и чем дольше мы тянем лямку, тем безжалостнее уничтожаем друг друга. Зря мы поженились. Я позволила Питеру себя уговорить и с тех пор плачу за свою ошибку. Сколько бы мы ни прожили вместе, моей любви неоткуда взяться".
Обескураживающая прямота, все точки над i расставлены… я даже испытал некоторое облегчение. Осознание, что ты до такой степени презираем, не оставляет места для жалости к себе. Все ясно как божий день. Я еще не успел оправиться от потрясения, как в голове пронеслось: "Ну что, доигрался?" Одиннадцать лет жизни выбросил на ветер в погоне за миражом. Пожертвовал молодостью во имя иллюзии. Но вместо того чтобы оплакивать потери, я ощутил странный прилив сил, безжалостность приговора обернулась чувством освобождения. Сейчас я это и сам не объясню, но факт остается фактом: дальше я действовал без колебаний. Передавая Делии очки, я сказал, что прочел ее дневник, и на следующее утро уехал с вещами. По-моему, моя решительность ее огорошила, - ничего удивительного, с учетом разделявшей нас бездны непонимания. Что касается меня, то я не видел необходимости в объяснениях. Все кончено, и нечего тут обсуждать.
* * *
Фанни помогла мне снять квартиру в Нижнем Манхэттене, и к Рождеству я уже снова был ньюйоркцем. Ее друг художник собирался уехать на год в Италию и пустил меня в свободную комнату за пятьдесят долларов - максимум, что я мог заплатить. Отделенная коридором от квартиры, где жили другие жильцы, до меня она служила вместительной кладовкой. Там была свалена всякая рухлядь: сломанные велосипеды, выброшенные картины, допотопная стиральная машина, пустые банки из-под скипидара, старые газеты и журналы, обрезки проволоки. Все это я подгреб к одной стене, и образовавшегося пространства вполне хватило для моего небогатого скарба: матрас, столик, пара стульев, электроплитка, несколько столовых приборов и коробка с книгами. Самое необходимое для жизни, чтобы не сказать - выживания, но, верите ли, я был счастлив. По словам Сакса, нанесшего мне визит, он увидел святилище духа, место, где можно заниматься только одним - мыслить. В моем распоряжении были раковина и туалет, ванная отсутствовала как класс, а деревянные половицы оказались такие занозистые, что мне сразу расхотелось ходить босиком. Но куда важнее другое - я возобновил работу над романом, и Фортуна вскоре повернулась ко мне лицом. Через месяц после переезда я выиграл грант - десять тысяч долларов. Заявка была послана так давно, что я успел о ней забыть. Не прошло и двух недель, как я получил семь тысяч, еще один грант, на который подал с отчаяния примерно в то же время. Чудеса, да и только. Половину этих денег я отдал Делии, но и того, что осталось, вполне хватало на безбедную жизнь. Пару дней в неделю я проводил с сыном, при этом ночуя у соседа, а в сентябре мы продали наш дом, Делия с Дэвидом поселились в Южном Бруклине, и мы с ним стали видеться чаще. К тому времени наши с Делией адвокаты уже вовсю работали над условиями развода.
Фанни и Бен приняли деятельное участие в судьбе одинокого мужчины. О своей личной жизни я особенно не распространялся, и только они, два близких человека, были в курсе событий. Наш разрыв, мне кажется, больше огорчил Бена, в то время как Фанни скорее волновала ситуация с ребенком. Сакс не одну неделю уговаривал меня "попробовать еще раз", и только после того, как я переехал в город и начал новую жизнь, он оставил эти попытки. Мы с Делией никогда не выносили сор из избы, поэтому наш разъезд явился для всех полной неожиданностью. Кажется, одна Фанни не сильно удивилась. Когда я объявил им о своем решении, она немного помолчала, а потом заметила: "Нам еще предстоит это переварить, но я тебе, Питер, так скажу: может, оно и к лучшему. Со временем, я думаю, ты почувствуешь себя гораздо более счастливым".
В тот год они часто устраивали вечеринки, на которых я был желанным гостем. Фанни с Беном знали половину Нью-Йорка, и все эти люди перебывали за их большим овальным столом. Художники, писатели, профессора, критики, издатели, галерейщики - вся эта публика наводняла их бруклинскую квартиру, чтобы за хорошей едой и выпивкой проговорить далеко за полночь. Сакс, главный церемониймейстер, в котором энергия била ключом, оживлял беседу к месту сказанными шутками и провокационными репликами. Для меня их ужины превратились в основной источник развлечений. Блюдя мои интересы, эти двое давали всем понять, что я свободен. Нет, впрямую меня ни с кем не сводили, но появление в доме незамужних женщин наводило на определенные мысли.
В начале семьдесят девятого, через три-четыре месяца после моего возвращения в Нью-Йорк, на одной из таких вечеринок я познакомился с Марией Тернер, впоследствии сыгравшей не последнюю роль в смерти Сакса. Высокая, уверенная в себе блондинка двадцати семи - двадцати восьми лет, с короткой стрижкой и худым, заостренным лицом, она была далеко не красавицей, но энергия, которую излучали ее серые глаза, сразу привлекла мое внимание. А еще мне нравились холодноватая чувственность, этакая нарочитая сдержанность в ее туалетах - и мимолетные эротические сценки, когда, забывшись, она садилась нога на ногу и юбка вдруг открывала бедро, или то, как она держала меня за руку, когда я подносил зажигалку. То был не флирт и не сексуальные провокации. Она производила на меня впечатление добропорядочной девушки из буржуазной семьи, девушки, хорошо усвоившей правила поведения в обществе, но в какой-то момент переставшей с ними считаться, и с тех пор она хранит эту тайну, которую может приоткрыть по настроению.
Она жила в двухэтажной квартире на Дуэйн-стрит, неподалеку от Уоррика, где снимал комнату я, и после той вечеринки мы возвращались в одном такси к себе в Манхэттен. Так начался наш постельный союз, который продолжался около двух лет. Подчеркивая с медицинской точностью характер наших отношений, я не хочу сказать, что, помимо плотских утех, нас вовсе ничего не связывало. Просто в этих отношениях не было ни романтики, ни сентиментальных иллюзий, и после той первой совместно проведенной ночи мало что менялось. Мария не жаждала привязанности, столь желанной для большинства людей, и любовь в традиционном смысле была ей чужда, находясь как бы вне сферы ее интересов. Я же, с учетом моего тогдашнего состояния, с готовностью принял ее правила игры. Оставаясь абсолютно независимыми, мы виделись от случая к случаю и не заявляли друг на друга никаких прав. При всем при том нас связывала настоящая близость, и такого у меня не было больше ни с кем, ни до, ни после. Впрочем, не сразу. Поначалу она меня немного пугала, даже казалась извращенкой (что придавало пикантности нашим первым встречам), но со временем я понял: все дело в ее эксцентричности, в непредсказуемости человека, живущего по своим собственным законам. Любой опыт систематизировался, превращаясь в самодостаточное приключение со своими рисками и ограничениями, и каждое составляло отдельную категорию. Так я попал в категорию "секс". В первую же ночь она назначила меня своим партнером в постели, и эту функцию я вьшолнял до самого конца. В ее мире причудливых идей то был один из многочисленных ритуалов, однако не скрою, я с удовольствием играл уготованную мне роль и, видит бог, не жаловался.
Мария была художником, но то, что она делала, выходило за рамки искусства в общепринятом понимании. Одни называли ее фотографом, другие концептуалистом, а кто-то считал писательницей; думаю, ошибались все, ибо она не подпадала ни под какое определение. Ее творения были слишком безумными, слишком вызывающими, слишком личными, чтобы принадлежать к какому-нибудь жанру или роду. Ею овладевала некая идея, и создавался артефакт, который в принципе можно было выставить в художественной галерее, но при этом она думала не об искусстве, а о том, как потрафить собственным прихотям, поскольку именно в этом видела высший смысл. Жизнь для нее всегда превалировала над "художествами", поэтому самые ее трудоемкие замыслы осуществлялись исключительно для себя, не предназначались для чужого взора.