Он вышел на улицу с намерением пообедать, и к впечатлению, которое сложилось у него, пока они ехали с вокзала в гостиницу, добавились новые детали. Он попытался определить его, и первые два слова, которые пришли ему на ум, были: взрыв и изобилие. Казалось, людские инстинкты, и главным образом инстинкты плотские, разом проснулись и требуют немедленного удовлетворения. По всей видимости, цензура, или то, что существовало для этой цели десять лет назад, была упразднена. Афиши кинотеатров, рекламные плакаты, витрины книжных магазинов, огромное количество лавчонок, специализирующихся на продаже порнографии, - и все это в самом центре города - свидетельствовали о том, что главной заботой французов, должно быть, стал секс. Возможно, так оно всегда и было и у французов, и у других народов, но сегодня этот факт был принят, признан, даже больше того: всячески разрекламирован. "Это перекличка многих тысяч караульных…" Это было за пределами допустимого, почти умышленное систематическое возбуждение. Такое нагнетание порнографии походило на круговой обстрел. Бернар не знал, что и думать. В области секса он был - или полагал, что был, - лишен предрассудков. Он всегда считал, что к порывам плоти нельзя подходить с позиций морали и люди, вольны любить в свое удовольствие, соблюдая единственное правило: не посягать на душу другого и уважать свободу каждого. Взрыв, последствия которого Бернар наблюдал на стенах своего города, не оскорбил его нравственного чувства; он шокировал его нарушением хорошего вкуса. Бесчисленные обнаженные тела наводили на мысль о мясном прилавке, и это не вызывало ни веселья, ни сладострастия, скорее наоборот. С другой стороны, за всем этим слишком очевидно проглядывала коммерция. Потребительский капитализм только недавно открыл новый источник прибыли.
В киосках было изобилие газет и журналов, в книжных магазинах - книг, в продовольственных - продуктов, машин на улицах сновало не меньше, чем людей… Рост производства вещей, предметов домашней утвари, украшений, игрушек для детей и взрослых. Можно было подумать, что страна изнемогает под бременем процветания. А в то же время Леон жаловался на кризис. Какой вывод следует из этого сделать? Для Бернара, который десять лет провел в стране со скудным суровым ландшафтом, где хорошего урожая можно было добиться только упорным трудом, вид почти неузнаваемых улиц родного города, с сиянием огней, с рекламами, с которых смотрели размалеванные проститутки, с изобилием промышленных товаров, с непомерным расточительством, казался чем-то немного непристойным и даже внушал смутную тревогу: это уже чересчур, когда-нибудь придется платить за все излишества, которыми, наверное, пользуется не каждый.
Назавтра, несмотря на телефонный звонок брата, торопившего его "прийти домой", он снова решил подождать до следующего дня. Ему хотелось в одиночестве прогуляться по городу, включив все свои антенны, чтобы попытаться уяснить истину или истины эпохи, определить пройденный за эти десять лет путь. Нужно все зарегистрировать, стать чувствительной пластинкой, магнитофонной лентой… Обрывки фраз, которые он ловил на лету на улице, порой были ему почти непонятны из-за неологизмов, изобретений современного арго. Он решил, что перевод с этого странного наречия на французский язык сделает позже. Люди говорили очень быстро, с уверенностью, которую, казалось, ничто не могло поколебать. Молодые люди были очаровательны - непосредственные, непринужденные. Все они выглядели такими безмятежными или, как они говорили сами, "релаксированными". На улице Бернар узнавал многих своих сверстников. Время от времени на него падал испытующий взгляд какого-нибудь прохожего или прохожей, его, по-видимому, тоже узнавали. Из этого он сделал вывод, что не слишком изменился: свежий воздух, физический труд, простая жизнь, должно быть, сохранили ему моложавый вид. Это тайное возвращение к своим близким, в свою страну, в свой город после столь длительного отсутствия взволновало Бернара. Он сам себе казался призраком. Несколько раз он чуть было не угодил под машину. Придется снова привыкать к этому адскому движению. В пампе, там не нужно каждую минуту остерегаться смертельной опасности. В том и заключается одна из странностей новой эпохи, что смерть в облике этих беспощадных астероидов может настигнуть вас в любую секунду. Были и другие странности, менее бросающиеся в глаза, которые Бернар улавливал повсюду и в которых ему еще предстояло разбираться день за днем. Он вспомнил новеллу, которую его заставляли читать в лицее на уроках английского, - "Рип ван Винкль"; это была история человека, который вернулся в родную деревню, проспав сто лет. При "акселерации Истории" десять лет XX века почти равны ста годам прежних времен.
К вечеру, устав, он зашел в кондитерскую выпить чаю. Сел в углу зала, откуда через витрину ему видна была улица. Ширма частично скрывала его от других посетителей. Неподалеку от него кто-то произнес имя Сальвадора Альенде. Прислушавшись, он понял, что чилийский президент нашел смерть в своем президентском дворце, осажденном военной хунтой. Говорящий сказал, что он только сейчас услышал эту новость по радио. Согласно версии хунты, Альенде покончил жизнь самоубийством. По другой версии, неофициальной, он был убит. Бернар питал к Альенде скорее симпатию. То, что его свергли, а может, даже убили военные, достаточно убедительно свидетельствовало о природе заговора и о том, какими социальными силами он был инспирирован. Еще одна акция по защите капитализма. Central Intelligence Agency, ЦРУ, наверное, приложило к этому руку. Но на событиях дня мысли Бернара задержались недолго: ему принесли поднос с чаем, и он принялся за тосты со смородинным вареньем, безмерно счастливый тем, что снова вкушает любимое лакомство своего детства. В этот момент, подняв взгляд, он заметил за окном женщину и сразу же узнал ее: то была его жена. Когда он увидел, что она входит в кондитерскую, у него душа ушла в пятки.
Сесиль оказалась не одна. Ее сопровождала молодая, лет тридцати, женщина, по виду немного напоминавшая козочку, но не дурнушка. Бернар заколебался, может, ему следует немедленно встать и поздороваться с Сесиль, но он отказался от этой мысли: с одной стороны, неожиданная встреча будет для нее потрясением и такая сцена на глазах у посторонних может оказаться тягостной; с другой стороны, ему было любопытно, сразу ли она узнает его и как поведет себя, обнаружив в этом закутке. Но Сесиль даже не заметила его. Женщины выбрали среди еще свободных столиков тот, что находился по другую сторону ширмы, за которой сидел Бернар. Ситуация создавалась вполне водевильная. Теперь он видел сзади левое плечо и левую часть затылка Сесиль, в то время как молодая женщина, напоминавшая козочку, оказалась к нему лицом; и, несмотря на легкий гул голосов в зале, он довольно отчетливо слышал, о чем они говорили.
У молодой женщины был сильный английский акцент. В ее обращении к Сесиль явственно проскальзывали нотки почтительности. Женщины называли какие-то имена. Бернар понял, что речь идет о детях (возможно, о детях его сына Арно), воспитанием которых занималась эта особа. Например, она говорила: "Дени сегодня утром был умницей". Гувернантка, конечно же. "Мисс". В семье поддерживаются добрые традиции… До Бернара вдруг дошло, что он дед. До сих пор он никогда над этим не задумывался. Но от этой мысли ему не стало ни жарко, ни холодно. Он с удивлением слушал голос своей жены. Правда, это был уже не совсем тот голос, что десять лет назад. Изменился его регистр и даже немного тембр: нежное сопрано сменилось драматическим меццо-сопрано, серебряное звучание приобрело бронзовый резонанс. Речь ее сделалась более быстрой и, главное, более властной, чем прежде. Любопытно, любопытно… Что же произошло? Возможно, это просто результат большей уверенности в себе, которая приходит с возрастом… Внешне Сесиль немного постарела, точнее, чуть раздалась в талии, появился двойной подбородок, морщинки у глаз стали заметнее… Но Бернар отметил, что походка ее сделалась еще решительней, победоносней… "Это, должно быть, проявление властности. Меня здесь больше нет, никто не изводит ее. Она правит одна". Он решил, что неприлично дольше сохранять инкогнито, пора предстать перед женой, иначе она подумает, будто он долго подслушивал их за ширмой. Он уже хотел было встать, но в эту минуту слова, произнесенные Сесиль, парализовали его:
- Обеспеченная символика груди.
Бернар не поверил своим ушам: неужели она действительно произнесла эти слова? Продолжение разговора заставило его убедиться в том, что он не ослышался: фраза относилась к фильмам, вернее, к рекламам некоторых фильмов. Англичанка, должно быть, заметила, что все эти рекламы изображают женщин с обнаженной грудью. Бернар не припомнил, чтобы раньше когда-нибудь он слышал от Сесиль об "обеспеченной символике". Употребление этого жаргона вульгарной психоаналитики было новым для нее. В его памяти вдруг всплыл кокетливый полицейский, ищущий свой носовой платок в ридикюле… Внешне оба эти явления не имели никакой связи; и тем не менее каким-то непонятным образом Бернар почувствовал, что они связаны, что между ними существует некое тайное родство. В этот момент англичанка рассеянно, словно на мебель, без малейших признаков интереса взглянула на него. Обуянный неожиданным безудержным весельем, Бернар довольно плутовски подмигнул ей. Захваченная врасплох, молодая женщина открыла рот и поспешно отвернулась. Щеки ее порозовели. Бернар услышал, как Сесиль спросила:
- Что случилось, Маргарет?
Широко улыбаясь, он встал и подошел к столику, за которым сидели женщины.
- Добрый день, Сесиль, - проговорил он самым естественным тоном. - Да, это я подмигнул мадемуазель.
Его жена с ошеломленным видом долгим взглядом посмотрела на него. Потом пробормотала вполголоса:
- Ты здесь…
Бернар раскинул руки, поднял брови, всем своим видом как бы показывая: "Да, разумеется, ты же видишь…"
- Как случилось… - начала Сесиль и не закончила; казалось, она потеряла самообладание. Она огляделась по сторонам, почти испуганно моргая.
- Ты не ожидала такой встречи, - продолжал, улыбаясь, Бернар. - Я тоже. Я собирался нанести тебе визит сегодня вечером или завтра…
- Визит? - спросила Сесиль немного срывающимся голосом. - Леон сказал мне, что ты остановился в гостинице… Я нахожу это… - Она чуть повела рукой.
- Может быть, ты представишь меня даме? - сказал Бернар светским тоном с некоторой настойчивостью; он ласково взглянул на англичанку, все еще румяную от смущения и явно не знавшую, как ей держаться.
- Мисс Хопкинс, - произнесла Сесиль, потом повернулась к своей собеседнице: - Это мой муж, представьте себе!
Бернар церемонно поклонился и пожал руку, протянутую ему мисс Хопкинс.
- Могу я сесть? - спросил он.
Жена согласно кивнула головой, он взял у соседнего столика свободный стул и сел.
- Ну вот и хорошо. Как ты поживаешь, Сесиль? Выглядишь ты прекрасно.
- А как ты?
- Спасибо, я чувствую себя превосходно… Да, я не поехал сразу домой потому, что хотел сначала вновь обрести контакт с городом, Леон должен был объяснить тебе… И еще потому, что… - Он запнулся, приветливо посмотрел на мисс Хопкинс и снова обратился к жене: - Я полагаю, мисс Хопкинс в курсе?.. - Он оборвал фразу, начатую с вопросительной интонацией.
- Мисс Хопкинс в курсе всего, - отчеканила Сесиль. - При ней ты можешь говорить совершенно свободно. Она все равно что член нашей семьи.
- В добрый час! Я в восторге от этого, - ответил Бернар, сознательно пуская в ход все свое обаяние и даже немного перехлестывая через край. - Очень симпатичное приобретение.
Последнее слово заставило поморщиться Сесиль, но, казалось, не задело мисс Хопкинс, которая смущенно, с благодарным видом слабо улыбнулась Бернару. Бернар забавлялся все больше и больше. В эпоху, когда символика груди обеспечена, можно говорить все что угодно, какая разница? Он не поцеловал жену, даже не пожал ей руки. Встреча произошла так, словно они виделись только сегодня утром. И правильно, так и следовало поступить: между ними не должно быть никаких условностей и, главное, никакого притворства. Он удивился, что не чувствует к Сесиль ни малейшей неприязни. Самым точным словом, которым можно было бы определить его душевное состояние в этот момент, было, конечно, "добродушие".
- Я не пошел домой сразу же еще и по другой причине, - продолжал он, - я не был уверен в приеме, который встречу там.
Сесиль в знак согласия кивнула: да, действительно, она это прекрасно понимает… Она разглядывала Бернара, изучая его лицо так, словно была не в силах поверить, что видит его здесь, сидящим перед ней, словно уточняла, он ли это в самом деле, тот, кто некогда был ее мужем…
- Ты находишь, что я изменился? - спросил он.
- Нет, не очень… Ты хорошо выглядишь.
- Не потому, что хочу ответить тебе комплиментом на комплимент, но это правда - ты тоже! Прими мои поздравления! Слушай, а почему ты сказала: "Мой муж, представьте себе!.." Мне это показалось немного бесцеремонным, представь себе…
- Но я и сама не знаю! Не знаю, почему я сказала: "Представьте себе…" Наверное, потому что ты свалился как снег на голову. Это было так неожиданно.
Подошла официантка принять заказ. Бернар сказал ей, что переменил столик, и попросил принести его поднос. Сесиль заказала китайский чай и тосты. Она постепенно вновь обретала способность контролировать и себя, и все, что происходит.
- Ты вернулся насовсем? - спросила она, и ничто в ее лице не выдало ни удовлетворения, ни неудовольствия, которые могло бы породить в ней это предположение.
Бернар коротко рассказал о своем намерении отныне делить жизнь между Европой и Аргентиной. Она задала ему несколько вопросов о его работе там, об имении, о покойном деде. Мисс Хопкинс слушала, в одно и то же время как бы и присутствующая и отсутствующая, и, каким бы "членом семьи" она ни считалась, она была тактична и помнила свое место. Бернару показалось, будто он заметил на ее лице, со вниманием обращенном к нему, даже некоторое восхищение: не иначе как в глазах этой простушки он был окружен каким-то ореолом - ей, верно, рассказали о его юношеских проказах, о его шумных подвигах, о его бегстве… И он тоже не оказался равнодушен к пухленькой блондинке мисс Хопкинс, к ее беленькому личику и уже предчувствовал возможную интрижку…
- А как ты провела эти десять лет?
- Тебя и правда это интересует? - спросила Сесиль, в первый раз с оттенком горечи. - Поскольку ты ни разу не написал нам, не поинтересовался нашей жизнью, у нас были все основания усомниться в этом…
- Но ты так и не ответила на мое письмо.
- Письмо, написанное в таком тоне, где ты давал мне своего рода отпускную, - спасибо!
Опасность возможного конфликта, казалось, встревожила мисс Хопкинс, и она уткнула нос в тарелку.
- Послушай, - миролюбиво сказал Бернар, - согласимся, что мы не слишком печалились друг о друге… Но ведь, если бы случилось какое-нибудь несчастье, меня известили бы, я надеюсь?
- Да, тем не менее… - ответила Сесиль, вложив в свои слова немалую толику иронии.
- И все же, коль скоро я вернулся, могу я спросить тебя, как ты провела эти десять лет? Вопрос вполне естественный.
- Будь спокоен, я провела их настолько хорошо, насколько это было возможно в моем положении - с двумя несовершеннолетними детьми на руках, которых надо было воспитать, вырастить, выдать замуж, женить; с домом, о котором надо было заботиться; с публичной молвой, которая пошла поначалу…
- Да, кстати, как отнеслись к моему отъезду знакомые?
- Надеюсь, ты не будешь удивлен, если я скажу, что все единодушно тебя осудили. Но в конце концов, поскольку тебя и раньше принимали за полусумасшедшего, решили, что за свои поступки ты тоже отвечаешь лишь наполовину. Первое время меня немного жалели. Но потом, довольно скоро, привыкли к новой ситуации. Ты же знаешь, теперь людям начхать на то, что может случиться с их соседями, лишь бы это не причинило беспокойства им.
Бернар согласно кивал головой: "Да, да, конечно". В ответе жены только слово "начхать" удивило его. Раньше Сесиль никогда не употребила бы такого слова, даже не произнесла бы более мягкого "наплевать".
- А дети? - спросил он. - Как они поживают?
- Превосходно.
- Ты думаешь, они согласятся встретиться со мной?
- А почему бы им с тобой не встретиться? Всему даны свои оценки, все забыто. Но с твоей стороны будет разумно не ждать от них проявления особой нежности.
- Разумеется.
Немного помолчали. На лице Сесиль вдруг появилось непримиримое выражение. Бернар откусил кусочек тоста, отхлебнул глоток чаю. Он не доставит жене удовольствия подумать, что сказанные сейчас ею слова опечалили его, открыли старую рану… Впрочем, кровоточит ли еще эта рана? Иногда у него мелькала мысль, что отсутствие привязанности между ним и детьми было главной неудачей в его жизни. Но он приучил себя не думать об этом, как сознательно приучил не думать обо всем том, что могло заставить его понапрасну страдать: он как никто умел презреть то, что ему не давалось. Он повернулся к мисс Хопкинс.
- Вот видите, мадемуазель, - сказал он полушутя-полусерьезно, - это отнюдь не возвращение Одиссея… Кстати, в мое отсутствие были женихи?
- Да, несколько, не прогневайся, - ответила Сесиль тем же тоном.
- Черт возьми, тем лучше! Нужно пользоваться жизнью.
- Именно так я и считала.
Они обменялись взглядами, в которых было мало нежности, но это длилось всего лишь мгновенье. Когда они закончили чай, Сесиль спросила его, не хочет ли он перебраться домой.
- Сегодня, во всяком случае, я провожу вас, - ответил он. - Но пожалуй, денек-другой еще поживу в гостинице…
Ее губы чуть тронула улыбка: это так характерно для Бернара - держать людей в неизвестности, всегда оставлять про запас резервную полосу, лазейку… Главное, чтобы никто не посягнул на его свободу!
Улица Корделье, как всегда, выглядела очень горделивой со своими домами XVIII века, своими булыжными мостовыми, которые не принесли в жертву макадаму. Эта улица находилась "под охраной" как памятник старины, и те, кто жил здесь, заботились о ней - у них имелись к тому возможности. Встреча с родным домом породила в душе Бернара смешанное чувство: ведь он был не слишком-то счастлив в его стенах. Внутри дом несколько подновили; все было освежено, омоложено, но в меру, чтобы не нарушить ощущение устоявшегося богатства, респектабельности, которое всегда вызывало это почти сеньориальное жилище. Леон и его семья занимали парадные покои, Сесиль и гувернантка - третий этаж; в апартаментах под крышей жил Арно. Залы для приемов были огромны. Ими пользовались лишь в самых торжественных случаях. В повседневной жизни вполне обходились более скромными гостиными. Войдя, Сесиль тут же повернула ручку радио.
- Ты не возражаешь? - спросила она Бернара. - Мне нужно прослушать эту передачу. К тому же она уже началась, мы немного опоздали.