Последним долгим взглядом она окинула площадь - заброшенный санитарный автомобиль, который, вероятно, ни разу с места не сдвинулся с тех пор, как она была здесь в последний раз, и все так же стоит подле дворца Кортеса, где помещается служба "Скорой помощи", огромную бумажную афишу, протянутую меж двумя деревьями и гласящую: Hotel Bella Vista Gran Baile Noviembre 1938 a Beneficio de la Cruz Roja. Los Mejores Artis-tas de la radio en accion. No jalteVd.,- кучку людей, которые возвращались с бала домой, бледные и измученные, и в этот миг грянула музыка, как бы напоминая ей, что бал еще не кончился, - а потом молча вошла в бар, близоруко моргая в летучем, резко пахнущем, насыщенном винными парами полумраке, и вместе с ней туда вошло море, чистое и бурное, бесконечные предутренние волны набегали, вздымались и рушились; отползая, пластались прозрачными овалами по песчаной отмели, а пеликаны, спозаранку начавшие охоту, кувыркались и ныряли, ныряли и кувыркались и снова ныряли среди пены, неуклонные в своих движениях, как планеты, а волны, обессилев, откатывались и затихали; весь берег был усеян щепками, выброшенными прибоем: рассказывали, что это обломки суденышек, занесенные сюда из Карибского моря, и мальчишки, словно юные тритоны, уже трубили в раковины…
Но в баре не было никого.
Вернее, там был один человек. Во фраке, почти не смятом, консул, щурясь сквозь прядь светлых волос, упавшую ему на глаза, и теребя одной рукой свою остроконечную бородку, сидел боком у короткой прямоугольной стойки, задрав ногу на подлокотник соседнего сиденья и привалясь к стойке, и разговаривал, по-видимому, сам с собой, потому что бармен, худощавый, смуглый юноша лет восемнадцати, стоял поодаль, у стеклянной перегородки, отделявшей бар от смежного помещения (там, за перегородкой, вспомнилось ей, еще один бар, выходящий окнами в переулок), и, судя по выражению его лица, не слушал. Ивонна стояла в дверях, не в силах пошевельнуться, безмолвная, с застывшим взглядом, а в ушах у нее еще звучал рев самолета, уносящего ее прочь от моря, она еще ощущала упругость ветра и прохладу воздушных струй, внизу круто вздымались и падали дороги, один за другим мелькали городишки со скособоченными церковками. Куаунауак, сверкая ослепительной синевой всех своих бассейнов, снова взмывал ей навстречу. Но упоение полетом, нагромождением гор, ошеломляющей, внезапной яркостью солнца в то время, как по земле еще стлалась тень, блестящей рекой, черным, извилистым ущельем, вулканами, которые вдруг ударили в глаза с пламенеющего востока, - это упоение и нетерпеливая радость покинули ее. Ивонна почувствовала, что ее душа, так стремившаяся к этому человеку, вдруг словно попала в западню. И теперь она поняла, что ошиблась относительно бармена: он все-таки слушал. Точнее говоря, он едва ли понимал, о чем говорит Джеффри (который, как она сразу заметила, был без носков), а дожидался, все ленивей перетирая бокалы салфеткой, мгновения ввернуть словечко или что-нибудь предпринять. Вот он поставил вытертый бокал. Потом взял сигарету Джеффри, дотлевавшую в пепельнице на краю стойки, глубоко затянулся, зажмурил глаза в игривом блаженстве, снова открыл их и медленно выпустил из ноздрей и рта волнистую струю дыма в рекламу Cafeaspirina над верхним рядом бутылок с tequila anejo, где была изображена красотка в алом бюстгальтере, возлежащая на диване с причудливыми завитушками. Он сказал: Absolutamente necesario, причем Ивонна сразу поняла, что, по его мнению, не cafeaspirina, a красотка (без сомнения, он повторял слова консула) совершенно необходима. Но ему не удалось привлечь к себе внимание консула, и он опять зажмурился с прежним выражением на лице, потом открыл глаза, положил сигарету консула назад в пепельницу и, все еще выпуская дым, вновь направил струю в рекламу - тут же, на стене, она увидела афишу местного кинематографа, где было сказано коротко: Las Manos de Orlac, con Peter Lorre, - и повторил: Absolutamente necesario.
- Труп взрослого или ребенка, все равно, - продолжал консул после короткого перерыва, во время которого он с отрывистым смехом наблюдал эту пантомиму, и подтвердил с какой-то мучительной тоской: - Si, Fernando, Absolutamente necesario, и она при этом подумала: да, конечно, это у них традиция, как были свои традиции и у нас, только в конце концов Джеффри они несколько наскучили, - а он опять стал внимательно изучать расписание "Мексиканских национализированных железных дорог", напечатанное синими и красными буквами. Вдруг он поднял голову, увидел ее, вгляделся близорукими глазами, не сразу узнал, а она стояла в дверях, должно быть, темным силуэтом на фоне яркого солнца, и на руке у нее висела, касаясь бедра, красная сумка, стояла в предощущении, что вот сейчас он непременно ее увидит, слегка развязная, чуточку оробевшая.
Не выпуская из рук расписания, консул тяжело поднялся на ноги, а она уже шла к нему.
- Боже правый.
Ивонна остановилась в нерешимости, но он не сделал движения ей навстречу; она молча села с ним рядом; они не поцеловались.
- Незванно, непрошено… Я вернулась… Прилетела всего час назад…
- …когда Алабама дает жизни, мы не разбираемся, что к чему, - донеслось вдруг из бара за стеклянной перегородкой.
- Мы им даем жизни так, что пятки сверкают!
- …Я из Акапулько, плыла через мыс Горн… Джефф, на пароходе из Сан-Педро, Панамская Тихоокеанская линия. На "Пенсильвании". Джефф…
- …дурачье безмозглое! Солнце палит так, что губы трескаются. К чертовой матери, этакая досада! Лошади лягаются - и поминай, как звали, только пыль столбом! Мне это не по нутру. А они их лупят почем зря. Направо и налево. Сперва наделают дел, а потом уж разбираются. Ты прав, будь я неладен. Веселенькая история. А я с этими фермерами, будь они неладны, и разбираться не желаю. Право слово!.. Покури-ка, это здорово освежает…
- Как чудесно чувствуешь себя в такое вот раннее утро, не правда ли? - Голос консула не дрогнул, но, когда он наконец положил расписание, рука его заметно подрагивала. - Не угодно ли, как советует наш любезный сосед, - тут он поклонился в сторону стеклянной перегородки, - закурить вот…
Она отказалась от предложенной сигареты, взглянув на протянутую ей вздрагивающую пачку, и поразилась названию: "Alas".
А консул говорил с необычайной серьезностью:
- Да, Горн… Но зачем же было плыть вокруг мыса Горн? Я слышал от моряков, что у него дурной нрав, он может утопить. Или, кажется, затопить?
- Calle Nicaragua, cincuenta dos.- Ивонна сунула тостон темноликому идолу, который взял ее багаж, кивнул и сразу исчез, словно провалился сквозь землю.
- А вдруг я там уже не живу? - Консул снова сел, стал наливать себе виски, дрожа теперь так сильно, что ему пришлось держать бутылку обеими руками. - Хочешь выпить?
Или лучше ей не отказываться? Да, так лучше: хотя она не любит пить с утра, так, безусловно, лучше: ведь она к этому готова, она решилась, если нужно, не пить ни капли одна, зато сколько угодно пить вместе с консулом. Но вопреки всему этому она почувствовала, как улыбка вянет на ее лице и неудержимо подкатывают слезы, хотя она настрого запретила себе плакать, что бы ни произошло, а голову сверлила мысль, и она знала, что Джеффри угадывает эту ее мысль: "Я готова к этому, я готова".
- Ты пей, а я просто посижу за компанию, - услышала она свой голос. (Право же, она была готова почти ко всему. Да и чего можно было ожидать в конце-то концов? Она твердила себе на пароходе, потому что там, на борту парохода, у нее было довольно времени себя убедить, что поступок этот не безрассудный и не опрометчивый, и потом в самолете, когда ей стало ясно, что это и безрассудно и опрометчиво, все время твердила себе, что следовало его предупредить, что бесчестно, подло свалиться ему как снег на голову). - Джеффри, - продолжала она, представляя себе, какой жалкий у нее вид сейчас, когда она сидит здесь и все ее старательно приготовленные слова, все ее надежды обречены кануть во мрак и вызывают даже отвращение - она сама смутно испытывала это отвращение - из-за того, что она не может пить, - что ты наделал? Я писала тебе без конца. Писала, и сердце мое разрывалось. Что ты наделал, во что превратилась твоя…
- …жизнь, - донеслось из-за стеклянной перегородки. - Да разве это жизнь? Черт знает что такое, просто позор! Там, у нас, они не бегут. И тут мы зашибаем…
- …Нет. Я, конечно, подумала, что ты уехал в Англию и поэтому не отвечаешь. Что ты наделал? Ах, Джефф… Ты ушел в отставку?
- …двинули в Форт-Сейл. Взяли там патроны… Взяли браунинги… пиф-паф, пиф-паф… и готово дело…
- В Санта-Барбара я повстречала Луи. Он сказал, что ты еще здесь.
- …и черта лысого ты это сделаешь, не сделаешь нипочем, вот как делаются дела в Алабаме!
- Видишь ли, я просто был в отъезде. - Консул выпил изрядную порцию и сидел рядом с ней, весь дрожа. - Решил съездить в Оахаку… Помнишь Оахаку?
- Оахаку?..
- Оахаку…
Слово это прозвучало, как содрогание разбитого сердца, как набат среди грозы, как последний стон умирающего от жажды в пустыне. Помнит ли она Оахаку! Кусты роз и большое дерево, ну конечно же, пыль и автобусы, идущие в Этлу и Ночитлан! И еще: Darnas acompahadas de ип caballero, gratis. А ночью разве не их влюбленные голоса оглашали благоухающий воздух на древней земле племен майя, тревожа лишь призраков? В Оахаке они некогда обрели друг друга. Она смотрела на консула, который, казалось, не столько готовился к защите, сколько совершал, разглаживая бумажные салфетки, перевоплощение, внутренне отвлекался от той роли, которую играл перед Фернандо, и входил в новую роль, которую станет играть перед ней, смотрела чуть ли не с изумлением: "Но ведь это же не мы! - воскликнула она вдруг в сердце своем. - Это не мы… скажи, что это не так, что здесь сидят какие-то другие люди, кто угодно, только не мы, ведь такого быть не может!.." Развод. Что, собственно говоря, это означает? Еще на пароходе она взяла словарь и отыскала это слово: прекращение, расторжение супружества. Оахака значила развод. Они развелись не там, но именно туда потянуло консула сразу после ее отъезда, будто в том краю средоточие всего, что суждено прекратить, расторгнуть. А ведь они любили друг друга! Но любовь их словно скиталась где-то в бесплодной пустыне, средь кактусов, недосягаемо далеко, плутала, оступалась, падала и лежала, поверженная, терзаемая хищниками, звала на помощь… умирающая, она наконец в изнеможении, как будто обрела мир с последним вздохом: Оахака…
- …Странная история вышла с этим трупиком, Ивонна, - говорил консул, - кто-то непременно должен был его сопровождать и держать ему руку: или нет, виноват. Кажется, не руку, а билет в купе первого класса. - Он с усмешкой сам вытянул правую руку, которая колебалась, словно он стирал надпись с воображаемой доски. - Дрожь - вот что делает подобную жизнь невыносимой. Но это пройдет: я ведь выпил как раз столько, сколько надо, чтобы это прошло. Я принял необходимую терапевтическую дозу. - Ивонна взглянула ему прямо в глаза. - Конечно, дрожь хуже всего, - продолжал он. - Но постепенно привыкаешь, и право же, здоровье мое в прекрасном состоянии, я чувствую себя теперь гораздо лучше, чем полгода назад, несравненно лучше, чем, скажем, в Оахаке. - Тут в глазах у него вспыхнул странно знакомый свет, которого она всегда так пугалась, свет, сейчас обращенный вовнутрь, зловеще ослепительный, как прожектор в трюме "Пенсильвании", когда судно разгружалось, только сейчас была не разгрузка, а разграбление, абордаж: и вдруг, как прежде, давным-давно, ее охватил ужас, что свет этот вырвется наружу, опалит ее.
"Видит бог, я уже знала тебя таким, - мысленно говорила она, говорила в ней ее любовь среди унылого полумрака бара, ты бывал таким часто, слишком часто, и этим меня не удивишь. Ты вновь отрекаешься от меня. Но теперь разница огромна. Это уже бесповоротное отречение - ах, Джеффри, почему ты не можешь вернуться? Неужели тебе суждено уходить все дальше, на веки веков в нелепую тьму, и даже теперь ты стремишься в эту недосягаемую для меня тьму, все дальше, навек, чтобы прекратить, расторгнуть!.. Ах, Джеффри, зачем, зачем ты уходишь!"
"Но послушай, пропади все пропадом, не такая уж это беспросветная тьма, - словно говорил, отвечая на ее мысли консул ровным голосом, вынимая трубку с остатками табака и раскуривая ее мучительным усилием, и она следила за ним глазами, а его взгляд шарил за стойкой, но не встречал взгляда бармена, который степенно, деловито отошел в сторону, - ты заблуждаешься, если полагаешь, будто я вижу лишь беспросветную тьму, но, если тебе угодно так полагать, смогу ли я объяснить свои поступки? Ты только взгляни вон туда, на солнце, ах, быть может, тогда ты поймешь, присмотрись, взгляни, как свет его струится в окно: что может быть прекраснее бара рано поутру? И вон тех вулканов… И звезд… Рас-Альгети? И Антареса, пламенеющего на юго-юго-востоке? Впрочем, виноват, это совсем не то. Прекрасен вовсе не этот бар, я оговорился, его ведь, собственно, и баром не назовешь, но ты подумай только о всех прочих ужасных, умопомрачительных заведениях, где вскоре спадут запоры, ведь даже врата рая, отверстые предо мной, не могли бы пробудить во мне то неизреченное, всеобъемлющее и безысходное блаженство, какое я вкушаю, когда с грохотом ползет вверх железная штора, когда отомкнуты и повержены решетки, приемля смертных, которые с трепетом души подносят стакан к устам неверной рукой. Все тайны, все упования, все отчаяние, да, поистине, все несчастья обитают там, за этими отворенными дверями. Кстати сказать, видишь вон ту старуху из Тараско, что сидит в углу, до сих пор ты ее не видела, ну а теперь видишь? - спрашивали его тревожные глаза, мятущиеся, незрячие, влюбленно сияющие, спрашивала его любовь. - Возможно ли, если не напиться, подобно мне, постичь, как прекрасна эта старуха из Тараско, что играет в домино в семь утра?"
И точно, в баре, хотя такое казалось почти невероятным, был кто-то еще, но она заметила это, лишь когда консул, не сказав ни слова, обернулся: теперь Ивонна не могла отвести взгляда от старухи, сидевшей в полумраке за столиком. С краю лежала ее стальная клюка, повиснув, как живая, на когте какого-то зверя, приделанном вместо рукояти. У старухи за пазухой, подле сердца, сидел цыпленок, привязанный шнурком. Цыпленок выглядывал оттуда, дерзко трепыхался, косил глазом. Старуха выпустила его на столик, и он, попискивая, принялся склевывать крошки меж костяшками домино. Потом она снова упрятала его за пазуху, с нежностью посадила под платье. Но Ивонна отвернулась. Старуха эта, со своим цыпленком и домино, сковала ей сердце леденящим страхом. Она таила в себе угрозу, как зловещее знамение.
- …Кстати, о трупах. - Консул налил себе еще виски и теперь почти твердой рукой расписывался в долговой книге, в то время как Ивонна поплелась к двери. - Что касается меня лично, то я не прочь покоиться рядом с Уильямом Блэкстоуном… - Он вернул книгу Фернандо, которому, слава богу, он не сделал даже попытки ее представить. - С тем самым, что жил среди индейцев. Ты, конечно, про него знаешь?
Консул встал, полуобернулся к ней, нерешительно созерцая только что налитый стаканчик, к которому он еще не притронулся.
- …К чертовой матери, ежели тебе охота, Алабама, валяй… Мне неохота. А ты валяй.
- Absolutamente necesario.
Консул выпил лишь половину.
За дверью, на солнцепеке, в иссякающих волнах худосочной музыки, которые катились вспять, размывая шум все еще не закончившегося бала, Ивонна снова остановилась в ожидании, тревожно поглядывая через плечо на подъезд отеля, откуда, как ошалевшие осы из невидимого гнезда, один за другим выпархивали последние танцоры, и в этот миг, безупречный, проникнутый славным духом армии и флота, исполненный консульского достоинства, оттуда выступил консул, извлек из кармана совсем уже твердой рукой темные очки и водрузил их на нос.
- Ну-с, - изрек он, - все такси куда-то исчезли. Не пойти ли нам пешком?
- А где же твоя машина? - Ивонна, опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых, до того растерялась, что чуть не взяла под руку постороннего человека в темных очках, молодого, оборванного мексиканца, который прислонился к стене отеля, а консул, шлепнув ладонью по набалдашнику своей трости, сказал ему с таинственной многозначительностью;
- Buenas tardes, senor.
Ивонна поспешно двинулась прочь.
- Да, пойдем.
Консул галантно предложил ей руку (она заметила, что к оборванцу в темных очках подошел еще один босяк с повязкой на одном глазу, который перед тем подпирал стену поодаль, и его консул тоже приветствовал: Buenas tardes, а из дверей теперь никто не выходил, у отеля были только эти двое, они вежливо ответили: Buenas им в спину и подтолкнули друг друга, словно говоря: "Он сказал: Buenas tardes, вот чудак человек!"), и они двинулись наискось через площадь. Фиеста должна была начаться еще нескоро, и улицы, многократно видевшие День поминовения, были совсем безлюдны. Всюду пестрели яркие флаги и бумажные транспаранты; огромное колесо проступало сквозь зелень деревьев, величественное и недвижное. Но в этот утренний час город вокруг них и внизу, на склоне, оглашали резкие, отдаленные звуки, подобные ослепляющим взрывам цветных ракет. iВох! - возвещала афиша. - Arena Тотаlіп. Freute al Jardin Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas.
У Ивонны вырвалось против воли:
- Ты опять разбил машину?
- Собственно говоря, я ее потерял.
- Потерял!
- А жаль, ведь как-никак… но послушай, Ивонна, к чертям все это, ведь ты, наверное, смертельно устала?
- Ничего подобного! Мне казалось, это ты должен бы…
iВох! Preliminar а 4 Rounds. El Turco (Gonzalo Calderon de Par. de 52 kilos) Vs. El Oso (de Par. de 53 kilos).
- Ведь на пароходе я только и делала, что спала! И мне очень хотелось бы прогуляться, только вот ты…
- Вздор. Пустячный приступ ревматизма… Или кажется, анемия? Во всяком случае, мне полезно размять старые ноги.