В изнеможении я вытерла со лба пот рукавом футболки и уловила слабый запах мандариновых духов. Где же мой китаец? Я огляделась. Нет его нигде. Мой китаец! Я посмеялась над самой собой.
– Твой чемодан! – крикнул Фриц.
Он снял мой новенький зеленый чемоданчик с бегущей ленты и взгромоздил его на тележку. Автоматические двери распахнулись, и нас, словно мокрой тряпкой, ударило влажным горячим воздухом. Я тут же показалась себе липкой и вдвое толще, чем есть, будто пропитанной жидкостью.
Пожилой балиец в красном с золотом саронге подошел к нам и, улыбаясь, несколько раз произнес наши имена. Раз на пятый мы его поняли.
В следующее мгновение такси, безбожно пропахшее потом, уже несло нас в отель.
Уж не знаю, как я представляла себе Бали, но кроме того, что здесь левостороннее движение, ничего интересного не заметила. Пожухлая зелень сменялась по временам магазинами, где торговали мопедами, мебелью, холодильниками и телевизорами, огромные рекламные щиты с обещаниями сказочного путешествия на плотах или пения райских птиц уродовали пейзаж, бесчисленные мотоциклы и микроавтобусы нещадно отравляли воздух.
Вдруг стало темно, будто дернули рубильник. Мы повернули с шумной центральной улицы в один из переулков, где в полутемных лавчонках продавали так называемые "сувениры": бесконечных рыбок, фрукты и цветочки, вырезанные из кости и камня, кошек и лягушек в виде пресс-папье и прочую ерунду. Всего этого полно и в Германии, и годится оно только для того, чтобы в последнюю минуту купить хоть что-то на память о путешествии и подарить потом кому-нибудь, завернув сувенир в мою подарочную бумагу.
Я так и застонала. Такси в это время резко затормозило, и я ткнулась лбом в подголовник переднего сиденья. Когда я снова выпрямилась, в свете фар на дороге стояла белокожая блондинка в шортах и с виноватым видом махала руками.
– Туриста, – проворчал водитель, – не смотреть как следует на дорога!
– Движение левостороннее, – добавил Фриц, обращаясь ко мне. – Чтобы смотрела как следует, когда улицу переходишь!
Я осторожно потрогала пальцами лоб: приличная вздулась шишка, больно, черт!
– Ну-ка, покажи, – потребовал муж. Я отвернулась, но он положил свою горячую ладонь мне на лоб. – О-о, не хило! Зато будешь помнить: когда переходишь здесь дорогу, смотри сначала направо, а потом – налево.
Да ну вас всех! Я убрала его руку с моего лба и отвернулась к окну. Белокурая барышня на другой стороне улицы уже болтала о чем-то с длинноволосым балийцем.
Такси еще пару раз свернуло в какие-то темные проулки и наконец остановилось перед едва освещенным входом в гостиницу, крытую бамбуком.
Двое мужчин в таких же, как у нашего водителя, красно-золотых саронгах отворили дверцы и тихо, мягко, нараспев промолвили:
– Добро пожаловать в отель "Франджипани".
Я вышла. Ощущение было, как во сне. Воздух горячий, обволакивающий, сладкий. Цикады трещали без умолку. Один из служащих отеля ударил в большой гонг, возвещая о нашем прибытии. Его гудение прошлось по улице, как живое существо.
Наш багаж тем временем погрузили на тележку. Мы последовали за портье по узкой дорожке, усыпанной цветами франджипани. Я подобрала один из них и вдохнула его тяжелый, тягучий запах. С дорожки неожиданно открылся вид на бассейн, который блеснул в темноте, как огромный глаз. Чуть дальше уже шумел морской прибой и сияло немыслимое количество звезд.
Человек в саронге остановился перед маленьким бунгало и открыл перед нами дверь, покрытую искусной резьбой. Дверца оказалась такой узкой, что внутрь пришлось протискиваться боком, и то с трудом. Портье рассмеялся. "Балийская дверь", – пояснил он.
Однако сама хижина оказалась на удивление просторной. Посреди комнаты красовалась голубая ванна. Стекол в окнах не было, вместо них натянута противомоскитная сетка. В палисаднике росли гигантские банановые пальмы с красно-желтыми цветами, которые казались искусственными.
Портье осведомился: "О'кей?" Мы улыбнулись и молча кивнули. Он отдал нам ключи и откланялся.
– Ну как? – с гордостью спросил Фриц.
– Чудесно, – искренне ответила я.
– И вправду чудесно, – повторил муж и с довольным вздохом плюхнулся на постель. Через минуту он уже спал, свернувшись калачиком, как ребенок, и даже не сняв ковбойских сапог. Какой он маленький и хрупкий!
Десять лет назад я потому и заметила его. Моя прежняя любовь, верзила мордоворот физрук, периодически меня избивал. Интересное наблюдение: неужели мы выбираем новых друзей и возлюбленных, стремясь, чтобы они являли собой противоположность предыдущим? Насколько это верно? Что бы мы ни совершали, это всего лишь реакция на прошлый опыт? И если да, то в какой степени? Неужели у нас в жизни одна петля цепляется всегда за другую, как в вязаном свитере, и без предыдущей невозможна последующая? Мой свитер поначалу был вязан кое-как, и рисунок все время путался, зато последняя часть выполнена безукоризненно, без единой ошибки.
Я не могла уснуть. Маленькие неведомые звери копошились в листьях банановых пальм, птицы кричали незнакомыми голосами, гекконы сновали по стенам бунгало, шурша бамбуковыми стеблями, лягушка квакала где-то совсем рядом.
Я села в плетеное кресло на веранде и прислушалась к новым звукам. Издалека долетел звон ксилофона. Это их индонезийский оркестр – гамелан, я о нем читала в путеводителе. Говорят, он играет такую однообразную пятитактовую мелодию, и она гипнотизирует, как звуки кифары.
Моя белая кожа отсвечивала в темноте. Я сидела как на полотне Руссо – белая женщина среди тропических растений. Вместо льва, как на картине, меня охранял Фриц. Между тем я давно уже и не смотрела на мужа, я глядела вдаль. Грустно, конечно; впрочем, через десять лет совместной жизни, наверное, так оно и должно быть. Его бы это, думаю, не сильно расстроило.
На моих часах по-прежнему тикало немецкое время – два часа пополудни. В это время я шла бы по супермаркету и бросала в корзинку те же, что и каждый день, продукты. Трудно осознать, что я сейчас на другом конце света, оторвана от своей тихой надежной жизни. Телом – в тропиках, духом – в немецком магазине, размышляю: отчего это целая курица стоит дешевле, чем две отдельные упаковки куриного филе, вот ведь загадка.
Я открыла мой зеленый чемодан. Ой, что это? Разве это мое? Так, соберись, соберись давай, посмотри внимательно. Это что? Широченные хлопчатобумажные штаны. Голубые рубашки. Это мое? Нет, не мое. Что это значит? Это значит, что чемодан – не мой, вот что!
О-о! Ну, и что мне теперь делать без моих платьев? Что прикажете носить ближайшие две недели?
Потом любопытство пересилило страх. Осторожно погрузила я обе руки в недра чужого чемодана.
На свет явились мужские черные рейтузы большого размера. Ого, дядя-то немаленький! Белые хлопчатобумажные рубашки, напоминающие кимоно. Да, вполне идут к рейтузам, все вместе напоминает костюм для каратэ или дзюдо. Несессер с бритвенным набором, аспирин, зубная щетка, зубная паста, крем для загара, дезодорант-карандаш. Ага, уже хорошо: мужчина, использующий дезодорант, должен быть симпатичным. Хочется, очень хочется, чтобы вся эта куча чужих вещей принадлежала приятному, милому человеку. Далее я обнаружила приличные, скромные серенькие плавки и шлепанцы 46-го размера. На дне – несколько книг, все сплошь романы. Как это мило: мужчина, читающий романы! С ума сойти! Три на английском, один – на китайском. На китайском! Это мой китаец! Я так и подпрыгнула. Идея! Есть одна бредовая идея!
Имя на ярлыке: "Ци Ванг Шун, Нойсштрассе 37, Кельн". И кельнский телефон. Китаец из Кельна. Мой китаец. У меня есть его адрес и телефон! В любое время могу ему позвонить. В любое время… А, ерунда. На свете миллиард китайцев, половина из них женщины, и минимум у четверти миллиона мужчин-китайцев зеленые чемоданы. Чушь все это.
Я выползла из пропотевших тряпок, которые парились на мне вот уже больше двадцати часов, и нагая вышла на веранду, в тяжелый, сладкий воздух. Порыв ветра пробежал по растениям. Цветы франджипани, медленно кружась, попадали на землю, как белые платочки. Пошел дождь – не противная мелкая бесшумная немецкая изморось, а сильный, гулкий поток – будто кто-то включил на небе гигантский душ. Я подставила под струю воды сначала руку, потом ногу, а потом и вся, совершенно голая, встала под удивительно теплый ливень. Крупные капли расплющивались о мою кожу. Они так сильно по мне барабанили, что пришлось закрыть глаза. Вот радости-то было! Ослепшая от воды, счастливая как ребенок!
– Ты что здесь делаешь? – прозвучал голос Фрица.
Я вернулась на веранду и отряхнулась, как собака.
– Тепло-то как, – отвечала я.
– С ума сошла, – он зевнул, – тебя же могут увидеть.
– Да кто?
Он поглядел на меня, снисходительно качая головой.
– Раздевайся давай! Иди сюда! – Я потянула его за руку, не сильно, впрочем, надеясь, что он ко мне присоединится. У нас был с ним негласный уговор: мне разрешено быть слегка эксцентричной, а ему это должно нравиться.
Не говоря ни слова, он принес мне полотенце. Мы сели вместе на веранде и стали слушать дождь и фырканье гекконов. Как было в тот момент мирно, покойно, счастливо… Наш последний вечер вместе. Хорошо, что у меня остался тот вечер. Я берегу его, как драгоценный камушек в коробочке. Открываю время от времени крышечку и любуюсь на камушек.
Вообще-то мне следовало рассказать мужу о перепутанных чемоданах, но минута пролетала за минутой, а я молчала. Он наконец объявил, что пойдет еще немного поспит. И я его отпустила, а дождавшись, пока он заснет, снова кинулась к чужому чемодану.
В наружном кармане обнаружились миниатюрные акварельные краски и альбом. До чего же трогательно! Я извлекла также таблетки от изжоги, зарядное устройство для мобильного телефона и несколько нераспечатанных фотопленок. Все вроде как у обычного туриста. Я так его и увидела в тот момент, китайца моего: сидит, наверное, в растерянности перед моим чемоданом и вертит перед глазами не слишком привлекательное дамское нижнее белье. Ой, нет, только не это! Как вспомню свои дурацкие футболки с глупыми надписями, полинялые неряшливые шмотки, ношеные туфли и шелковое платье для новогодней ночи… А мой крем для эпиляции? Да уж, страшно предположить, что обо мне подумает китаец. Я наклонилась к чемодану, надеясь учуять лимонный аромат.
Точно, он. Я вспомнила, как он улыбнулся мне в самолете, и улыбнулась ему в ответ. С этой улыбкой упала в постель рядом с Фрицем и уснула.
* * *
Флориан дергает подол платья и отрывает торчавшую ниточку.
– Ну, ты ведь ему не изменила, ты только об этом подумала.
– Какая разница? – Бабетта поднимается и стаскивает синее платье через голову, нимало не заботясь о том, что вообще-то раздевается перед совершенно чужим мужчиной. – И с этим мне теперь жить до конца дней своих.
– Так серьезно? – Флориан протягивает ей серую потрепанную футболку. – Ну, тогда остается одно – взойти на костер, как подобает безутешной вдове! Вдова, – повторяет он. Это слово – как воронье карканье, как темный, мрачный еловый лес среди снежных полей. – Ну да, ты же вдова, разве нет?
– Ты тоже, не правда ли?
Она наливает ему "Чивас регал", причем двойной, – похоже, они негласно договорились сегодня напиться.
Флориан принимает бокал, одним махом опрокидывает в рот и уходит на кухню. Оттуда раздается шум и звон.
У Бабетты ноет сердце, будто туда воткнули нож, воздуха не хватает. Предынфарктное состояние? Коллапс легкого? Нервные колики? Она ни черта не смыслит в медицине, сто лет пройдет, пока разберется, и всегда готова искать причину физических недомоганий в глубинах своей психики. Сейчас ее терзает воспоминание и одна-единственная мысль: Фриц никогда больше не будет звенеть посудой на кухне! Годами она пережевывала и проглатывала сотни этих "никогда больше" и "ни разу снова", но вот об этом звоне посуды начисто забыла.
Забыла, с каким энтузиазмом Фриц наводил порядок на кухне, пока она срочно заканчивала очередной заказ. Те же самые звуки, надо же, абсолютно те же самые, как будто Флориан исполняет партию по тем же нотам. Ящик выдвигает, ящик задвигает, вилки и ножи раскидывает по ячейкам, тарелки моет, кастрюли споласкивает, сковородку убирает на место, снова ящик выдвинул, снова задвинул. Дзинь, динь, дон, стук, бряк, дзинь, дон. Бабетта затыкает уши, стонет. Не помогает. Она встает и ходит из угла в угол.
Едва она видит Флориана, боль утихает. Как тяжелобольной, страдающий хроническими болями, она научилась с этим жить. Флориан оборачивается к ней с половником в руке.
– Это куда?
Она пожимает плечами.
– Да все равно. Куда-нибудь.
Он подбрасывает половник в воздух и снова ловит.
– Сто лет не готовил, знаешь. – Улыбается смущенно. – Сто лет не мешал ложкой ничего, кроме киссьеля.
– Киселя? – переспрашивает она.
– Нет, киссьель, к-и-с-с-ь-е-л-ь, – медленно произносит он по буквам, замолкает и смотрит прямо перед собой.
Она отбирает у него половник и в шутку ударяет по плечу.
– Пошел вон с этой фигней, – шутит она.
Он молчит. Но рубашка у него на груди вздымается и выдает его.
– Ну, перестань, перестань, – мягко произносит она.
Он криво улыбается и отступает от нее.
* * *
– Я варил Альфреду такое странное зелье… каждую ночь, – говорит Флориан наконец. – Оно называется "киссьель". Это фамилия одной канадской медсестры, только задом наперед. Ее звали Рене Лессьик. Она кое-чему научилась у индейцев, позаимствовала у них пару травок, в том числе и такую, которая, как они утверждали, лечит рак. И она-таки действительно лечила рак этим снадобьем. Я уж не помню, кто нам об этом рассказал, помню только, что в Европе тогда это лекарство было не достать. Один друг наших друзей работал стюардом в авиакомпании "Дельта" и привез его из Штатов. Жутко вонючий настой, который нужно двенадцать часов кипятить на медленном огне, чтобы на дне образовалась слизь, которая якобы и помогает от рака. Альфред терпеть не мог эту бурду, но я три раза в день капал ее ему в рот из пипетки. И он глотал, чтобы утешить меня в моей беспомощности.
Больше я ничего для него сделать не мог… Он ввязался в совершенно бессмысленную войну, но ни разу не усомнился в том, что он воин и призван в этой войне воевать. А я превратился в женщину, которая ждет воина с войны, льет слезы и жалуется на судьбу. Он – герой, а я – тряпка! И чем больше он слабел, тем больше становился героем, а я, с моим безупречным здоровьем, все сильнее трясся от страха.
Ночь за ночью я варил на кухне это ведьмино снадобье. Индейцы барахла не подсунут, так я думал. Я сдабривал бульон своими лучшими чувствами и самыми большими надеждами. Результат, как видишь, оглушительный. А вот уж кому супчик по-настоящему кровь попортил, так это тому, кто его из-за океана привез.
Она, тихо:
– Стюарду?
– Стюарду.
– Китайцу, – подхватывает Бабетта.
– И стюарду, и китайцу, – откликается Флориан и тихо, осторожно убирает половник в ящик буфета.
– Стюард совсем был молоденький, года двадцать три – двадцать четыре, не больше. Из Тиммендорфа на Балтийском море. Блондин, волосы льняные, голубоглазый. Мне такие, правда, не нравятся. На нем была эта проклятущая униформа от "Дельты", когда мы с ним впервые увиделись. Договорились встретиться у терминала. Выходят они, всей командой – пилоты, стюарды, красивенькие все такие, ухоженные, прилизанные… аж противно, словно картинка из низкопробного бульварного порно для гомиков.
Выходит с ними и Энди, тащит пакетов двадцать этого "киссьеля". Даю ему деньги, он торопится, его автобус со всей командой ждет, в город едут. А он нигде купюру мою разменять не может. Бегал-бегал, так и не разменял. Автобус уехал без него. Я бы мог ему эту купюру подарить или он мог бы мне долг простить, но мы оба вцепились в чертову бумажку, как собаки в кость. Оба знали одно: она для нас – пропуск в другое пространство, где тела наши сольются в одно, уж бог его знает зачем и почему.
Мы встречались в какой-то панике. В чем была причина его страха, я так до конца и не понял. Откровенно говоря, мне нет до этого дела. Просто он был очень одинок, и жизнь его проходила в облаках и отелях. Сплошные перелеты. Он уже и не понимал, где находится, что он и кто с ним. А я вел себя, как человек, потерпевший кораблекрушение и всеми силами рвущийся снова ступить на твердый берег, оказаться среди живых. Я скучал по здоровому телу, которое не погибало бы от болезни, не напоминало о бренности всего земного, черт возьми! Были и совсем уж банальные причины: из-за химиотерапии Альфред стал импотентом. Он об этом узнал с удивлением, но без особого страха: ну вот, и еще один орган отказал, новая поломка. Он больше беспокоился обо мне, просил, чтобы я не зацикливался на нем и если мне захочется встретиться с другим, то ради бога…
Что в таких случаях отвечают? Понятное дело: "Ну что ты, нет, конечно, как тебе только в голову такое пришло! Ни в коем случае не буду ни с кем другим! Как я могу!" Все так говорят, наверняка. Никто ведь не скажет: "Ага, ладно, понял, спасибо, нет проблем. Ты прав, ну, тогда пока, пойду сниму кого-нибудь, развлекусь быстренько, ты подожди чуть-чуть, много времени это не займет".
Оно и правда получалось быстро: каждый раз один и тот же номер в "Холидэй Инн", поначалу я забирал Энди в аэропорту, потом мы стали встречаться прямо в гостинице.
Я поднимался в лифте вместе с выпившими бизнесменами, стучал к нему в дверь, он открывал, иногда еще не сняв униформу. Я порой даже находил ее сексапильной, хотя вообще-то меня от нее тошнило. Наверное, точно так же девчонки влюбляются в офицеров. Энди наливал мне немного виски из мини-бара, мы перебрасывались парой слов. Он рассказывал о всяких смешных случаях там, в воздухе: то какая-то толстуха застряла в туалете, то один тип тайно курил, а на выходе его арестовала полиция, то одному не в меру расшалившемуся актеру пришлось украдкой подсыпать успокоительное в шампанское. Мы смеялись и, не переставая смеяться, целовались. Один-два вежливых поцелуя, а потом – все приличия прочь. Остаток встречи был жестокий, отчаянный, и грела только надежда на краткое избавление. Избавление наступало. Но и в самом деле очень краткое.
Мы поднимались, как после тяжкой борьбы, шли в душ. Он мне – "киссьель", я ему – деньги, и, не прощаясь, бегом оттуда. Спустя несколько минут я уже был дома: "Привет, Начо, это я!"
Альфред лежал на софе и смотрел телевизор: новости, ток-шоу, игру "Спорим, что…". Он кивал мне в ответ. Даже если уже спал, просыпался и махал мне рукой, подзывая к себе.
– Слава богу, – улыбался он, – я уже начал беспокоиться.
– Вечно тебе что-то мерещится, – отвечал я и бежал на кухню заваривать траву. Я помешивал этот зеленый вонючий суп, мешал его, мешал и молился, чтобы снова все опять стало хорошо, чтобы нам позволено было вести нашу тихую, скучную жизнь вместе. Я и сам не знал, что меня заставляет варить это зелье. Может быть, то, что скоро мне надо будет снова отправляться за новой порцией?