Глава десятая
Перед началом занятий в учительской было тесно. Анна Федоровна сидела за своим столом. Ей хотелось спрятаться за шкафами, за наглядными пособиями, но это было бы бегством.
Она сидела у всех на виду и прямо смотрела на входящих учителей. У нее спрашивали о здоровье, о статье старались не говорить, а если говорили, то как-то так… неопределенно: "Это уж слишком" или "Вы особенно не огорчайтесь". Из этого Анна Федоровна делала вывод, что многие считают статью правильной, с небольшими перехлестами. "Это уже слишком", а не слишком - было бы в самый раз. Во всяком случае, никто не возмущался, и Анна Федоровна страдала от сочувствия своих коллег больше, чем если бы они ничего ей не говорили.
Вертелась перед глазами учительница химии в немыслимом туалете - голубом платье с узким, но достаточно открытым вырезом на груди. Талию перехватывал широкий пояс, свисающий впереди двумя длинными широкими концами. Учительница химии ходила от пола к столу, с удовольствием подбрасывая концы пояса коленями, которые отчетливо рисовались под облегающим тело джерси. Когда она приближалась к столу, Анна Федоровна машинально проводила рукой по своим прямым волосам и тем выдавала волнение. "Тоже, наверное, для кого-нибудь - Люся, - думала она. - В честь газетной статьи нарядилась, лапочка. Праздник у нее сегодня".
Появилась мать Маржалеты. Председательница родительского комитета была сильно возбуждена. Она принесла с собой несколько экземпляров газеты. Надина Семеновна была сегодня как-то по-особенному дородна и грудаста. Высветленную перекисью прическу и удлиненную прической голову держала гордо, смотрела озабоченно. Она хотела знать, какие возможны изменения в школе после выступления в прессе. Она не постеснялась об этом спросить и у Анны Федоровны.
- Не знаю, мне все равно, - ответила учительница и отвернулась…
Анна Федоровна шла по коридору, думая о том, что надо поздороваться сухо, ни в коем случае не называть их больше "рыбыньками". Пусть почувствуют не как ее уступку, а что она разговаривает с ними на подчеркнуто вежливом школьном языке.
Она вошла в открытую дверь. Все дружно поднялись, за исключением двух-трех человек. Жуков зазевался. Как обычно, читал на перемене книгу и не заметил, что" начался урок. Куманин нарочито задержался. И Киселева поднялась со скамьи с томной ленцой.
- Здравствуйте, рыбыньки, - сказала Анна Федоровна.
Инерция жизни оказалась сильнее. Учительница положила журнал на стол. В руках осталась газета со статьей Лидии Князевой.
- Читали, рыбыньки?
Инерция продолжала нести ее помимо воли. В голосе, которому она хотела придать твердость, прозвучали упрек, обида. Ребята молчали. Особой радости на их лицах учительница не увидела. Разве сверкнули торжеством глаза Валеры Куманина, и он тотчас же их опустил, стал смотреть в стол.
- Если обращать внимание на все, что пишу-у-ут, - неопределенно сказала Нинка Лагутина.
- Разве здесь что-нибудь не так?
- Все не так! - крикнула Алена. - Ослиные уши не так! У нее самой выросли ослиные уши! У этой Лидии Князевой выросли ослиные уши!
Алена выкрикивала слова и стучала ладонями по разостланным на парте листам газеты, по заголовку "Ослиные уши Зеленого человека". Учительница не ожидала такого негодования от своей главной "оппонентки". Это был вопль человека, попавшего под трамвай, разрезанного газетным листом, как колесами трамвая, на две половинки - на хорошую и плохую девочку, на положительного и отрицательного героя.
Анна Федоровна прошлась перед самым столом туда и обратно, быстро, нервно; пригладила волосы на голове одной рукой, потом другой; одернула свитер. Она понимала, что делает много лишних движений, но не могла остановиться.
- Вы не обращайте внимания на статью, - сказала Раиса Русакова, поднимаясь. - Учите нас, как учили - по учебнику.
- По учебнику? Почему же?..
Она вынуждена была произносить слова быстро, губы ей плохо повиновались. Слова Раисы Русаковой сильно задели учительницу. Кончики губ мелко-мелко подрагивали от острой неприязни. Обычно Раиса Русакова не вызывала у нее никаких чувств, но сейчас Анна Федоровна смотрела на девушку, которая советовала "учить по учебнику", с нарастающей во всем теле неприятной дрожью, с просьбой в глазах: замолчать, не говорить глупостей. Но Раиса все заготовленные слова должна была высказать обязательно. Она выступала от имени класса. Отведя глаза в сторону, чтобы не встречаться с глазами учительницы, она продолжала:
- Девятый класс - не время для экспериментов. У нас половина класса будет поступать в гуманитарные. Им сдавать литературу.
Раиса Русакова стояла, слегка наклонившись над партой и сильно сутулясь. При последних словах она мельком посмотрела на учительницу, увидела морщинистые мешки под глазами, аскетически вытянутое лицо, обрамленное прилипшими на висках прямыми волосами, еще ниже наклонилась над партой и, не дожидаясь ответа учительницы, сползла локтями по крышке, села.
Анна Федоровна поняла. Теперь, когда и газета осудила официальную скуку на ее уроках, они ее прощают, позволяют преподавать литературу, как она умеет, как привыкла.
- Вы, значит, согласны?.. - Она хотела оказать: "…согласны, чтобы все оставалось по-прежнему", но смогла выговорить только первую половину фразы. Она замолчала, прошлась перед столом, сделала несколько резких движений: потрогала журнал на столе, попробовала, не отломится ли угол стола, и за счет напряжения в руках и во всем теле получила возможность договорить: - Вы, значит, согласны, чтобы все оставалось по-прежнему, как было у нас до этой статьи?.. А как вы себе это представляете, рыбыньки?
- Куманин! - окликнула Раиса Русакова и пояснила учительнице: - Сейчас Куманин напишет в дневнике, что вы ему велели…
- Че-е-ео-о! - изумленно протянул Валера.
Сидящая с ним рядом тихая девочка Света Пономарева положила перед Валерой свою ручку.
- Возьми! Ты, наверное, свою опять забыл дома.
- Че-е-е-о-о?!
- Пиши! - крикнула Алена. - Пиши!
- Чего писать? Вы чего, тетки?
- Он сейчас напишет, напишет, напишет, - успокоила учительницу Раиса Русакова и, выпростав ноги в проход, рывком поднялась, двинулась вперевалочку к Валере. Повскакали со своих мест мальчишки, окружили парту, чтобы Валера не убежал. Света Пономарева уступила свое место Толе Кузнецову. Тот сел, положил, как другу, руку на плечо.
- Пиши!
- Ты чего, Кузнец, газету не читал? Прессу надо читать.
- Пиши, читатель!
- Нашли козла отпущения, да?
Он оглянулся, посмотрел по сторонам - никто ему не сочувствовал. Еще пять минут назад Валера сидел у окна, как у иллюминатора самолета, читал-почитывал газету со статьей Лидии Князевой. И самолет его летел спокойно, ровно. И вдруг начал стремительно падать. Валера понял: пора бежать в хвост самолета - запираться в уборной. Он мелко-мелко засмеялся, обнажив все зубы.
- Хи-хи! Чего писать?
Перо не скользило, корябало дневник. Валера нарочито нажимал со всей силой. Перо треснуло, брызнув на бумагу и на ребят, которые сидели рядом. Они отскочили в сторону, Валера вжал голову в плечи, но глаза его, наглые, и сморщенный носик смеялись.
- Стило сломалось, сенаторы!
Он развез пальцем по дневнику кляксу. Раиса Русакова метнулась к своей парте и тотчас же положила перед Валерой свою шариковую ручку.
- Только сломай!
За Раисой стояла Алена, держа еще одну ручку, запасную, нацеленную Валере Куманину прямо в лицо.
- Вы что, сбесились, тетки?
- Пиши, хунта!
- За оскорбление - ответишь.
- И допиши, - сказала Раиса: - "Не плачу членские взносы".
Валера дописал и "членские взносы" - пожалуйста, кушайте на здоровье.
Раиса Русакова выхватила у него дневник, понесла к учительнице.
- Вот, Анна Федоровна!..
Учительница, исхудавшая после болезни, в обвисшем свитере, переступила с ноги на ногу, протянутый ей дневник не взяла. Хотела сказать: "Зачем мне? Пусть несет родителям". Но не сказала, потому что пришла другая мысль, которую ей хотелось не сказать, а крикнуть: "Вы что… думаете, вам дано право казнить и миловать?"
Анна Федоровна провела рукой по волосам и резко опустила руку, взялась за складку юбки на боку. Пальцы подрагивали, и губы не складывались в слова, кривились вразнобой. "Я же совсем собой не владею, - подумала она не очень ясно, как сквозь туман. - Я же сейчас действительно закричу на них или расплачусь". Она резко повернулась и вышла из класса.
Наступила мгновенная тишина, у кого-то с парты скатился карандаш на пол. Звук этот показался громом. И тут неожиданно заплакала Света Пономарева, тихо, горько, с какой-то безнадежностью уткнувшись в ладони.
- Ты что, Светк? Из-за ручки?
Она покачала головой:
- Он написал в моем дневнике.
Кто-то засмеялся, не обидно для Валеры, чуть ли не с восхищением. Несколько человек подошли, любопытствуя, тянули друг у друга дневник с записью и кляксой. Толя Кузнецов схватил Валеру за пиджак.
- Ты зачем это сделал, ловкач?
Валера не сопротивлялся. Учительница ушла, и вся остальная возня его просто забавляла.
- А где бы я писал, сенаторы! Войдите в мое положение. У меня нету дневника и никогда не было, вы же меня знаете. Вы хотели, чтобы я написал, я - написал.
Он отвечал, придуриваясь, делая искреннее лицо, но глаза его смеялись, нос хихикал. Самолет Валеры Куманина потерпел аварию, но Валера успел запереться в уборной.
Из кабинета директора доносились голоса ребят, иногда смех. Секретарша Ира, высокая девушка, гладко причесанная, время от времени переставала печатать, прислушивалась, улыбалась.
Между тем Андрей Николаевич был в кабинете один. Разговаривал голосами ребят магнитофон, который стоял на столе. Тут же лежала раскрытая тетрадь. Андрей Николаевич ходил от стола к двери, медленно, размеренно. Иногда возвращался с полпути, чтобы сделать запись в тетради. Иногда, если был далеко, у самой двери, быстро, чуть ли не бегом, преодолевал расстояние до стола, склонялся над тетрадью, быстро записывал, некоторое время слушал затем магнитофон, не отрывая локтей от стола. И снова принимался ходить.
Метод преподавания, который Андрей Николаевич хотел основательно проверить в школе, на первый взгляд был очень прост… Учитель записывал на магнитофон ответы ребят, а затем давал им прослушать. Отметку ставил только после коррекции учениками ответов. Андрей Николаевич спрашивал: "О чем ты забыл в этом месте сказать? А здесь - можно лучше выразить свою мысль другими словами?" Он заставлял их не учить историю, а исторически мыслить. Он отрицал сам принцип, что речью учеников должны заниматься логопеды и словесники. Все врачи, все учителя в его школе должны были заниматься речью учеников и даже речью друг друга. Он уже обнаружил учительницу математики, которая вместо того, чтобы сказать "AB = ВС по условию", говорила: "AB = ВС по дано…"
Только человек, ясно мыслящий и четко излагающий свои мысли, может стать полноценным, исторически мыслящим гражданином своей страны. Он подводил учеников к мысли, что они не школьники, а поколение, которое не должно ждать, когда на их плечи положат ответственность по случайному выбору, а должны искать эту ответственность и брать сознательно на свои плечи, кому что по силам. Он говорил им и сейчас с удовольствием слушал свои слова: "Вам поднимать двухтысячный год. Вы люди двухтысячного года. Если неправильно распределите обязанности, кого-то из вас может и придавить".
На уроках истории его метод давал хорошие результаты. Ребята слышали себя со стороны, исправляли тут же или через несколько уроков то, что им не нравилось в своих ответах или в своей речи. И, главное, прослушивая себя или друг друга, они повторяли и закрепляли материал. Андрей Николаевич собирался в конце года склеить две-три пленки, составленные из ответов учеников, сделавших наибольшие успехи. Он собирался сделать так, чтобы в них вошли все ключевые темы. Это и будет подготовка к экзаменам. Как только ученые высказали гипотезу о том, что амины в мозгу человека служат тем мостом, который соединяет эмоции с обучением и памятью, Андрей Николаевич начал изучать механизм эмоциональной памяти и начал искать способы управления этим механизмом. Магнитофон оказался тем простейшим универсальным аппаратом, который годился для всего: и для классной, и для внеклассной работы. Некоторые пленки Андрей Николаевич посылал родителям с запиской: "Послушайте, как отвечает ваш сын". И родители с удивлением и большим интересом прослушивали пленку и говорили своему сыну, дочери, которые, конечно, тоже присутствовали: "Значит, ты только дома у нас такой красноречивый, а на уроке двух слов связать не можешь? Ты же у нас без языка, ты же совсем говорить не умеешь". Для эффективности усвоения материала годились все эмоции: и раздражение родителей, и смущение ученика, недовольного своим ответом. Или гордость, когда приятно послушать, какой ты умный и как ты хорошо умеешь построить свою речь. Андрей Николаевич боялся только одного… Не делает ли он чего-нибудь лишнего? Не загружает ли ребят и родителей своим предметом так, что не остается места для других предметов?
Он следил за всеми опытами, которые проводились в Биологическом центре Академии наук СССР. Эти опыты свидетельствовали, что эмоциональная память формируется с "первого предъявления", но пока было неизвестно, приносит ли пользу "повторное предъявление" или наоборот - приносит вред.
Первым попробовал записывать и прослушивать ответы своих учеников физик, старый человек, уходящий на будущий год на пенсию. Он сказал: "Поразительно. Они готовы все шесть уроков играть в эту игру и, кажется, стали лучше запоминать то, что требуется просто запомнить".
Хлопнула дверь в соседней комнате, где сидела секретарша. Пробубнили голоса (один взволнованный, с грубоватыми интонациями, другой еле слышный, девчоночий), и в кабинет с преувеличенной вольностью, с преувеличенно развязными движениями вошла Анна Федоровна. Ничего не сказав, не спросив разрешения, не узнав, свободен ли директор, она вошла и принялась ходить по кабинету от стены к стене. Андрей Николаевич выключил магнитофон.
- Я слушаю вас, Анна Федоровна.
- Я ушла из класса!
Она села наконец на сдвинутые у стены стулья. Но опустилась с такой силой, что сиденья под ней разъехались и она едва удержалась за спинки стульев, чтобы не упасть.
- Что случилось?
- Ничего особенного. Меня помиловали! Знаете: "Казнить, нельзя помиловать!" передвинули запятую!
- Вы не волнуйтесь, Анна Федоровна. Сейчас я с ними поговорю. Накажем виновных.
- Нет, не надо! Я сама ушла.
- Как!
- Очевидно, совсем… из школы.
- Класс на месте? Или опять убежали?
- Не знаю. Меня это больше не интересует. Я подвела черту!
И она сделала резкий жест перед собой, подводя яростную невидимую черту. Андрей Николаевич вышел из-за стола, приблизился к двери и, глядя одновременно на учительницу и на секретаршу, сказал:
- Ира, скажите Нине Алексеевне, что в 9 "В" пустой урок. Анна Федоровна неважно себя чувствует.
Девушка молча кивнула, директор прикрыл дверь. Анна Федоровна стукнула рукой себя по колену.
- Все! Хватит! Я в магнитофонную эру не гожусь.
- Кто-нибудь принес на урок магнитофон?
- Вы принесли, Андрей Николаевич, вы принесли! Газета принесла. Вы, надеюсь, читали? Меня уверяют, что новые программы требуют от учителя, чтобы он был драматургом, режиссером и актером своего урока. Вот это место. Я даже пыталась, готовилась, не выходит, Не я режиссер этого урока и отведенную мне роль не желаю играть.
- Какую роль?
- Прощеной учительницы. Злые мальчики и девочки решили, что учительницу можно простить. Ее не переделаешь. И стали добрыми мальчиками и девочками. Они решили испытать на мне свою доброту.
- Что же тут плохого? Мы их учим доброте.
- Быть добрым в иных случаях - это быть жестоким. Не понимаете?
- Я не понимаю, о чем вы говорите. Если ничего не произошло в классе, то почему вы здесь?
- Произошло! Произошло! Они оскорбили меня своим великодушием. Ну, как я вам объясню, если вы не понимаете?
- Вы устали, Анна Федоровна. Вам надо отдохнуть.
- Да, мне надо отдохнуть. Я сейчас напишу. У вас найдется лист бумаги?
- Анна Федоровна…
- Не дадите бумаги?
- Нет.
- Я вам пришлю по почте.
Она поднялась и, пока шла к двери, несколько раз одернула на боках свитер. Зазвонил телефон. Андрей Николаевич не сразу, после небольшой паузы, взял трубку. Звонил чей-то папа. Голос у него был сердитый. Андрей Николаевич никак не мог понять, что сердитый папа хочет. Он думал об ушедшей учительнице.
- Как вы сказали, ваша фамилия?
- Вы - директор?
- Да, я директор.
- Прибылов с вами говорит из Горпроекта. Мне сказали, что калькулятор передали вам.
- Какой калькулятор?
- ЭВМ, счетная машинка в виде блокнотика.
- Да, - сказал Андрей Николаевич, - да, передавали.
Он вспомнил - Коровина Светлана Викторовна принесла ему вчера этот "блокнотик". Он поискал его на столе, под газетой, под бумагами.
- Алло! - сказал нетерпеливо сердитый папа.
Андрей Николаевич вспомнил, что положил "блокнотик" в ящик стола Он порылся, нашел.
- Фамилия вашей дочери…
- Такая же, как у меня, - Прибылова Оля!
- Вам надо зайти в школу, забрать калькулятор. И, пожалуйста, проследите, чтобы ваша дочь не приносила в школу никакой счетной техники. Алло, вы меня слышите?..
- Эта вещь принадлежит дочери. И прошу вас вернуть калькулятор ей, - жестко, с нажимом на последних словах проговорил сердитый папа. Андрей Николаевич считал, что все уже объяснил, и отвлекся от разговора, стал думать об Анне Федоровне. Вернее, он никак не мог сосредоточиться на разговоре.
- Фамилия вашей дочери - Прибылова?
- Разве я говорю, что у нее другая фамилия? Прибылова Ольга. Я - ее папа.
- Не Ольга, Оленька, - сказал директор. - Она учится в третьем классе. - Он прочитал по бумажке, приложенной к калькулятору: - В 3 "А" классе. Ваша дочь не знает таблицы умножения.
- Учите ее думать, а считает пусть машина.
- К тому же это, вероятно, дорогая вещь для третьеклассницы?
- Дорогая? Не знаю, - сказал сердитый папа, раздражаясь все больше. - Двести рублей - это дорого? Всего двести рублей, чтобы облегчить ребенку, человеку, всему человечеству примитивный процесс вычисления. Прошу вас вернуть калькулятор дочери.
- Но мы не можем позволить. У нас в старших классах никто не пользуется…
- Не позволяйте, но не отбирайте у моей дочери того, что является прогрессом. Для нее этот "блокнотик" - образ жизни, подарок ко дню рождения. Извините!
- Послушайте! - рассердился Андрей Николаевич. - Нельзя же так разговаривать с педагогами вашей дочери даже с позиции нового образа жизни. Если вы действительно хотите, чтобы она не только считала, но и думала, чувствовала.
- Извините! - повторил папа с раздражением и повесил трубку.
Андрей Николаевич тоже с раздражением бросил свою трубку на рычаги. "Робот какой-то, а не папа. "Учите ее думать…". Научишь такого думать".