Раздался звонок.
- А вот и Сережа, который убрал кухню.
Но это был не Сережа. В дверях стояла Алена. Она редко приходила к Сереже. Мать знала, как ее зовут, потому что симпатизировала этой рыжей девочке.
- Здравствуйте, позовите Сережу.
- Здравствуй, Аленушка, Сережи нет.
- Нет?
Все было сказано, и мама Сережи так хорошо назвала ее Аленушкой, можно уходить. Но они обе, мама и девочка, не двигались с места, смотрели друг на друга. Маме, как всякой маме, была интересна девочка, которая пришла к сыну. Алена с жадным любопытством смотрела на самого близкого Сереже человека - маму. Такая молодая, красивая, доброжелательная
В коридоре появился седой лохматый старик. Он шел, тяжело ступая на всю ступню, широкоплечий, громоздкий, занимая собой всю ширину коридора, тесно заставленного книжными полками и шкафами.
- Здравствуйте, - сказала ему Алена из-за спины мамы.
- Кто это? - старик плохо видел.
- К Сереже, - сказала мама.
Старик заторопился, он шагал теперь, слегка пригибаясь, чтобы лучше видеть девочку.
- Здравствуйте, - еще раз повторила Алена, когда он приблизился, потому что не была уверена, что старик услышал ее.
- Сережа ушел к товарищу Ляле Киселевой. Кто, сказать, приходил?
Он неуверенно нащупал в полумраке передней на столике толстый блокнот и карандаш. Карандаш он тут же уронил, но оказалось, что он привязан к блокноту суровой ниткой. Старик поймал болтающийся на нитке карандаш, нацелился в блокнот записывать.
- Не надо записывать, зачем? - испугалась Алена. - Я позвоню ему. До свиданья.
Она быстро сбежала по лестнице. Алена и раньше знала, что Сережка главный в своем доме, но сейчас ее неприятно поразила готовность деда, профессора, выполнять при внуке секретарские обязанности. "Дед - секретарь, внук - профессор", - с досадой подумала она и, выбегая со двора, вслух негромко повторила:
- Никогда! Никогда!
Лялька сидела в своем любимом кресле, читала книгу о буддизме и смотрела телевизор. Показывали фигурное катание. Вышла кататься "одиночка", шведка. У нее была высокая прическа. Лялька подняла свои волосы, посмотрела в зеркало - как ей прическа? В школе она носила строгую форму, беленькие кружевные рукавчики, фартук. Никаких лишних украшений, все аккуратно, скромно, по фигуре. Дома Лялька одевалась в просторные, не стесняющие движений одежды. Сейчас на ней были коричневые брюки-клеш с бахромой, достающей до подъема стопы, шлепающей при каждом шаге по тапочкам, и белая батистовая кофточка с широкими рукавами, из которых она не сразу могла выпростать руки, чтобы перевернуть страницу.
Лялька подняла вверх правую руку и, дочитывая страницу, слегка шевелила кистью, чтобы просторный рукав сполз на локоть и можно было послюнявить высвободившийся палец, а затем и перевернуть страницу. Лялька послюнявила палец, но в это время вошла мама, и дочь сказала:
- Мам, подай мне это…
Она лениво протянула руку по направлению к матери, и пальчик безвольно повис в воздухе.
- Что, Ляля? - спросила мама.
- Ну, это…
Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что мама, кандидат экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. Мама догадывалась, что нужно, но ее раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.
- Что, Ляля? Что тебе подать?
- Яблоко, - наконец вспомнила Лялька.
- Пойди возьми сама.
- Ну, мам, ты видишь, я занята.
Мама постояла с минуту около дочери, читающей книгу, и пошла принесла яблоко. Лялька, не глядя, взяла его, громко надкусила, с полным ртом поблагодарила:
- Хахибо!
Книжка была скучная, Лялька не все понимала, но ей хотелось думать, что она понимает, разбирается в индийской философии. Пришли Маржалета и студент Витя. Лялька небрежным жестом отложила книгу так, чтобы они видели заголовок, сказала, утомленно вздохнув:
- Восток такой загадочный.
Пришла запыхавшаяся раскрасневшаяся Алена. Лялька, махнув ей рукой, сказала:
- Садись!
По экрану скользила английская пара под музыку из "Лав стори", и все, замерев, следили за ними и слушали музыку. Алена села на стул рядом с Маржалетой, уставилась тоже в телевизор. Но боковым зрением смотрела не фигурное катание, а где Сережка.
После "Лав стори" зазвучала "Калинка". Это было не так интересно. Все заговорили. Мама принесла вазу с яблоками. Все занялись яблоками. Сегодня Лялька никого специально не приглашала. Поэтому просто разговаривали, смотрели телевизор. Маржалета рылась в старых пластинках. Нашла Эллу Фицджеральд.
- Фиговое досмотрим, - сказала она, - и поставим Эллу, да, Ляльк?
В доме Маржалеты фигурное катание называлось шикарно и двусмысленно "фиговым катанием". Привыкли к этому выражению и здесь. Маржалета своим именем, переделанным на иностранный лад, и "фиговым" катанием внесла свой вклад в тряпичное эсперанто.
"Только я ничего не внесла, - подумала Алена. - Сережка-то где же? Бежала, бежала, чтобы сидеть перед телевизором? Если Сережка не придет, не останусь. Интересно, почему его нет? Дед сказал, что он пошел к товарищу Ляле Киселевой. Тоже мне, товарищ с голой шеей. Чего она так оголяется? И кофта просвечивает - живот видать".
Еще одна пара танцевала под музыку из "Вестсайдской истории". Все просто балдели от этой музыки, а Алена томилась. "Да что же это такое? - подумала она с тоской, сжимающей сердце. - Почему его нет? Ой, мамочки, да что же это такое? Я же его видела сегодня в школе. Зачем он мне нужен?"
Раздался мелодичный звон в прихожей. У Ляльки был звонок-ящичек "Мелодия". Алена заволновалась, чуть не побежала открывать дверь. Лялька только повернула голову, прислушалась и сразу успокоилась, услышав торопливые шаги мамы по коридору.
В прихожей раздался ломающийся высокий голос Сережки Жукова, приглушенный расстоянием коридора. "Я сошла с ума, так нельзя, - испуганно подумала Алена. - Я должна что-то сделать, чтобы не выдать себя". Она взяла торопливо из рук Маржалеты пластинку, склонилась над ней, не видя картинки и букв.
Сережка принес тюльпаны. Лялька выпрыгнула из кресла, пошлепала наливать воду в вазочку. Было уже сумеречно, зажгли верхнюю люстру. Сережка прошелся по комнате, взял книгу о буддизме, сел в углу на стул, на свое обычное место. И при свете люстры Алена увидела, что перед ней и везде, где прошел Сережка, плавают серебристые голубоватые ворсинки от его пушистого свитера. И воздух от них окрасился в голубоватый цвет. Ворсинки были такие маленькие, что ими можно было дышать. Алена шагнула в этот окрашенный голубоватыми ворсинками воздух и стала ими дышать. "Что я делаю? - укоряла она себя. - Зачем дышать этим воздухом? Ведь это всего серая, пусть серебристая, пыль".
- Давыдова, ты что? - спросила Лялька, ставя вазу с цветами на стол.
И все увидели: Алена стоит и как-то странно дышит. И Алена увидела их глазами себя со стороны. Ее застигли врасплох. Она уже не собиралась им говорить то, что для нее стало важным в этот неожиданный вечер. Но тут надо было немедленно что-то говорить, и Алена сказала:
- Мальчишки, девчонки! Я знаете, что поняла? - И руки к груди прижала, чтобы сразу поверили.
- Что ты поняла?
- Про Рыбу, особенно про Марь-Яну. Они - люди!
Пауза была недолгой. А потом все разом грохнули.
- Нет, не в этом смысле, я сейчас объясню.
По экрану телевизора бежал стройный, изящный Хофман. Алена показала на него рукой, собираясь попросить, чтобы выключили телевизор, и тогда она объяснит. И в это время Хофман, выполняющий дорожку, споткнулся и упал.
- Даже Хофман не выдержал, - сказала Лялька.
Новый взрыв хохота был таким дружным, что мать Ляльки не выдержала, заглянула к ребятам в комнату.
- Что тут у вас?
- Хофман упал, - сказал студент Витя.
По телевизору показывали повтор падения Хофмана, и ребята, глядя на фигуриста и Алену, опять засмеялись. С лица матери сбежала улыбка. В повторе Хофман медленно поднимался со льда. Мать была ошеломлена. Она не могла понять, каким образом падение на лед может вызвать у молодых людей, в том числе и у ее дочери, такой хохот.
- Что же тут смешного? - спросила она.
- Мам, ты меня удивляешь.
- Только и всего - удивляю?
- А что еще?
- Я не понимаю - почему вам смешно, что упал человек? Вы что - никогда не падали? Не знаете, что это больно?
Всем сделалось неловко. Смеялись не над Хофманом, а над Аленой. Но Алена подумала; "Все равно мать Ляльки права. Смеялись…"
Глава восемнадцатая
Светило солнце, сияло во всех окнах, поблескивало на белых никелированных частях автомобилей, этот блеск мчался вместе с автомобилями по улицам, пуская в прохожих солнечные зайчики.
Алена радовалась теплу и солнцу. Она ждала девчонок у телеграфа и с удовольствием прохаживалась по сухому асфальту. Отсюда было недалеко до Красноармейской улицы, где жил В. Г. Дресвянников.
Первой появилась Нинка Лагутина и привела своих соседок, восьмиклашек, Петрушину и Маташкову. Они не отдали свои дневники критику, но хотели отдать и теперь переживали, что чуть не совершили глупость.
Подошли Светка Пономарева и Маржалета. В последний момент притопала Раиса Русакова.
- Тетки, комсомольская организация!
- Я от себя лично.
Девушки улыбались, шутили. Они, конечно, шли, чтобы выручить альбомы, но не только за этим. С уроков сбежали, встречу назначили на телеграфе, день солнечный - само приключение им нравилось.
- Ну, па-а-ашли, старухи, - проговорила медленно, певуче Нинка Лагутина.
Двинулись по переулку вдоль серой степы телеграфа, оживленно разговаривая, делясь новостями.
- Марь-Яна точно уходит, - сообщила Маржалета. - Мама ее на улице встретила. Говорит, такая худая стала, жуть.
- А куда уходит? В другую школу?
- Девочки, девочки, я видела вчера одну тетку на проспекте. У нее туфли - с медными наконечниками. Носки туфель медные. И пряжки. Блеск!
Тема туфель всех интересовала. Стали обсуждать, кто какие туфли видел. Алена видела в комиссионке туфли из змеиной кожи. Ей не поверили, заспорили. Алена сказала, что видела, и все. И подумала о Марь-Яне, чувствуя свою вину: "Как же так, уходит? Как же так? Как же так?" Алена переживала уход учительницы сильнее других, потому что похожа на Катьку. "Зачем похожа? Никогда! Никогда!" Что "Никогда!", она не знала, только чувствовала: "Никогда!" Это было заклинание, строчка из стихотворения о чем-то таком, чего не должно быть - "Никогда!".
Покровская гора и Покровский спуск назывались так по имени церкви, которая венчала один из семи холмов.
За площадью вниз вела длинная крутая лестница с каменными ступенями и железными поручнями, сваренными из тонких труб. Там, где лестница кончалась, в самом низу, возвышалась колокольня еще одной церкви, и за ней, за маленькими домиками на горе и на берегу - солнечное, слепящее глаза марево над рекой и над противоположным пологим берегом.
Пятиглавие Покровской церкви посверкивало золотом. Но когда девчонки приблизились к большим плитам паперти, от церкви повеяло сыростью камня, из открытых ворот тянуло холодком, сумраком. По двору бродили старушки. Они оборачивались на стук каблучков по брусчатке, смотрели на проходящих мимо девчонок из-под низко повязанных платочков.
Алена почувствовала неловкость и какую-то свою вину перед старушками, как тогда в лесу перед домом престарелых. Было неудобно за девчонок, которые шли, громко переговариваясь.
Ограда со стороны Покровского спуска резко поднималась вверх и постепенно переходила в многометровую стену с контрфорсами. С другой стороны, где шли девчонки, ограда была невысокая, ровная. Узенькая улочка около церкви, тесно застроенная одноэтажными деревянными домами, упиралась в тупичке в несколько многоэтажных домов довоенной постройки. В одном из них, сером, с массивными балконами, жил В. Г. Дресвянников. Этот дом отличался от других двумя лифтами, которые двигались снаружи в застекленных шахтах. За окошками выступающих шахт-эркеров виднелась металлическая сетка с мелкими ячейками, отделяющая кабину лифта от стекол, кое-где разбитых. Пока девчонки стояли на улице, совещаясь, кто пойдет, лифт несколько раз поднялся и опустился, но из ворот дома выходили незнакомые люди, тот, кто нужен был, не вышел. Посчитались: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана"… Выпало идти Светке Пономаревой. Но она такими умоляющими глазами посмотрела, что Алена не выдержала, сказала:
- Ладно, я пойду!
И решительно шагнула к воротам.
Двигался лифт снаружи дома, а попасть в него можно было только со двора. Поднимаясь на лифте, Алена пыталась сквозь оконца в дверях лифта и сквозь ячейки окон шахт-эркеров увидеть улицу, девчонок. Но сквозь маленькие запыленные стекла едва пробивался мутный свет, и мешала сетка. В ячейках торчали кусочки серой штукатурки, пушинки, паутина.
Двадцать третья квартира находилась на шестом этаже. Алена доехала до восьмого, до последнего. Ей пришлось пешком спуститься вниз. Рядом со звонком-вертушкой - медная табличка: "Г. А Дресвянников". Алена постояла перед дверью, соображая: почему "Г. E."? "Виктор Григорьевич - В. Г." "Г. А." - видимо, его отец.
Алена покрутила вертушку. Звякнуло не очень сильно, так, еле-еле задребезжало. Послышались шаги, открылась дверь, и Алена увидела человека низенького роста в домашней куртке голубого цвета, отороченной по бортам и на воротнике витым шелковым шнуром. Белый чубчик встрепан, глаза излучают голубое удивление. Глаза у В. Г. Дресвянникова были светлые, почти бесцветные, но в этой куртке казались голубыми. Алена узнала критика, но некоторое время продолжала разглядывать его молча: так он был непохож на того, который приходил в школу. Там он был в туфлях на высоком каблуке, на улице его увеличивала высокая шапка-пирожок. Все это делало его человеком выше среднего роста. А перед ней стоял маленький, низенький, в тапочках на босу ногу. Он машинально поглаживал в распахе куртки вырез белой майки, потом опустил руки, сложил пальцы вместе, быстро-быстро стал их перебирать, пощипывать.
- Виктор Григорьевич, я из тридцать восьмой школы, - сказала Алена. - Вы были у нас, помните? Девочки просят вернуть альбомы.
- Альбомы? Хорошо, - сказал он, вроде бы даже не удивившись. - Заходи! Заходи!
Алена не собиралась заходить, но он так быстро согласился, что она вошла. Но не захлопнула за собой как следует дверь, а только прикрыла. И он, потянувшись, чтобы захлопнуть, наклонился к ней совсем близко - прямо к лицу. Алена отстранилась в угол, к вешалке, но споткнулась о наваленные горой тапочки, ботинки и, падая, была вынуждена схватиться за одежду, висящую на вешалке. Сверху посыпались шапки, кепки, шляпы.
- Ой, извините, - сказала она, быстро наклоняясь, чтобы подобрать все, что упало.
- Ничего, ничего, я сам подберу. - И он помог ей снять пальто. - Проходи.
Алена прошла по коридору в комнату, куда он показывал, думая, что идти сюда не надо, что ей бы только взять альбомы. Но критик так ловко снял с нее пальто, что она не успела опомниться. Комната была красивая, с камином. В другом углу, у окна, стоял рояль, видимо, старинный. Из этой комнаты вела дверь в соседнюю. В небольшую щель были видны книжные полки и какая-то картина: церковь и лес. Алена все время оглядывалась назад, прислушиваясь к тому, что делает хозяин. А он вдруг появился из соседней комнаты с серебряным продолговатым подносом в руках, на котором стояли пустые чашки для кофе с ложечками в них и небольшой серебряный кофейник.
- Сейчас кофе будем пить. Я только вымою чашки.
- Ой, нет, - сказала Алена, - вы нас извините. Мы не подумали, когда отдавали, что это нельзя, чтобы кто-нибудь читал. Девочки очень переживают, понимаете?
- Да! - сказал В. Г. Дресвянников. Он сделал два шага к Алене. - Да! - Взял в одну руку поднос с кофейным прибором. - Я гостей так не отпускаю. - Положил освободившуюся руку на плечо девчонке. - Да! Мы будем пить кофе. - Не слушая возражения Алены, заставил ее вместе с собой сделать два шага к креслу. - Франсуа де Ларошфуко говорил: "Мы редко знаем, чего мы действительно хотим".
Алена пыталась сопротивляться, но у него в руке начал подрагивать поднос, застучали мелко-мелко ложечки в чашках. Алена испугалась, что он уронит поднос, и подчинилась, села в кресло. Прямо перед собой она увидела на столике небольшую бочку из бамбуковых планок, из которой торчали голова и голые плечи негра.
- Эту игрушку я купил на Филиппинах во время круиза… в прошлом году, - сказал В. Г. Дресвянников и, уже уходя, объяснил: - Бочка снимается.
Но едва он вышел, Алена тотчас же поднялась и вышла за ним в коридор, сняла свое пальто с вешалки. Из прихожей через маленький коридорчик видна была кухня: стол, полочка на стене. В. Г. Дресвянников поставил поднос с кофейным прибором на стол и смотрел из кухни на то, как Алена торопливо одевается. Он действительно хотел приготовить кофе, и больше ничего. И конфеты у него были - "Вечерний звон". Он купил их в Москве, когда ездил устраивать в журнал свою статью "О трех фильмах Андрея Тарковского". Это было давно, больше месяца назад. И с тех пор к нему не заходил никто, кого бы ему захотелось угостить конфетами. Эту девочку он бы угостил.
- Виктор Григорьевич, меня девочки на улице ждут.
Он медленно вышел из кухни, взял Алену за обе руки.
- А что случилось?
- Девочки просят вернуть альбомы. Извините нас, пожалуйста.
- Я, конечно, верну альбомы. Но все это странно. Когда ты сможешь зайти ко мне?
- А сейчас вы не сможете отдать альбомы?
Он держал ее за руки не крепко, не сжимая запястья так, чтобы она не могла вырваться. Он не столько ее держал, сколько трогал, поглаживал пальцами. Алена поводила плечами, не вырываясь, а стараясь стряхнуть его руки, чтобы не обидеть. Но пальцы его бегали по запястьям. Алена морщила лоб. Ей было неловко и неприятно.
- Могу и сейчас отдать, - сказал В. Г. Дресвянников.
Он отпустил одну руку Алены, потом другую. Алена спрятала обе руки в карманы пальто. В. Г. Дресвянников постоял, глядя ей в лицо, и медленно пошел в комнату. Через минуту или две он вынес тетради. Но не отдал сразу, стоял в двух шагах от девчонки, перелистывая их. Ему жалко было расставаться с "альбомами нежных дев". Помимо литературоведческого интереса, В. Г. Дресвянников испытывал живое любопытство, листая страницы тайных дневников, или, как он говорил, "самоучителей нежности". Записывая приметы любви, значения взглядов, жестов, поцелуев, белые переднички грезили наяву о мужской ласке. В каждой такой тетради он искал за словами, за рисунками, а иногда и за красноречивыми вырезками из журналов тайное желание.
- Жалко отдавать - вздохнул он и затем молча протянул.
- До свиданья, - сказала Алена. - Извините… У нашей учительницы сестра умерла.
- Да? - спросил он.
- Да, от воспаления легких.