- Сядь как следует.
- А - как?
- Молча.
- А зачем - молча?
- За огурцами. - Она постучала еще раз линейкой. - Товарищи! Комсомольцы! Я считаю, и Марь-Яна считает… мы должны извиниться. Девятый класс - не время для психологических экспериментов.
- А можно я так буду сидеть, когда вы будете извиняться? - сказал Валера и повернулся спиной. - Как будто меня нету. Я ушел.
Кто-то гыгыкнул. Это прибавило Валере энтузиазма. Он мелко захихикал. Он никогда не смеялся, а именно - хихикал. В начале учебного года группа социологов под условным названием "14–17" проводила анкетирование…
"- Какую работу выполняешь дома?
Валера ответил:
- Хожу в магазин за водкой.
- Кем хочешь стать после окончания школы?
Валера ответил:
- Хочу судить людей, которые воруют, а со мной не делятся. На юридический буду поступать. Хи-хи!"
Анкета безымянная, можно похихикать и спрятаться в толпе за другими анкетами. Он и сейчас старался сделать так, чтобы все смеялись и его смешок потонул бы в общей "ржачке".
- Да, Светка, - повернулся он к своей соседке по парте, - тебе джинсы нужны?
Тихая девочка вдруг вскинула ресницы. Многие в классе хотели иметь сумку-пакет с изображением во всю ширину пакета синего джинсового зада фирмы "Рэнглер". Валера кое-кому такие пакеты достал, не бесплатно, конечно. Он смотрел на Светку Пономареву серьезно, даже чуточку озабоченно. Она поморгала ресницами, сказала тихо:
- Нужны.
- Нету, - ответил Валера и захихикал.
- Дурак!
Возмутиться сразу не хватало уверенности в себе. И потом, что же возмущаться: на пакете, который она хотела иметь, действительно изображено то самое, что Валера называл неприличным, хотя и печатным словом. Нежные щепетильные девочки вместе с вещичками покупали у него и барахольные слова. Им было стыдно их слушать, но они делали вид, что им не стыдно, и слушали. Но Валера-то знал, что им стыдно, поэтому и говорил, и наслаждался, наблюдая, как они краснеют.
Раиса Русакова ударила по столу обеими руками:
- Куманин, на бюро ответишь за срыв собрания.
Валера театрально развел руками, впереди него сидели две подружки, две Люды - Попова и Стрижева, он называл их "По́пова и Стриженова".
- Чего ты ко мне привязалась? Попова и Стриженова разговаривают.
Люда Попова обернулась и трахнула Валеру книжкой по голове. Он воспринял это как награду, захихикал, обнажив все зубы. Это был его день, его час.
Раиса Русакова стояла, беспомощно опустив руки, ждала, когда придет кто-нибудь из учителей - Рыба или Марь-Яна. Алена решила ей помочь. Она выбежала к доске и быстро написала, стуча мелом:
"Сидел у моря Гомер и сочинял стихи. Потом помер, а мы живем. Хи-хи!"
Но ее ироническая эпиграмма произвела противоположное действие. Ребята решили, что она тоже хихикает, и обычное в таких случаях бессмысленное веселье сделалось всеобщим. Топоча ногами и стуча руками, книжками по партам, мальчишки и девчонки поворачивались затылками к дверям. Прозвенел звонок. И Валера почувствовал, что наступил момент для грандиозного "хи-хи!".
- Мы - пук! Мы - пук! - запел он.
Песню подхватили. Это была настолько глупая детсадовская песенка, что петь ее можно было только так - повернувшись к глухой стене, не видя лиц Марь-Яны и Рыбы, которые должны были вот-вот войти в класс…
"Мы - пук, мы - пук, мы пук цветов нарвали. Нас ра… нас ра… нас радует весна…"
Открылась дверь и вошла Марь-Яна. Ребята при ней допели последний куплет и стыдливо замолчали.
- Мы - пук! Мы - пук! - начал Валера снова. Его не поддержали.
- Зря стараешься, пук, - сказала Марь-Яна. - Зря стараешься. Заболела Анна Федоровна. Не будет урока.
Она больше ничего не сказала, закрыла дверь, и в тишине коридора прозвучали ее удаляющиеся шаги.
- А нам чего? Сидеть или уходить? Во!
Валера подбежал к двери, выглянул, затем плотно притворил дверь, крикнул:
- Ну и что? Она нарочно заболела.
- Выгнала всех из класса и заболела, чтоб не отвечать, - сказала Маржалета и уверенно добавила: - Ей за это обязательно будет.
- А почему Марь-Яна так? Собрание бы провела, все равно пусто-о-ой урок! - проговорила певучим голосом круглоликая девочка с косой, Нинка Лагутина.
- А может, ее уже уволили? А-а-а? - спросил Мишка Зуев и раскрыл рот.
- Если написать в газету - уволят в два счета, - со знанием дела заметила Маржалета. Отец ее был крупный строитель, мать - вечная Председательница родительского комитета. Маржалета знала про школу все.
- В газету! Надо - в газету!
- В "Алый парус"!
- Что мы, деточки? Князевой написать. Я читал Князеву. Кто читал Князеву? Она всегда против училок выступает.
Валера выдрал из своей тетради лист, положил перед Светкой Пономаревой.
- У тебя хороший почерк, пиши… Тиха-а-а! - крикнул он. - Письмо в газету! - И продиктовал первую фразу: - "Уважаемая редакция"… Смирнов, помогай сочинять.
- Не могу. У меня полный маразмей, то есть маразмай, маразмуй. - Он засмеялся, вокруг захохотали.
Светка Пономарева написала первую фразу и сидела, ждала. Валера продиктовал:
- "Обращаются к тебе ученики 9 "В" класса, комсомольцы… Это письмо мы пишем, - с неожиданным вдохновением произнес он, - в Ленинской комнате!"
- Где Ленинская комната?
- Мы можем писать в Ленинской комнате. Это надо, чудаки!
- Зачем?
- Валера, ты гений!
- Не надо! - крикнула Алена. - А если заболела?
- Какое-нибудь ОРЗ, подумаешь.
- Не надо! Лежачего не бьют!
- В Ленинскую комнату! - крикнул Валера.
Алена вскочила на скамью своей парты, размахивая сумкой-пакетом, заявила:
- Я подписывать не буду!
- Во! Подписывать надо? - сказал Мишка Зуев. - Извините, я пошел.
Он сделал вид, что уходит. За ним двинулся шутовской походочкой его дружок Игорь Смирнов.
- Извините, у нас дела.
Алена спрыгнула на пол.
, - Домой!
- А чего - уроков больше не будет? А чего мы тут? Делать, что ли, нечего? - сказал Толя Кузнецов и решительно зашагал за Аленой.
Алена, Раиса Русакова, Толя Кузнецов, Игорь Смирнов и Мишка Зуев, Люда Попова и Люда Стрижева высыпали в коридор. Письмо осталось недописанным. "Я, точно Жанна д'Арк, полки вожу", - подумала Алена. Она оглянулась, ребята плотной толпой двигались по коридору. Сережка Жуков и Лялька Киселева шли последними. Они показались Алене очень взрослыми, снисходительно поглядывали на все происходящее издалека, будто знали про жизнь что-то такое, чего другие еще не знали. Неужели?..
И, чтобы заглушить неожиданные мысли, Алена взмахнула сумкой-пакетом, побежала по коридору, затем по ступеням лестницы, выкрикивая фразу из школьного учебника:
- Монета падала, звеня и подпрыгивая!
За ней затопали, подхватили на лестнице и в коридоре:
- Монета падала, звеня и подпрыгивая!
В коридоре начали открываться двери классов. Высунул свою лохматую голову, сверкнул очками вслед убегающим физик Михаил Дементьевич. Из соседней двери выглянула Зоя Павловна.
- Что такое? - спросила она у физика.
- Вы разве не слышите?.. Монета падала, звеня и подпрыгивая.
- Научили на свою голову.
Марь-Яна распахнула дверь учительской, кинулась догонять свой класс.
- Смирнов! Зуев! - крикнула она в лестничный пролет. - Ах, молодцы! Ах, негодяи!
Пока она спускалась, торопливо переступая через две ступеньки, мальчишки и девчонки успели похватать свою одежду. Их крики раздавались уже на улице. В раздевалке осталось несколько человек. Раиса Русакова задержалась. Кто-то пристегнул пуговицы на рукавах пальто к полам, и она никак не могла справиться с пальто. Нинка Лагутина искала свое кашне. Сережка Жуков подавал Ляльке Киселевой дубленку. Девочка не спешила воспользоваться услугами кавалера, поправляла на голове красную вязаную шапочку, потом поправляла шарф. Сережка держал дубленку, смотрел без смущения умными, скучающими глазами.
- И Жуков! И Киселева! Не стыдно? - сказала Марь-Яна.
- Стыдно, - ответила Лялька, скромно прикрыв глаза ресницами, тоном и неторопливостью подчеркивая, что ей стыдно не за себя.
- Что поделаешь, коллектив. Нельзя отрываться от коллектива, - проговорил Сережа, скупо улыбаясь, помогая Ляльке надеть дубленку и поправляя вылезший из-под воротника шарф.
Через окно было видно, как мальчишки и девчонки бегут по двору, размахивая одеждой, без шапок.
- Ах, негодяи, - сказала Марь-Яна, открывая дверь, и, сбежав со ступенек на снег, чувствуя, как шею, голову охватывает морозом, а кофта и юбка становятся холодными, крикнула: - Простудитесь! Оденьтесь! Я прошу! Вот остолопы!
Оглянулась. Последнее слово она крикнула тоже достаточно громко, но его, слава богу, не услышали ни убегающие, ни те, что были за дверями.
Глава четвертая
Алена и Раиса Русакова быстро шагали между сугробов по переулку Девицкий выезд. В школу Алена обычно шла одной дорогой (чаще всего - мимо "Электроники"), а возвращалась домой переулками. Снег здесь не убирали, только сгребали, расчищая дорожки во дворы и к водоразборной колонке. После оттепели ударили морозы, вода в колонке замерзла. Две женщины уложили вокруг нее дрова, облили керосином, подожгли и стояли с ведрами, ожидая, когда вода оттает.
Улицы и переулки старого города привлекали Алену причудливой кладкой домов, кариатидами, балконами, необычными окнами, литьем решеток. Даже в такую погоду она обращала внимание на посеребренные морозом и снегом решетки ворот и балконов.
Раиса Русакова на холоде становилась особенно нелепой. Она сильно сутулилась и шагала как-то боком, переваливаясь с ноги на ногу. У Алены мерзли колени.
В конце переулка в окружении сугробов пестрела буквами и лицами артистов афишная тумба. Напротив нее возвышался четырехэтажный кирпичный дом с башней. Его фасад и чугунные ворота с вензелем вверху выходили на соседнюю улицу. Выйдя на эту улицу, Алена остановилась.
- Я замерзла, - сказала она.
Раиса прошла по инерции несколько шагов, сутулясь и оглядываясь назад, и тоже остановилась.
- Ты что? Идем.
- Я замерзла. Давай погреемся в подъезде.
Стекла дома морозно поблескивали из глубоких, забитых снегом ниш. Не дожидаясь согласия подруги, Алена обогнула большой сугроб и по расчищенной дорожке вбежала в подъезд, громко хлопнув дверью. Раиса нехотя последовала за ней.
- Ты чего, Ален?
- Постоим здесь, - она помолчала, оглядывая подъезд. - Как ты думаешь, почему Рыба заболела?
- Не знаю.
Алена положила сумку с книгами на высокий подоконник. Батареи тоже были расположены высоко. Алена обняла теплые ребра обеими руками, прижалась к ним щекой.
- Ты чего, Ален? - еще раз спросила Раиса.
- Хорошая подушечка. А ты тоже грейся. Погреемся, потом пойдем.
Мозаичный пол в подъезде повыбили, затоптали, заляпали грязью. Ступени лестницы выщербились, фигуры фантастических птиц, украшающие опорные столбы, сохранились только на третьем и четвертом этажах. Алена забегала иногда сюда по дороге из школы - потрогать птиц, прикоснуться к мраморным перилам.
"Вот бы обменяться на квартиру в этом доме, - подумала она. - Отбитые фигурки птиц заказать реставраторам. И мозаику восстановить. Всем домом собраться, вымыть грязь, сложить все осколочки". Алена наклонилась, подняла половинку голубой плиточки, выбитой чьим-то ботинком и отброшенной под батарею. "Станут складывать узор, половинки голубой плиточки не хватит, а я достану и скажу - "Вот!"
Алена сняла варежки, одну положила на батарею, другой принялась вытирать голубую плиточку от грязи.
- Зачем это? - спросила Раиса.
- В классики играть, - соврала Алена.
Раиса тоже сняла варежки, положила на батарею. Потом перевернула их, чтобы согрелись с другой стороны, вздохнула.
- Пойдем. У меня руки согрелись. У тебя согрелись?
- Я не поэтому, - ответила Алена. - Ты знаешь, я нарочно сочиняю плохие стихи.
- Как нарочно? Зачем?
- Чтоб смешно было, - сказала Алена и положила подбородок на батарею. - Они же про любовь.
Она помолчала, вздохнула и на вздохе обреченным голосом прочитала куда-то вниз, за батарею, где была паутина и где жили пауки…
"Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих…"
- Нет, лучше другое, - сказала она. - Вот это… "Три Демона".
"Он сидел на скале одиноко, взяв коленками уши в кольцо. И смотрел сам в себя он глубоко, чтобы видеть с изнанки лицо. Его взглядов очкастых обычность, когда смотрит, не видит меня. Если он - равнодушная личность, одиночка я, Демон тогда".
Алена прочитала и посмотрела на Раису. Та не выдержала пристального взгляда, моргнула:
- А почему "Три Демона"?
- Демон на скале Врубеля, картина такая, знаешь? Демон в очках, которому посвящается, - Сережка Жуков. И я - Демон.
- А Сережка Жуков - Демон? - удивленно спросила Раиса.
- Ничего ты не понимаешь, - сказала Алена, махнув рукой, и опять стала смотреть за батарею. "Все дело в том, что я сама виновата, - подумала Алена. - Не в ту тетрадку записывала свои стихи. Все дело в "Бом-бом-альбоме". Или - в чем?"
Как и все девчонки, Алена в шестом классе завела толстую тетрадь для стихов и песен, куда наклеивала красавиц с оголенными шеями и красавцев, вырезанных из журналов. По вечерам и на уроках она переписывала из других таких же альбомов звонкие фразы "Бом-бом, открывается альбом", эпиграфы: "Пока живется, надо жить - две жизни не бывает".
И в седьмом и в восьмом классе Алена часами просиживала над своим "Бом-бом-альбомом", наклеивала глянцевые картинки романтического содержания, разрисовывала заголовки цветными карандашами. В заголовке песенки о разбойнике Алена нарисовала два пистолета - слева и справа, навстречу друг другу дулами, из которых летели брызгами выстрелы. Пистолеты как бы выстреливали заголовок и всю песню. Жутко красиво.
Сюда же Алена записывала свои первые стихи, разрисовывала их и давала переписывать девчонкам, как чужие.
Потом на страницы этой тетради хлынула "наука страсти нежной…". Таясь от матери и отца, Алена наклеила вырезанную из журнала "Экран" Софи Лорэн и над ней старательно вывела тушью заголовок "Значение поцелуев". Затем начертила стрелочки, точно указывающие место и значение каждого поцелуя. Стрелочка, упирающаяся в лоб, - "Уважение", в переносицу - "Люблю, ты презираешь", в нос - "Большая насмешка", в левый глаз - "Нежная любовь", в губы - "Мы с тобой наедине", в подбородок - "На все согласен". Стрелочки, кочуя из альбома в альбом, иногда получались длиннее или короче, соскальзывали с подбородка на шею или прыгали с шеи на подбородок, и от этого менялось значение поцелуев. Было: в подбородок - "На все согласен", а стало: в шею - "На все согласен"; было: в переносицу - "Люблю, ты презираешь", а стало: в левый глаз - "Люблю, ты презираешь". Презрение, таким образом, перекочевало с переносицы в левый глаз, где раньше таилась "Нежная любовь". Ужасные происходили ошибки. Фотография известной актрисы, исчерченная стрелочками, представляла собой ужасно ошибочное наглядное пособие для девчонок, которые еще не целовались.
И рядом со всем этим Алена записывала свои стихи, посвященные Сережке Жукову.
- У меня много таких стихов, которых ты не знаешь. Которых никто не знает.
- Тебя надо обсудить на бюро. Талант есть, значит, пиши как следует.
- Ну, обсудите меня на бюро. Ну ты, вожак, обсуди меня на бюро! Вожак, веди меня!
Раиса посмотрела на Алену исподлобья, потопталась, толкнула дверь плечом.
- Вожак, ты куда?
Алена схватила варежки с батареи, догнала подругу на улице.
- Вожак, веди меня.
Они дошли до угла. Раиса, как обычно, махнула рукой и шагнула боком на проезжую часть.
- До завтра!
- Вожак, веди меня!
Раиса оглянулась, Алена плелась за ней.
- Вожак, веди меня! Вожак, веди меня! - монотонно повторяла она.
У ворот серого блочного дома Раиса остановилась.
- Куда ты?
Алена тоже остановилась. Обе молча смотрели друг на друга. Раиса хмуро, Алена ясно, открыто.
- Я к тебе, ладно? Андрюшу Вознесенского вслух почитаем. Я не могу почему-то домой идти. Чего-то не так, а?
Раиса переложила портфель из руки в руку, посмотрела в сторону.
- Я не хотела говорить. Отец не просто пьяный пришел. Он маму ударил. Мы с ним не разговариваем.
- Ударил?
- Да, - кивнула Раиса. - Как ты считаешь - комсоргом может быть человек, если у него отец пьет и дерется?
- При чем здесь отец?
- Надо сказать, чтоб переизбрали. Стыдно только.
- Знаешь, - сказала Алена, - пойдем ко мне.
Раиса отрицательно мотнула головой.
- Мама с работы придет. Ее нельзя оставлять одну. Без меня она его простит.
- А ты теперь не простишь?
- Не знаю. Ну, ладно, пока.
Алена осталась на месте. Раиса угрюмо шагала по тротуару. Поскрипывал под сапогами снег. В воротах она поскользнулась, наступив на раскатанную ледяную дорожку, чуть не упала, но не обернулась, не посмотрела назад. Вошла во двор, пересекла его и скрылась в дверях подъезда.
Глава пятая
Еще на лестнице Алена услышала запах ванили, запах пирога. Мама была дома, ушла пораньше с работы.
- Ой, как вкусненько пахнет. - сказала Алена и принялась с преувеличенным энтузиазмом совать нос в кастрюли и сковородки. Это был единственный способ ничего не сказать маме о том, что произошло в школе, - смотреть в духовку, в холодильник, на картошку с синими ростками - "Ой, картошечка проросла", только бы не смотреть маме в глаза. Только бы не спросила мама: "Что случилось?"
- Ты совсем закоченела, Алешка. Сейчас же в ванну!
Алена не возражала. В ванне было тепло, много мыльной пахнущей сосновыми иглами пены, и можно было оставаться еще какое-то время наедине с собой за закрытыми дверями в пару́ и мыльной пене, в бодузановой оболочке, недоступной для внимательных глаз мамы. Алена захватила с собой половинку голубой плиточки, которую нашла под батареей в старом доме. Она пыталась положить ее на воду так осторожно, чтобы плиточка держалась на пузырьках мыльной пены и не тонула. Но у нее ничего не получалось, плиточка ныряла углом, испуская из-под воды мерцающий голубой свет.