18
Красивая женщина в солнечно-желтом сари и таком же чоли сидела, грациозно облокотившись о могучий древний пень. Пень был неровным, как будто дерево не спилили, а чья-то исполинская рука просто переломила неохватный ствол у самого основания. Обломила и унесла, – может, в качестве зубочистки, – потому как в пределах видимости ствол отсутствовал. Несмотря на неровности, в широких морщинах деревянного истукана устойчиво покоился бокал на тонкой высокой ножке, наполненный искристой жидкостью.
– Привет, Нестор, – буднично поздоровалась Нина (а это была она). Нина пригубила шампанское (или амриту?) и глянула на Нестора поверх бокала. Сказала с укоризной:
– Что же ты нас не познакомил? – и улыбнулась. – Знаю, мы из разных миров. Но ты же рассказывал мне о Нагах. Почему умолчал о змейках? – и тут же повела плечом:
– Я бы все равно не поверила.
"Как она логична!" – восхитился Нестор.
– Не поверила! – сказала еще раз, как поставила печать. – Фантазий, Нестор Иванович, у вас много. А вот женщина у Вас одна-с.
Нестор поспешно закивал, безоговорочно соглашаясь.
– Нынче женщины не умеют быть женами. Не хотят ответственности. Не любят впрягаться, – продолжала Нина, но говорила уже не Нестору, а пню. – Судьба жены будет счастливой лишь в том случае, когда многочисленные обязанности легки и приятны, как воздух. Это устойчивое, несмываемое напряжение на разрыв не истощает, а заряжает только ту женщину, для которой сама жизнь воплощена в таком напряжении. Во ты, мой дорогой, любишь свою работу?
Нестор и рад был бы ответить, но не мог произнести ни слова. Как не мог сделать ни шагу.
– Знаю, любишь, – продолжила Нина, не дав мужу шанса на ответ. – А ведь у тебя та еще работа. Каждый день одно и то же: сотня индифферентных ротозеев, ленивых, с донельзя завышенной самооценкой и с уровнем гносеологической активности – ниже ватерлинии. Бьешься об стену – сизиф высшей категории.
"Они не такие! Неправда!" – хотел возразить Нестор, но одновременно с гордостью отметил, что жена – все еще учитель, а потому и термины использует "сленговые". А раз она все еще учитель, то и современных учеников не корит в неискоренимых недостатках, а с тихой любовью указывает на возможности. Просто делает это от противоположного, доводя до абсурда, что на том же сленге называют "апагогэ".
– И что тебе дает твой труд? Верно – моральное удовлетворение. Труд, от которого любой нормальный человек лег бы навзничь и бессильно зарыдал, – этот труд делает тебя сильнее. А почему? Потому что ты на своем месте. И я на своём месте. Я – твоя жена. Это мой плуг, мое поле. И мне не покинуть его, пока от края до края твои просторы золотом не зальет поспевшая пшеница.
"Да она пьяна!" – с удивлением подумал Нестор.
– Но женщины стали другими. – Теперь Нестор видел, что Нина действительно разговаривает с пнем. – Они не готовы к самоотречению. Их не радует будничный труд. Они не хотят мести дом и рожать детей. Они не хотят любить своих мужей. Женщины по-прежнему бредят счастьем, но уже не готовы его дарить. Они требуют права на самореализацию, но забыли при этом, что самое тонкое, самое возвышенное женское искусство – прочная семья. Победы женщины – это победы ее мужа и ее детей. А нынче женщины, как ты, мой древний морщинистый друг: они утратили живую кровь, теперь в них можно разве что вставить бокал шампанского. – И Нина плеснула остатки напитка в огонь, а бокал вернула на неровную природную столешницу.
Пламя костра заискрилось от капель шампанского, как от крупинок магния. Жаркие языки вытянулись к ветвям, за которыми пряталась Луна. И Нестор увидел профили еще двух женщин, сидящих лицом друг к другу. Они расположились на камнях, поросших мхом. Не было на них ни сари, ни чоли – они были одеты по-мужски. На головах были тюрбаны, тело скрывали туники с длинными рукавами, на ногах – длинные штаны, заправленные в короткие сапоги. Одеяния были кроваво-алые. Тут же, прислоненные к камням, на ребрах стояли небольшие кожаные щиты полуэллиптической формы. В землю были воткнуты два коротких прямых меча без ножен – ножны были небрежно брошены поодаль.
Соня и Фея – две прекрасные воительницы. Нестор вспомнил магический круг, вытоптанный в черной грязи на поле битвы, и двух танцовщиц в камизах, стянутых дупаттами. Вспомнил чарующий перезвон кинкини на их ногах и сияние бриллиантов в носовых кольцах-нат. А еще вспомнил двух очаровательных утренних гостий на Кисельной,8 в забавных свитерах с мишками и шишками. И вспомнил "племяшек" Волха, профессиональных спутниц для солидных мужчин, притягивающих мужские (да и женские!) взгляды откровенными нарядами в барчике у мини-гольфа.
Сейчас светленькая и темненькая "племяшки" Семена Немировича были в красных одеждах. И красный – цвет страсти – им несказанно был к лицу. Казалось, они беседовали друг с другом, хотя Нестор был уверен, что каждая из них обращается именно к нему.
– Как думаешь, – спрашивала Соня у Феи (или у Нестора?), – в ком больше героизма: в поваре, на котором пестрый фартук, или в бравом солдате в походной униформе?
– Надо поставить их рядом и глянуть, – подумав, заключила Фея.
– Поставь и глянь, – разрешила ее собеседница.
Фея снова задумалась на секунду, затем сообщила:
– Повар будет толще и румянее. Хотя ты говоришь, что солдат в походе, значит, на спецпайке. Даже не знаю… С точки зрения хищной сексуальной пластики, солдат, конечно, впечатляет больше. Но плотные люди – добрее, а я люблю добрых. Если на сегодня, то – солдат. Если на три дня и более – повар.
– Я о героизме, а не о "хищной сексуальной пластике" или какой-то абстрактной доброте, – напомнила Соня.
– А разве, это не одно и то же? – искренне удивилась Фея.
Соня подкинула в костер несколько поленьев, потом вернулась к разговору.
19
– Героизм – явление социально ориентированное, – пояснила Соня всем сидящим у костра и стоящему в кустах на краю поляны Нестору. – Герой свершает действия не в личных интересах, а в интересах народных масс, а еще лучше – в интересах передовых классов. Героизм требует от человека готовности к самопожертвованию.
– Все сходится, – невозмутимо возразила Фея. – И сексуальность, и доброта – явления социально ориентированные. Что может претендовать на большую значимость для общества, чем половое влечение или доброе отношение к ближнему? Продолжать человеческий род и хранить его – два самых социально ориентированных действия. И вообще, – Фея потянулась за мечом, обхватила рукоять, извлекла оружие из земли и принялась любоваться игрой огненных бликов на лезвии, – Гегель, например, считал, что совпадение индивидуальной самостоятельности личного дела и его всеобщего значения относится к периоду, предшествующему становлению развитого государства. С рождением государства умирает героизм.
– Ты так думаешь? – заинтересовалась Соня.
– Не я, – сказала Фея, не отрывая взгляд от лезвия. – Гегель.
– И ты с ним согласна?
– Абсолютно, – кивнула Фея.
– Можешь пояснить?
– Легко. Героизм не возможен в государстве…
– В любом? – быстро перебила Соня.
– В любом! – категорично заявила Фея. – По сути. Просто потому, что в любом государстве общественно значимыми считают не интересы каких-то там масс, а интересы государства. А государство, как мы безусловно убеждены, – это структура, созданная для удовлетворения интересов лишь части общества, причем крайне незначительной части. Согласна, коллега?
– Лишь отчасти, прости за тавтологию, – Соня пожала плечами и потянулась за своим мечом; пучком травы стала осторожно протирать лезвие от налипших влажных комьев земли и мха. – Именно поэтому ты перестала служить бескорыстно и решила продавать свои услуги за деньги?
– А ты продаешь свой резвый меч и натренированное тело по другой причине? – откликнулась Фея почти ехидно. – Не потому ли, что и для тебя присяга утратила свой героический вкус?
– Присяга не может утратить вкус, – возразила Соня, но как-то неуверенно. – Просто нужно знать, кому присягать. – И постаралась перевести тему:
– С поваром и солдатом мы не закончили…
– А мы про них и говорим, – уверила Фея. – Солдат приносит присягу государству, ему и служит, его и защищает. Есть героизм в таком служении?
– Разве нет? – коварно удивилась Соня.
– А что такое государство? – парировала Фея.
– Ну, так мы до утра с тобой не выгребем, – заметила Соня без энтузиазма. Но Фея продолжала, не обращая внимания на Сонино уныние:
– Если государство объединяет массы на основе социальных, культурных интересов, то служить такому государству – деяние бесспорно героическое. Но если рассматривать государство таким, каково оно есть, – как машину для поддержания владычества одних над другими на основе разделения труда и прав собственности, – то никакого героизма в таком служении не сыщешь.
– Маркса начиталась? – улыбнулась Соня. – А если эти "другие" сами желают ходить под княжеской рукой?
– Так оно чаще всего и бывает, – согласилась Фея. – Так оно и должно быть. Мы воюем, они, – Фея указала на Нину, – торгуют, пашут, занимаются ремеслом. Они, – Фея указала на Зоеньку, – служат и рады этому. Вот только правильно змейка сказала: в хозяева лезут все наперебой. И пропадает желание героически служить таким лжехозяевам, желание героически работать на них или их героически защищать. Вот тебе и героизм солдата.
Нестор не смог разобраться, в чем, собственно, по мнению Феи, заключен героизм солдата. Нестор был историком – с цеховой и общечеловеческой точек зрения, он всегда признавал воинский долг как наиболее героический и почетный. Но Соня, видимо, подругу поняла (или просто решила завершить затянувшийся спор):
– Согласна. А повар?
– А повар не присягает никому. Он просто готовит. Не знаю, готов ли он по роду службы к самопожертвованию, но вот уж точно, что его деяния – общественно ориентированные. Кроме того, я встречала таких поваров, у которых что ни блюдо – так настоящий подвиг. Героический и достопамятный.
– "Я сам служу, сударыня. Каждый день к девяти утра я должен идти в мой магистрат. Я не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть", – процитировала Соня Григория Горина голосом Игоря Кваши, игравшего бургомистра в кинофильме "Тот самый Мюнхгаузен".
– Ну-ка, прекратите болтовню, – раздался знакомый голос. – Мальчик мерзнет там в одиночестве, а вы тут спорите ни о чем. Как можно? Зовите его к огню!
– Мама? – Нестор устал удивляться.
Софья Николаевна сидела лицом к Нестору, смотрела на него немного рассеянно и очень по-доброму. Так она смотрела всегда. Ее чоли и сари были белоснежными – ткань клубилась летними ясными облаками.
– А разве можно? – спросила Зоенька, и сомнение отразилось на всех женских лицах. На всех, кроме маминого.
Мама кивнула, и неожиданно все заулыбались Нестору – и Зоенька в черном, и солнечная Нина, и алые подруги Фея и Соня. Каждая звала, каждая приглашала присесть рядом. И Нестор понял, что загадочные оковы спали, что теперь он волен идти к костру и волен говорить. Он сделал шаг, другой, и вот уже языки пламени обжигают вытянутые замерзшие руки. Нестор постоял немного, осмотрелся, обогрелся, и, обогнув костер, опустился на мягкий мох рядом с мамой. Если уж слушать упанишады, то поближе к ногам совершенномудрого и дваждырожденного.
– Опять стирать и штопать! – пожурила мать, и Нестор вдруг понял, что на нем те же самые одежонки, в которых некогда лазал через липкий мазут, битое стекло и колючую проволоку. Шортики и рубашонка в три пуговицы размер имели взрослый, а вот фасон – детский, нелепый на тридцатитрехлетнем мужчине. Одежда действительно была изрядно испачкана и изодрана по пути через негостеприимный лес. Нестору стало стыдно.
– А почему мне было нельзя к костру? – спросил Нестор, хотя это был не самый важный из его вопросов. Просто он первым пришел в голову.
– Это раньше было нельзя, – улыбнулась Софья Николаевна. – А теперь можно.
20
Нестор сидел, поджав ноги. За время одинокого блуждания по лесу он умудрился исцарапать все открытые места: от нижнего края шортов до растянутых резинок темно-синих гольфиков. Были еще и сандалики – потрепанные, из коричневого кожзаменителя, с дурацкими пряжками в виде металлических штампованных ромашек. Сидел и, как в детстве, слушал маму.
– Твой мир, любимый, – говорила Софья Николаевна, – лежит в ином измерении. Ни одной женщине не прорваться – не пробраться туда. Как бы она ни заботилась о тебе, как бы ни стремилась тебя понять – ни одной женщине не прикоснуться к тебе по-настоящему.
– Даже тебе, мама?
– В первую очередь, – мне. Я же вижу в тебе сына. Только сына, опору рода, гарантию моего бессмертия. Зоенька видит перспективного Нага (змейка встрепенулась, пытаясь возразить, но Софья Николаевна остановила ее порыв небрежным, но властным жестом), платформу для собственной карьеры. Нина – мужа, опору семьи (Нина не стала возражать, только пожала плечами), а значит, основу благополучия. Моя тезка и ее подруга, – мама указала на Соню и Фею, – могут подобраться к тебе ближе других женщин, как это ни странно. Проституткам, – девушки шутливо насупились, поэтому Софья Николаевна уточнила:
– Хорошим проституткам всегда были доступны такие мужские глубины, которые и не снились ни женам, ни подчиненным, ни даже матерям. Но и среди них, мой наивный Мастер, ты бы не отыскал свою Маргариту. Однако… – тут Софья Николаевна выдержала театральную паузу. – Однако и тебе не было дороги в наши миры.
– Что изменилось? – спросил Нестор.
– Жизнь, – улыбнулась мама. – Изменилась жизнь. В народе нынче преизбыток веры, но при этом острый дефицит доверия. Слуги не доверяют своим хозяевам; земледельцы и ремесленники потеряли не только доверие, но и уважение к собственному труду – он больше не радует их, не приносит удовлетворения; воины потеряли доверие к своим командирам и – что печально – к государству, которому служат. Женщины не доверяют мужчинам, а мужчины – женщинам. Некомпетентный, недоверчивый, несправедливый мир.
– Разве так было не всегда? – резонно заметил Нестор.
– Всегда, – с печальной улыбкой согласилась мать. – Человек – существо буйное, амбициозное, непоседливое, алчное. Человек всегда ищет и находит – часто не свое. Чужие территории, чужие дома, чужих женщин. Люди унижают друг друга, завидуют друг другу, убивают друг друга. Те, кому назначено быть слугой, метят в кормчие. Нет никого страшнее, чем холоп в боярах. Хотя их не боятся, их жалеть нужно: без души, без разума, без сакральной идеи. Да что там! Даже без внятной цели. Вот только игрушки у них опасные. Ладно бы только для них опасные. Так нет же – весь мир под угрозой.
– Бомбы? – уточнил Нестор.
– Бомбы – как бомбы, а вот деньги в их руках – то еще чудо. Они способны сделать белое черным, поменять местами причины и следствия, вывернуть наизнанку саму суть жизненных процессов.
– А как же наша победа у Белого Ясеня? Деньгон оказался грязью, жижей… – Нестор перестал строить догадки, воспринимал эту беседу как данность и больше не дивился, почему разные женщины из разных миров вдруг оказались в странных одеждах вокруг одного костра.
– Никогда не понимала, зачем люди барахтаются в этой грязи, – фыркнула Зоенька.
– Грязи? – резко повернулась Нина. – Вот бы послушать, как ты в нашем мире заговоришь, чистенькая – без грязи, но с ребенком. На зарплату учителя.
– Завуча! – Нестор даже хлопнул себя от досады по голым исцарапанным коленкам. – Полгода уже, как завуч! – но его никто не слушал.
– А мы вот избирательно подходим к решению вопроса, – говорила Фея. – Иногда как на крыльях носим человека. И сами парим. Хотя с него той грязи в результате – один комок. А другой завалит грязью по уши. А вот нет желания – и отказываем.
– Мы можем себе позволить, – гордо поддержала подругу Соня.
Нестор вспомнил, как они "танцевали бхаратанатьям" втроем на придомовом участке на Кисельной, 8, и ему стало стыдно. Не мучительно больно, а просто стыдно. Грязью тогда перепачкались солидно, но настоящей, обычной, а не метафорической.
– Где вы видели, чтобы жить в грязи, да не измазаться? – Нина попала в такт Несторовым мыслям.
– Я же не спорю, – ретировалась Зоенька. – Просто говорю, что реальному миру Небытия деньги чужды. Нет их у нас, – и змейка развела руками, как бы извиняясь. – Выходит, их использование нарушает что-то там во вселенской гармонии. Претит естественному ходу вещей.
– Претит ей! – возмутилась Нина. – Деньги ей претят!
– Не мне, – исправила Зоенька, – а естественному ходу.
– А мне кажется – змейка права, – задумчиво сказала Соня. – Вот какое-то противное чувство, когда клиент рассчитывается. Хоть не бери. Но как жить?
– А вы делом займитесь естественным, тогда и противно не будет, – Нина спорила больше по инерции, чем из убеждений.
– Вот самым что ни на есть естественным делом мы и занимаемся! – Фея в негодовании от такой несправедливости широко развела руками. Поскольку в правой руке по-прежнему был зажат меч, то Соне пришлось отпрянуть, чтобы не потерять нос.
– Закончим, – тихо сказала Софья Николаевна, и все мгновенно замолчали. Каждая женщина подбросила в костер по поленцу. В наступившей тишине уютно затрещали дрова.
Нестор не узнавал мать – всегда такая покорная, молчаливая, во всем согласная с отцом, если она и могла возразить, то лишь для поддержания беседы. Мать всегда тихо была рядом – и с мужем, и с сыном. Здесь же, у костра в ночном лесу, Софья Николаевна в белоснежном сари была воплощением мудрости и власти. Нестор залюбовался матерью.
– Видишь, любимый, – улыбнулась сыну Софья Николаевна, – из-за денег – всегда разлад.
– Что ж поделать? Неизбежное зло, – вздохнул Нестор и тоже бросил в огонь поленце. Оно глухо упало с краю и откатилось в сторону. Вставать и водружать деревянную чушку в пламя Нестор не стал.
– Ой, ли? – прищурилась Софья Николаевна. И вдруг поднялась и выпрямилась. В один с нею миг вскочили на ноги все ночные собеседницы. У Нестора заплясали перед глазами черные, желтые, красные и белые пятна.
– Неизбежное ли? – вновь вопросила мать и отступила на шаг. Ее тут же проглотила темнота леса. Девушки тоже сделали шаг назад, и Нестор остался у костра совсем один. Это было так неожиданно, что по коже пробежали морозные муравьи.
"Если на коже муравьи, – совсем некстати подумал Нестор, – значит, рядом муравейник".
Костер мерк. Нестор быстро протянул руку и подбросил все-таки свое поленце. Оно лишь прибило пламя. В стороны разлетелись редкие искры. Еще одно поленце, и еще, но пламя беспомощно скользило по древесной коре, не умея, не желая цепляться за жизнь. Через короткую минуту наступил мрак.