Генриетта, как в подобном же случае господин Бовари, пыталась разобраться в сюжете. Иногда она толкала своих спутников и спрашивала, при чем тут Вальтер Скотт. По временам она мрачно озиралась вокруг. Публика казалась пьяной, даже Каролина, в жизни не бравшая ни капли в рот, подозрительно раскачивалась. Волны неистового возбуждения, зарождаясь буквально из ничего, захлестывали зал. Кульминации оно достигло в сцене сумасшествия. Лючия, вся в белом, как того требовал ее недуг, внезапно подобрала свои струящиеся волосы и поклонилась публике. В ту же минуту из-за кулис (она притворилась, будто не видит) появилось нечто вроде бамбуковой рамы для сушки белья, сплошь утыканной букетами. Выглядело это преуродливо, цветы по большей части были искусственные, Лючия прекрасно это знала, публика тоже. Все знали, что рама - театральный реквизит и эта штука проделывается из года в год, чтобы раззадорить публику. Тем не менее явление рамы вызвало бурю. С криком радости и изумления певица обняла раму, вытащила два цветка поприличнее, прижала к губам и кинула в ряды поклонников. Те с громкими криками кинули их обратно, голоса их звучали мелодично. Маленький мальчик в одной из лож, расположенных на сцене, выхватил у сестры гвоздики и протянул певице. С криком "Che carino!" та бросилась к мальчугану и поцеловала его. Шум поднялся невообразимый.
- Тише, тише! - закричали сзади пожилые зрители. - Пусть богиня продолжает!
Но молодые люди в соседней ложе не унимались и умоляли Лючию оказать им те же милости. Она сделала шутливо-отрицательный жест, отводя просьбу. Один из юношей швырнул в нее букетом. Она оттолкнула букет ногой. Но тут же, поощряемая ревом публики, подобрала цветы и швырнула в зал. Генриетте, как всегда, не повезло. Букет попал ей прямо в грудь, из него выпала любовная записочка.
- Это ты называешь классикой? - завопила Генриетта, вскакивая с места. - Сплошное неприличие! Филип, сейчас же уведи меня отсюда!
- Чье это? - закричал ее брат, поднимая кверху в одной руке букет, в другой - записочку. - Чье?
Зал словно взорвался. В одной из лож началось бурное движение, будто кого-то выталкивали вперед. Генриетта двинулась по проходу, мисс Эббот поневоле последовала ее примеру. Филип, не переставая смеяться и выкликать: "Чье это?" - замыкал шествие. Он был пьян от возбуждения. Жара, усталость, восторг бросились ему в голову.
- Слева! - крикнули ему. - Innamorato находится слева!
Филип покинул своих дам и юркнул к ложе. Навстречу ему поперек балюстрады вытолкнули молодого человека. Филип протянул ему букет и записку. И вдруг его крепко схватили за руки и горячо их пожали. Филип нисколько не удивился, ему это показалось вполне естественным.
- Почему вы не написали? - воскликнул молодой человек. - Зачем такой сюрприз?
- Да нет, я написал, - весело и громко откликнулся Филип. - Я оставил карточку сегодня днем.
- Тише! Тише! - закричала публика, которой все это надоело. - Пусть богиня продолжает!
Мисс Эббот и Генриетта исчезли.
- Нет! Нет! - закричал молодой человек. - Вы от меня не убежите.
Филип вяло пытался высвободить руки. Приветливые молодые люди перегнулись через барьер и приглашали Филипа к ним в ложу.
- Друзья Джино - наши…
- Друг? - воскликнул Джино. - Нет, родственник! Брат! Это фра Филиппо. Приехать из Англии и даже не предупредить!
- Я оставил записку.
Зрители начали шикать.
- Присоединяйтесь к нам.
- Спасибо - я с дамами… не могу…
В следующую минуту его втащили за руки в ложу. Дирижер, видя, что инцидент исчерпан, поднял палочку. Зал утихомирился, и Лючия ди Ламмермур возобновила арию безумия и смерти.
Филип шепотом знакомился с приятными юношами, которые втащили его, - возможно, сыновьями торговцев, или студентами-медиками, или клерками, служащими у стряпчих, или тоже сыновьями зубных врачей. В Италии трудно распознать, кто - кто. Их гостем на сегодняшний вечер был солдат. Теперь он разделил эту честь с Филипом. Им пришлось стоять впереди рядом, обмениваясь любезностями, а Джино, до восхитительности знакомый, играл роль учтивого хозяина. Порой Филипа охватывал приступ страха, до сознания его доходило, какую кашу он заварил. Потом страх проходил, и Филип опять поддавался чарам веселых голосов, смеха, ни разу не прозвучавшего фальшиво, и легкого похлопывания лежащей у него на спине руки.
Только перед самым концом удалось уйти - в тот момент, когда Эдгар запел, бродя между могил своих предков. Новые знакомцы Филипа пригласили его на следующий вечер в кафе "Гарибальди". Он пообещал прийти, потом вспомнил, что по плану Генриетты он к тому времени уже покинет Монтериано.
- Так, значит, в десять часов, - напомнил он Джино. - Мне надо поговорить с вами наедине. В десять утра.
- С удовольствием! - засмеялся тот.
Мисс Эббот не ложилась и поджидала его. Генриетта, по всей видимости, прямо пошла спать.
- Это был он, да? - спросила мисс Эббот.
- Вы угадали.
- Надо полагать, вы ни о чем не договорились?
- Нет, конечно, до того ли мне было? Вышло так… словом, я был не подготовлен. Но какое это имеет значение? Почему бы нам не обсудить дела, пребывая в хороших отношениях? Он совершенно очарователен, друзья его тоже. Теперь и я ему друг. Утраченный и обретенный брат. Ну и что тут плохого? Уверяю вас, мисс Эббот, в Англии - одно, в Италии - другое. Там мы строим планы, руководствуясь высокими моральными принципами. А здесь убеждаемся, какие мы остолопы, ибо жизнь тут идет сама собой, независимо от нас. Боже, что за ночь! Видели ли вы раньше такое лиловое небо и такие серебряные звезды? Словом, как я уже говорил, беспокоиться глупо, он не похож на нежного отца. Этот ребенок ему нужен так же, как и мне. Просто он потешался над моей матерью, как потешался надо мной полтора года назад. Но я его прощаю. У него есть чувство юмора, да еще какое!
Мисс Эббот тоже провела восхитительный вечер, она тоже никогда не видела такого неба и звезд. В ушах у нее звучала музыка, а когда она раскрыла окно, в комнату влился теплый, душистый воздух. Она погрузилась в красоту, красота облекала ее снаружи, проникала в душу. Ей не хотелось спать, ее переполняло счастье. Была ли она когда-нибудь так счастлива? Да, однажды, мартовским вечером, именно здесь, когда Джино и Лилия открыли ей свою любовь, - тем вечером, когда она сама выпустила на свет зло. Теперь она приехала, чтобы исправить содеянное.
Она вдруг вскрикнула от стыда:
- Опять, в том же городе, все то же самое!
Она принялась гасить ощущение счастья, сознавая, что оно греховно. Она вернулась сюда, чтобы бороться против этого злосчастного города, спасти младенческую душу, пока еще невинную. Она здесь для того, чтобы постоять за нравственность, чистоту и святость английского очага. Той весной она совершила грех по неведению. Теперь она более сведуща.
- Помоги мне! - воскликнула она и закрыла окно, словно наружный воздух источал что-то колдовское. Но музыка продолжала звучать у нее в ушах, и всю ночь напролет ей чудились волны мелодий, аплодисменты, смех и молодые люди, которые задорно выкрикивали строчки из бедекера:
Поджибонси, посторонись,
Монтериано лезет ввысь.
Ей вдруг привиделся Поджибонси - безрадостный, беспорядочно раскиданный городок, населенный притворщиками. Проснувшись, она поняла, что видела во сне Состон.
VII
На другое утро около девяти Перфетта вышла в лоджию, но не для того, чтобы полюбоваться видом, а чтобы выплеснуть грязную воду.
- Scuse tanto! - отчаянно завопила она, увидев, что обрызгала высокую молодую леди, которая стучала внизу в дверь.
- Синьор Карелла дома? - спросила молодая леди. Возмущаться не входило в обязанности Перфетты, а стиль гостьи требовал гостиной. Поэтому Перфетта отворила в гостиной ставни, обмахнула тряпкой середку одного стула и пригласила леди сделать одолжение присесть (что было бы действительно большим одолжением со стороны гостьи). Потом бросилась со всех ног в город и забегала по улицам, громко выкликая молодого хозяина в надежде, что тот в конце концов услышит.
Гостиная была посвящена памяти покойной жены. На стене висел глянцевый портрет, по всей вероятности, копия того, что, должно быть, украшал памятник на ее могиле. Над портретом был прибит лоскут черной материи, чтобы придать скорби достойный вид. Но два гвоздика выпали, и лоскут торчал криво, с ухарством, точно шляпка на пьянчужке. На фортепьяно лежала раскрытая негритянская песня, на одном из столиков покоилась бедекеровская "Центральная Италия", на другом - инкрустированная шкатулка Генриетты. Все покрывал густой слой белой пыли, и если пыль сдували с одного сувенира, она тут же оседала на другом. Приятно, когда нас помнят и любят. Не так уж страшно, если забудут совсем. Но если что на свете и кажется нам оскорбительным, так это когда превращают заброшенную комнату в святыню.
Мисс Эббот не села отчасти потому, что в салфеточках могли водиться блохи, а еще потому, что вдруг почувствовала себя дурно и ухватилась за печь, не в состоянии сделать шага. Она изо всех сил боролась с собой, ибо только при условии, что она сохранит хладнокровие, поведение ее можно будет счесть извинительным. Она предала Филипа и Генриетту, собиралась опередить их, сама добыть ребенка. Если ей это не удастся, она не сможет смотреть им в глаза.
"Генриетта и ее брат, - рассуждала она, - не понимают, с кем имеют дело. Генриетта будет груба, агрессивна. Филип будет любезен и ничего не примет всерьез. И оба потерпят неудачу, даже если предложат деньги. Я же начинаю постигать натуру этого человека. Ребенка он не любит, но может обидеться, что для нас одинаково неудачно. Он обаятелен и отнюдь не глуп; он покорил меня в прошлом году, покорил вчера мистера Герритона и, если я не буду осмотрительна, покорит нас всех сегодня, и тогда ребенок вырастет в Монтериано. Он очень сильный человек, Лилия обнаружила это в полной мере, но помню об этом только я".
Ее приход и приведенные выше доводы явились результатом долгой бессонной ночи. Мисс Эббот пришла к выводу, что лишь ей одной дано справиться с Джино, так как только она разгадала его. Она постаралась как можно деликатнее объяснить это в записке, которую оставила Филипу. Ей было огорчительно писать такую записку, потому что ей с детства привили уважение к мужчине, и, кроме того, после их недавнего странного разговора Филип стал ей очень симпатичен. Однобокость его взглядов со временем должна была пройти, а его пресловутое бунтарство, о котором столько судачили в Состоне, как выяснилось, было сродни собственным ее взглядам. Если только он сумеет простить ей теперешнюю выходку, между ними возможна долгая и полезная для обоих дружба. Но для этого она должна выиграть. Никто ее не простит, если она не добьется успеха. Мисс Эббот приготовилась сражаться с силами зла.
Наконец послышался голос ее противника - Джино пел, не сдерживаясь, во всю ширь своих легких, как профессиональный певец. Тут он отличался от англичан, которые относятся к музыке несерьезно и поют только горлом, как бы извиняясь.
Он взбежал по ступенькам и мимоходом взглянул на раскрытую дверь гостиной, но не заметил мисс Эббот. Он отвернул лицо и, продолжая петь, вошел в комнату напротив. Сердце у нее забилось сильнее, в горле пересохло. Всегда делается не по себе, когда тебя не замечают.
Он не затворил дверь, и мисс Эббот через площадку видела, что там делается. В комнате творился невообразимый кавардак. Еда, простыни, лакированные ботинки, грязные тарелки и ножи валялись вперемешку на большом столе и на полу. Но видно было, что это жилой кавардак, что его создает жизнь, а не запустение. Комната все равно была милее того склепа, где стояла она, - там широко разливался мягкий свет, очевидно входящий в какой-то просторный, щедрый проем. Пение прекратилось.
- Где Перфетта? - спросил Джино.
Он стоял спиной к двери и закуривал сигару. Он обращался не к мисс Эббот, он и не ждал ее. Пространство площадки и две открытые двери удаляли его, но в то же время и выделяли, словно актера на сцене - одновременно близкого и недоступного. Она так же не могла окликнуть его, как не могла бы окликнуть Гамлета.
- Ты знаешь! - продолжал он. - Но не хочешь сказать. Очень на тебя похоже. - Джино прислонился к столу и выпустил пухлое кольцо дыма. - Почему это ты не хочешь мне назвать цифры? Я видел во сне рыжую курицу - это двести пять. Неожиданно приехал друг - восемьдесят два. На этой неделе я собираюсь в Терно. Так что скажи мне еще какое-нибудь число.
Мисс Эббот не знала про томболу. Она испугалась. На нее напало оцепенение, которое она не могла стряхнуть, - так бывает, когда очень устанешь. Выспись она ночью, она бы окликнула его, как только он вошел. А теперь он находился в другом мире.
Она следила за колечком дыма. Оно медленно уносилось прочь от Джино и благополучно вылетело на площадку.
- Двести пять - восемьдесят два. Все-таки я поставлю их на Бари, а не на Флоренцию. Не могу объяснить почему. Просто у меня такое ощущение.
Она хотела заговорить, но кольцо гипнотизировало ее. Оно растянулось в эллипс и вплыло в гостиную.
- Ах, тебе не нужен выигрыш? Ты даже не хочешь сказать "спасибо, Джино"? Сейчас же скажи, а то я сброшу на тебя горячий, раскаленный пепел. "Спасибо, Джино…"
Кольцо протянуло к ней свои голубоватые щупальца.
Кольцо окутало ее, словно дыхание из могилы. Она потеряла самообладание и вскрикнула.
В одно мгновение он очутился около нее, спрашивая, что ее напугало, как она сюда попала, почему не позвала его раньше. Он усадил ее. Принес вина, она отказалась. Она не могла произнести ни слова.
- Что случилось? - повторял он. - Что вас напугало?
Он и сам испугался, на загорелой коже выступили капли пота. Не очень-то хорошо, когда за тобой незаметно наблюдают. Все мы раскрываемся, источаем что-то необъяснимо интимное, когда думаем, что одни.
- По делу, - наконец выдавила она.
- Дело - ко мне?
- Очень важное. - Побледнев, она безвольно откинулась на спинку пыльного стула.
- Сперва вам надо прийти в себя. Вино отличное.
Она слабо отказалась. Он налил стакан. Она выпила. И тут же опомнилась. Каким бы ни было дело важным, не следовало приходить сюда, а тем более пользоваться его гостеприимством.
- Вы, вероятно, заняты, - проговорила она, - а так как я неважно себя чувствую…
- Значит, уходить вам пока нельзя. Да я и не занят.
Она нервно поглядела на открытую дверь комнаты напротив.
- А-а, теперь понимаю! - воскликнул он. - Я понял, что вас напугало. Почему же вы не заговорили сразу?
Он повел ее в комнату, в которой жил, и показал ей… ребенка. Она столько думала о нем, о его благополучии, о душе, нравственности, будущих недостатках. Но, как для большинства одиноких людей, он был для нее всего лишь словом, подобно тому, как для здорового человека смерть - лишь слово, а не реальное событие. Реальный ребенок, спавший на грязной подстилке, привел ее в замешательство. Он перестал быть отвлеченной проблемой. Перед ней была плоть и кровь, дюймы и унции жизни - восхитительный, не подлежащий сомнению факт, который произвели на свет мужчина и женщина; к нему можно было обращаться, со временем он станет отвечать, а впоследствии может и не отвечать, если ему не захочется, и станет копить где-то внутри себя собственные, одному ему принадлежащие мысли и удивительные переживания. Он-то и был тем механизмом, к которому последние месяцы она и миссис Герритон, Филип и Генриетта заглазно примеряли свои многообразные идеалы: решали, что в свое время он будет двигаться в ту или иную сторону, обязан совершать такие-то, а не другие поступки. Должен принадлежать к евангелистской церкви, обладать высокими устоями, быть тактичным, воспитанным, артистичным - превосходные идеалы, ничего не скажешь. Но сейчас, когда она увидела младенца, спящего на грязной тряпке, у нее возникло большое желание не навязывать ему ни одного из этих идеалов, не оказывать никакого влияния, разве ровно столько, сколько содержится в поцелуе или в неопределенной, смутной, но искренней молитве.
Но путем длительных упражнений она научилась управлять собой, и ее чувствам и поступкам не полагалось пока совпадать. Для того чтобы восстановить уверенность в себе, она попыталась вообразить, будто находится в своем приходе, и соответственно повела себя.
- Какой замечательный ребенок, синьор Карелла. Как мило, что вы с ним разговариваете. Правда, я вижу, неблагодарное маленькое создание спит! Ему семь месяцев? Нет, восемь, конечно, восемь. Поразительно крупный ребенок для своего возраста.
Невозможно говорить свысока по-итальянски. Поэтому покровительственные слова выговорились искренне приветливо, и Джино улыбнулся от удовольствия.
- Не стойте. Посидим в лоджии, там прохладно. В комнате такой беспорядок, - добавил он с видом хозяйки, которая просит извинения за то, что на ковре в гостиной оказалась нитка.