- Ах, мама велела? Вот как? - прошипел взбешенный Филип. Щель, через которую ему выдали билеты, была такой узкой, что их просунули боком. Италия была невыносима, а железнодорожная станция во Флоренции была центром этой Италии. И все же Филип испытывал странное чувство, что он сам в этом повинен, что, будь в нем самом чуточку больше человечности, страна показалась бы ему не столько невыносимой, сколько забавной. Потому что очарование все равно оставалось - он ощущал это; очарование настолько сильное, что оно пробивалось, несмотря на носильщиков, шум и пыль. Очарование это таилось в раскаленном синем небе над головой, в равнине, выбеленной сушью - сушью, сковывавшей жизнь крепче, чем мороз, в изнуренных просторах вдоль Арно, в руинах темных замков, которые возвышались на холмах, колыхаясь в жарком воздухе. Все это он замечал, хотя голова у него раскалывалась, кожу сводило, он был марионеткой в чужих руках, и сестра это прекрасно сознавала. Ничего приятного от теперешней поездки в Монтериано он не ждал. Но даже неудобства путешествия нельзя было назвать заурядными.
- А люди живут там внутри? - спросила Генриетта. Они уже сменили поезд на леньо, повозка теперь выехала из засохшей рощи, и перед ними открылась конечная цель их путешествия.
Филип, чтобы подразнить сестру, ответил "нет".
- А чем они занимаются? - продолжала допрашивать Генриетта, нахмурив лоб.
- Там есть кафе. Тюрьма. Театр. Церковь. Крепостные стены. Вид.
- Нет, это не для меня, спасибо, - проговорила Генриетта после тяжкого молчания.
- Никто вас и не приглашает здесь оставаться, мисс. Вот Лилию пригласил очаровательный молодой человек с кудрями на лбу и белоснежными зубами. - Филип вдруг переменил тон: - Генриетта, послушай, неужели ты не находишь здесь ничего привлекательного, чудесного? Ровно ничего?
- Ничего. Город уродлив.
- Верно. Но он древний, невероятно древний.
- Единственное мерило - красота, - возразила Генриетта. - По крайней мере так ты говорил, когда я зарисовывала старинные здания. Очевидно, ты говорил это мне назло?
- Я не отказываюсь от своих слов. И в то же время… не знаю… так много здесь всего происходило, люди жили здесь так тяжело и так великолепно… мне трудно объяснить.
- И не старайся, все равно ничего не получится. По-моему, сейчас не самый подходящий момент разводить италоманию. Я думала, ты от нее излечился. Лучше будь любезен сказать мне, как ты намерен поступить по приезде. Надеюсь, на сей раз ты не попадешься так глупо.
- Прежде всего, Генриетта, я устрою тебя в "Стелла дʼИталиа" с тем комфортом, какой подобает твоему полу и нраву. Затем приготовлю себе чаю. После чая пойду с книжкой в Святую Деодату и там почитаю. В церкви всегда так прохладно и свежо.
Мученица Генриетта не выдержала.
- Я не очень умна, Филип, и, как тебе известно, не лезу вон из кожи, чтобы казаться умной. Но я понимаю, когда надо мной издеваются. И различаю зло, когда его вижу.
- Ты имеешь в виду?..
- Тебя! - выкрикнула она, подпрыгнув на подушках и вспугнув рой блох. - На что нужен ум, если мужчина убивает женщину?
- Генриетта, мне слишком жарко. О ком ты говоришь?
- О нем. О ней. Если ты не остережешься, он убьет тебя. И так тебе и надо!
- Ай-ай-ай! Ты бы сразу поняла, как хлопотно очутиться с трупом на руках. - Он сделал попытку обуздать себя: - Я не одобряю этого субъекта, но мы же отлично знаем, что он не убивал ее. Даже в письме, где она написала предостаточно, ни разу не упоминается, что он причинял ей физические страдания.
- Все равно он ее убил. То, что он себе позволял… это даже нельзя произнести вслух…
- Придется произнести, если уж говорить на эту тему. И не придавай таким вещам чересчур большого значения. Если он был неверен своей жене, это не значит, что он отъявленный мерзавец. - Филип бросил взгляд на город. И город словно подтвердил его мысль.
- Но это высшее испытание. Мужчина, который неблагородно обращается с женщиной…
- Оставь, пожалуйста! Прибереги это для своей Кухоньки. Нашла тоже высшее испытание! Итальянцы отродясь не обращались с женщинами благородно. Если осуждать за это синьора Кареллу, то придется осудить всю нацию в целом.
- Да, я осуждаю всю нацию в целом.
- А заодно и французов?
- И французов тоже.
- Не так-то все просто, - заметил Филип скорее сам себе, чем ей.
Генриетта, однако, считала, что все крайне просто, и поэтому опять напустилась на брата:
- А как насчет ребенка, скажи на милость? Ты наговорил кучу остроумных фраз, свел на нет мораль и религию и не знаю что еще. Но как насчет ребенка? Ты считаешь меня дурой, а я наблюдаю за тобой весь день - ты ни разу не упомянул о ребенке. Значит, ты о нем и не думаешь. Тебе все равно, Филип. Я прекращаю все разговоры с тобой. Ты невозможен.
Она выполнила обещание и не раскрывала рта до конца пути. Но глаза ее горели гневом и решимостью, ибо, будучи женщиной сварливой, она в то же время была прямодушной и храброй.
Филип вынужден был признать, что упрек справедлив. Его ни капли не интересовал ребенок, хотя он и собирался выполнить свой долг и, безусловно, верил в успех. Если Джино готов был продать жену за тысячу лир, то почему бы ему не продать свое дитя за меньшую сумму? Предстоит просто торговая сделка. Чем же она может помешать всему остальному? Глаза Филипа опять были прикованы к башням, как весной, когда он ехал в повозке с мисс Эббот. Но на этот раз мысли его были куда приятнее, так как теперь он был равнодушен к исходу дела. Сейчас он подъезжал к городу в настроении любознательного туриста.
Одна из башен, не менее грубая, чем остальные, с крестом на верхушке, была колокольней коллегиальной церкви Святой Деодаты, святой девы времен средневековья, покровительницы города, - в истории ее жизни странным образом смешалось трогательное и варварское. До того она была святой, что всю жизнь провела лежа на спине в доме своей матери, отказываясь есть, играть с другими детьми, работать. Дьявол, завидуя подобной святости, всячески искушал ее. Развешивал над нею виноградные кисти, показывал заманчивые игрушки, подпихивал мягкие подушки под затекшую голову. Напрасно перепробовав все эти ухищрения, дьявол поставил подножку ее матери, и та скатилась с лестницы на глазах у дочери. Но столь святой была дева, что она не встала и не подняла мать, а продолжала стойко лежать на спине и тем обеспечила себе почетное место в раю. Умерла она всего пятнадцати лет от роду, из чего явствует, какие богатые возможности открыты перед любой школьницей. Те, кто думает, будто жизнь ее прошла бессмысленно, пусть-ка вспомнят победы при Поджибонси, Сан-Джиминьяно, Вольтерра, наконец, при Сиене: все они были одержаны с именем святой девы на устах. Пусть только взглянут на церковь, выросшую на ее могиле. Грандиозные замыслы создать мраморный фасад остались неосуществленными, по сегодняшний день церковь одета темным неотшлифованным камнем. Но для внутренней отделки призвали Джотто, чтобы он расписал стены нефа. Джотто призвали, но он не приехал, как установлено новейшими немецкими исследованиями. Как бы то ни было, фресками расписаны стены нефа, два придела в левом поперечном нефе, а также арка, ведущая в места для хора. На этом росписи кончились. Но вот во времена расцвета Возрождения прибыл в Монтериано один великий художник и провел несколько недель у своего друга, правителя города. В промежутках между пирами, дискуссиями по этимологии латыни и балами он захаживал в церковь и там, в пятом приделе справа, постепенно написал две фрески, изображающие смерть и погребение святой Деодаты. Вот почему в бедекере против Монтериано стоит звездочка.
Святая Деодата была более удачной спутницей, нежели Генриетта, и продержала Филипа в приятных мечтаниях до той минуты, пока повозка не остановилась у отеля. В отеле все спали, так как в такую пору дня надо быть идиотом, чтобы заниматься какой бы то ни было деятельностью. Даже нищих не было. Кучер снес их саквояжи в вестибюль (тяжелый багаж они оставили на станции) и пошел бродить по дому, пока не нашел комнату хозяйки.
В эту минуту Генриетта произнесла короткое слово "иди".
- Куда? - вопросил Филип, кланяясь хозяйке, которая плыла вниз по лестнице.
- К итальянцу. Иди.
- Добрый вечер, синьора! Всегда приятно возвратиться в Монтериано… Не глупи. Никуда я сейчас не пойду. Ты мешаешь пройти… Я хотел бы две комнаты….
- Иди. Сию минуту. Сейчас. Хватит. Иди.
- Будь я проклят, если пойду. Я хочу чаю.
- Бранись сколько угодно! - воскликнула Генриетта. - Богохульствуй! Поноси меня! Но пойми, я не шучу.
- Генриетта, не актерствуй. Или играй получше.
- Мы сюда приехали за ребенком, и только для этого. Я не потерплю легкомыслия, увиливания и всякой болтовни про картины и церкви. Подумай о матери: разве затем она тебя посылала сюда?
- Подумай о матери и не стой поперек лестницы. Дай кучеру и хозяйке сойти, а мне подняться и выбрать номера. Отойди.
- Не отойду.
- Генриетта, ты с ума сошла.
- Думай как тебе угодно. Ты не подымешься наверх, пока не повидаешь итальянца.
- Синьорина неважно себя чувствует… - объяснил Филип. - Это от солнца.
- Poveretta! - вскричали вместе хозяйка и возчик.
- Оставьте меня в покое! - злобно огрызнулась Генриетта. - Мне до вас тут никакого дела нет. Я англичанка. Вы не сойдете вниз, а он не поднимется наверх, пока не отправится за ребенком.
- La prego… piano… piano… è unʼaltra signorina che dorme…
- Генриетта, нас арестуют за скандал. Неужели ты не понимаешь, как это нелепо?
Генриетта не понимала, и в том была ее сила. Она обдумала эту сцену дорогой, и теперь ничто не могло помешать ей. Ни брань спереди, ни ласковые уговоры сзади не действовали на нее. Кто знает, сколько еще стояла бы она, как венчаемый Гораций, запирая собой лестницу. Но в этот миг дверь спальни, выходившей на верхнюю площадку, открылась, и появилась "еще одна синьорина", чей сон они потревожили. То была мисс Эббот.
Когда Филип очнулся наконец от столбняка, он ощутил негодование. С него хватит того, что мать управляет им, а сестра застращивает. Вмешательство третьей особы женского пола вывело его из себя до такой степени, что он, отбросив вежливость, уже собирался высказать все, что думал, но не успел: при виде мисс Эббот Генриетта испустила пронзительный крик радости:
- Каролина, как вы сюда попали?
И, несмотря на жару, она взбежала по лестнице и наградила свою приятельницу нежным поцелуем.
Филипа осенила блестящая мысль.
- Генриетта, у вас найдется что порассказать друг другу. А я тем временем послушаюсь твоего совета и навещу синьора Кареллу.
Мисс Эббот издала не то приветственный, не то испуганный писк. Филип не отозвался на этот звук и не подошел к ней. Даже не заплатив извозчику, он улизнул на улицу.
- Выцарапайте друг дружке глаза! - воскликнул он, грозя кулаком окнам отеля. - Задай ей перцу, Генриетта! Отучи соваться не в свои дела! Задай ей, Каролина! Научи быть благодарной! Ату, леди, ату!
Случайные прохожие глядели на него с интересом, но не приняли за сумасшедшего. Подобные сцены в Италии нередки.
Филип попытался думать о таком обороте событий как о чем-то забавном, но из этого ничего не получилось. Появление мисс Эббот задело его за живое. Либо она заподозрила его в бесчестности, либо сама вела нечестную игру. Он отдал предпочтение последней версии. Быть может, она уже виделась с Джино и они вместе придумали, как бы поутонченнее унизить Герритонов. Возможно, Джино шутки ради уже продал ей младенца задешево - шутка как раз в его духе. Филип до сих пор помнил смех Джино, которым завершилась его, Филипа, бесславная поездка в Италию, помнил грубый толчок, поваливший его на кровать. Что бы ни означало присутствие мисс Эббот, оно портило комедию - ничего смешного от нее ждать не приходилось.
Размышляя таким образом, он быстро прошел через весь городок и очутился у ворот на другом его конце.
- Где живет синьор Карелла? - спросил он таможенников.
- Я покажу! - пропищала какая-то девочка, возникшая словно из-под земли, как это свойственно итальянским детям.
- Она вам покажет, - подтвердили таможенники, одобрительно кивая головами. - Всегда, всегда следуйте за нею, и с вами не случится ничего плохого. На нее можно положиться.
Она моя дочка племянница сестра.
Филип хорошо знал все эти родственные связи. Они разветвлялись в случае надобности по всему полуострову.
- Ты случайно не знаешь, синьор Карелла дома? - спросил он девочку.
Да, он как раз недавно входил в дом, она сама видела. Филип кивнул. Сегодня он с нетерпением ждал свидания; состоится дуэль умов, а противник его не силен в этом виде оружия. Что затевает мисс Эббот? Сейчас он узнает. Пока они там выясняют отношения с Генриеттой, он все выяснит у Джино. Филип следовал за таможенной дочкой вкрадчивой походкой, точно дипломат.
Идти им пришлось недолго, так как они были возле ворот Вольтерра, а дом, как уже известно, стоял прямо напротив. В полминуты они спустились по той самой тропке, проложенной мулами, и очутились у входа в дом. Филип улыбнулся, во-первых, представив себе в этом доме Лилию, а во-вторых, предвкушая победу.
Таможенная племянница набрала в легкие воздуху и закричала что было мочи. Последовала внушительная пауза. Потом наверху в лоджии показалась женская фигура.
- Перфетта, - пояснила девочка.
- Мне надо видеть синьора Кареллу! - прокричал Филип.
- Нету!
- Нету! - удовлетворенно повторила девочка.
- Так чего же ты говорила, будто он дома?
Филип от злости готов был задушить девчонку. Он как раз созрел для свидания: чувствовал в себе должное сочетание негодования и сосредоточенности, когда кровь кипит, а голова холодна. Но в Монтериано вечно все идет вкривь и вкось.
- Когда он вернется? - крикнул он опять. Прескверная история.
Перфетта не знала. Он уехал по делу. Может быть, вернется к вечеру, а может, и нет. Уехал в Поджибонси.
Услыхав слово "Поджибонси", девочка приставила большой палец к носу, растопырила пальцы, помахала ими в сторону равнины и при этом запела, как, вероятно, пели ее прапрапрабабки семьсот лет назад:
Поджибонси, посторонись,
Монтериано лезет ввысь.
Затем она попросила у Филипа монетку. Одна немецкая леди, питающая интерес к прошлому, дала ей весной полпенни.
- Я хочу оставить записку! - крикнул он.
- Сейчас Перфетта пошла за корзинкой, - объяснила девочка. - Когда вернется, спустит ее вниз - вот сюда. Вы положите в нее вашу карточку. Потом она поднимет корзинку - вот так. И тогда…
Когда Перфетта вернулась, Филип вспомнил про младенца и попросил показать его. Младенца пришлось искать дольше, чем корзину, и Филип обливался потом, стоя на вечернем солнцепеке, стараясь не вдыхать сточных ароматов и не дать девчонке снова запеть песенку, поносящую Поджибонси. Оливы во дворе были увешаны выстиранным бельем, накопившимся, должно быть, за неделю, а похоже, и за целый месяц. Какая жуткая цветастая блуза! Где он ее видел? Наконец он вспомнил - на Лилии. Та купила ее "на каждый день" для Состона, а потом увезла в Италию, где "все сойдет". Филип еще пожурил ее за такое отношение к Италии.
- Красавчик, ровно ангел! - завопила Перфетта, протягивая вперед сверток, очевидно, являющийся сыном Лилии. - Но с кем же я разговариваю?
- Спасибо. Вот моя карточка. - Филип вежливо просил у Джино встречи на следующее утро. Но прежде чем положить записку в корзину и выдать себя, он решил кое-что разузнать. - Не приходила ли на днях молодая леди? Молодая англичанка?
Перфетта извинилась - она стала глуховата.
- Молодая леди, бледная, большая, высокая?
Перфетта не расслышала.
- Молодая леди!
- Перфетта туга на ухо, когда захочет, - заметила таможенная сестра. Пришлось Филипу примириться с этой особенностью Перфетты и пуститься в обратный путь. Около ворот Вольтерра он отвязался от противной девчонки, дав ей два пятицентовика. Она осталась недовольна, так как получила меньше, чем ожидала, и к тому же у него был недовольный вид, когда он давал ей деньги. Проходя мимо ее отцов и дядьев, он подметил, что они перемигиваются. Все в Монтериано словно сговорились дурачить его. Он чувствовал себя усталым, озабоченным, сбитым с толку и уверенным лишь в одном - что он вне себя от злобы. В таком настроении он вернулся в "Стелла дʼИталиа". Когда он начал подниматься по лестнице, из столовой в первом этаже высунулась мисс Эббот и с таинственным видом поманила его.
- Я хотел, наконец, выпить чаю, - отозвался он, не снимая руки с перил.
- Я была бы вам так признательна…
Он последовал за ней в столовую и прикрыл за собой дверь.
- Понимаете, - начала она, - Генриетта ничего не знает.
- Я знаю не больше ее. Его нет дома.
- При чем тут это?
Он наградил ее иронической усмешкой. Парирует она находчиво, как он уже говорил это раньше.
- Его нет дома. Я так же несведущ, как и Генриетта.
- Что вы имеете в виду? Пожалуйста, мистер Герритон, прошу вас, не будьте так загадочны, сейчас не время. Генриетта может спуститься в любой момент, а мы не решили, что ей говорить. В Состоне - другое дело, там мы притворялись приличий ради. Но здесь мы должны объясниться начистоту, и, мне кажется, в вашей честности я могу быть уверена. Иначе мы так и будем ходить вокруг да около.
- Что ж, давайте объяснимся начистоту. - Филип принялся расхаживать по комнате. - Позвольте для начала задать вам вопрос. В какой роли приехали вы в Монтериано: как шпионка или как предательница?
- Как шпионка! - не колеблясь, ответила она. Она стояла у небольшого готического окна (некогда отель был дворцом) и водила пальцем по оконным переплетам, словно именно на ощупь они были прекрасны и необыкновенны. - Как шпионка, - повторила она, ибо Филип, не ожидавший так легко вырвать признание, в растерянности молчал. - Ваша мать с самого начала вела себя бесчестно. Ребенок ей совершенно не нужен, и в этом еще нет ничего дурного. Но она чересчур горда, чтобы позволить мне взять его. Она сделала все, чтобы из идеи увезти ребенка ничего не вышло, от вас она кое-что утаила, Генриетте ничего не сказала, обманывала всех и на словах, и на деле. Я больше ей не доверяю. Потому-то я и приехала сюда одна, через всю Европу, никому не сказав ни слова. Отец думает, что я в Нормандии. Приехала, чтобы шпионить за миссис Герритон. Не будем пререкаться! - остановила она Филипа, который почти машинально принялся обвинять ее в дерзости. - Если вы здесь для того, чтобы получить ребенка, я вам помогу. Если для того, чтобы не получить, я добуду его для себя.
- Я не надеюсь, что вы мне поверите, - промямлил Филип, - но, уверяю вас, мы здесь для того, чтобы забрать ребенка, чего бы он нам ни стоил. Моя мать позволила нам заплатить, сколько спросят. Я должен следовать ее инструкциям. Думаю, что вы одобрите их, ведь фактически вы их продиктовали. Я лично их не одобряю. Они нелепы.
Она равнодушно кивнула. Что он скажет, ей было безразлично, главное - чтобы ребенка забрали из Монтериано.