– Дверь заперта, кругом придется идти, Иван Михалыч, – кинув на Агафона мимолетно пытливый взгляд, сказал Пальцев.
Агафон заранее приготовился к самозащите. Он чувствовал, что ему сегодня предстоит пережить еще один нелегкий день.
– Ты что же, совсем отгородился от массы? – пошутил Молодцов.
– Наоборот, масса приблизилась ко мне… – в тон ему ответил Пальцев и пригласил всю свиту следовать за собой.
Ян Альфредович задержался было около Агафона, но Спиглазов не спускал с них своего бдительного ока; ухватив главного бухгалтера под руку, потащил его с собой. Хоцелиус только и успел сказать Агафону, чтобы и он шел вместе с ними. Спиглазов не только не поздоровался, но, казалось, вовсе не замечал его. Правда, ничего другого Агафон и не ждал, но все же ему неприятно было это демонстративное, унизительное пренебрежение. С тягостным чувством отчужденности и подавленности он пошел следом за всеми. На улице ему ярко ударили в глаза горячие солнечные лучи. День был по-летнему жаркий, без единого на небе облачка. У веранды сквозь опилки и мелкую щепу упорно пробивались лебеда, листья паслена и вездесущего подорожника. В воздухе носился запах расцветающей черемухи, прелого навоза и полыни.
– Позволь! Что это такое? – войдя в комнату, оглядывая расставленные вдоль стен столы и чистые скатерки, воскликнул Молодцов.
– Ресторация, Иван Михалыч, – ответил Пальцев и, поджав губы, улыбнулся одними зрачками.
– Глядите, какая прелесть! – Глаша не удержалась и проскользнула вперед. – Захар Петрович, золотой вы человек! – восторженно, по-женски продолжала она. – Вот это сюрприз! Надо же! Плитка, конфорочки и чистота идеальная!
– Да уж поддерживаем, – вставила стоявшая в сторонке Настя. – Наши девчата так рады, что вы себе представить не можете. Как придут, всю обувку в коридоре снимают.
– Пожертвовал кабинет и помалкивает, хитрец? – повернув седоватую голову в сторону невозмутимо молчавшего Пальцева, сказал Молодцов. – Как же это у тебя хватило терпения?
– Это мужественный поступок, Захар Петрович. У меня нет слов, – поддержал его Ян Альфредович.
– По-партийному поступил, – заметил Соколов. – Честь и хвала зачинателю!
– Ничего не скажешь, ты меня удивил, Захар, – проговорил Спиглазов.
Все, дружно перебивая друг друга, начали поздравлять Пальцева, жать ему руки, на все лады восхваляя его хозяйственную сметку. Он растерянно и неуклюже отмахивался, стараясь отойти в уголок, словно отыскивая щелочку, чтобы спрятаться.
Агафон молча неприязненно наблюдал за ним и мысленно посмеивался над его положением.
– Да не моя это идея, – опуская голову, возражал Захар Петрович. – Меня просто подловили на слове наши комсомольцы…
– Брось скромничать! Не изображай из себя Акима-простоту, – сказал Молодцов и предложил здесь же, среди этого уюта, как он выразился, провести заседание партийного бюро.
Все с ним согласились и присели к столам. Один стол выдвинули на середину для докладчика и выступающих.
– Только уж не курите. У нас тут не полагается, – неожиданно проговорила Настя и медленно вышла из комнаты.
– Приветствую такие порядки, – сказал некурящий Молодцов. – Начинай, Михаил Лукьянович.
– В сущности, у нас на повестке дня один специальный вопрос, – раскладывая на столике бумаги, заговорил Соколов. – Вопрос неприятный, сугубо, так сказать, печальный…
– Да ты не тяни, а давай ближе к делу, – прервал его Молодцов. – Мы ведь хорошо знаем, что персональные дела никогда ни у кого не вызывали радости.
– Что ж, товарищи, мы должны сегодня разобрать персональное дело молодого коммуниста товарища Чертыковцева. У нас имеются два заявления: Романа Николаевича Спиглазова и Варвары Голубенковой. Я коротко изложу суть последнего, а Роман Николаевич персонально дополнит, поскольку лично присутствует здесь.
Далее Соколов сообщил, что Чертыковцев в день своего переезда в отделение, будучи в нетрезвом виде, устроил в доме Монаховых дебош. При этом был непристойно одет, гонялся за Голубенковой в одном сапоге и т. д.
Во время чтения Ян Альфредович гулко откашлялся и, ни на кого не глядя, низко опустил голову.
От слов, которые произносил Соколов, у Агафона к горлу подступила физическая тошнота. Хотелось вскочить и убежать. Туманно подумалось, что, очевидно, так судят всех преступников, которые на самом деле что-то совершили… Он, к своему ужасу, начинал верить, что не только гонялся за Варварой в одном сапоге, но и, наверное, замахивался на нее, – может быть, так оно и было? Все, что тогда произошло, он помнил сейчас очень смутно.
Сообщение Соколова произвело на всех гнетущее впечатление. Молодцов просил зачитать объяснение виновника.
– Письменного объяснения нету. Я поручил члену партийного бюро, товарищу Пальцеву, выяснить обстоятельства дела. Он мне доложил странные вещи. Вместо того чтобы как-то объяснить сущность своего поведения, Чертыковцев заявил, что он потребует исключения Голубенковой из партии. Разговор происходил, правда, по телефону. Пусть Пальцев подтвердит сказанное, а потом послушаем других.
– Да, он мне так и заявил, что таких, как Голубенкова, надо гнать из партии. А в общем объяснений не дал, сказал, что ему сейчас не до этого. Я повторяю его слова, – проговорил Пальцев и сел.
– Странное объяснение, – покачал головой Молодцов. – Давай, Роман Николаевич, дополняй, а потом уж пусть сам виновник расскажет.
Спиглазов поднялся, оправил добротный темно-серый костюм и, как фокусник, пересортировал в руках пачку блокнотных листков. Видно было, что к выступлению он подготовился основательно.
– Вы, конечно, меня понимаете, что мне не очень приятно обвинять молодого коммуниста в совершенных им проступках. Тем более что его, как добросовестного человека и работника, рекомендовал нам секретарь райкома товарищ Константинов.
– Он и есть добросовестный работник! – не выдержал Ян Альфредович.
– Товарищ Хоцелиус, вам будет предоставлено слово. Не мешайте оратору, – негромко произнес Соколов.
– Хорошо! Я не буду мешать, – не унимался Ян Альфредович. – Только прошу, чтобы поменьше говорили всякой чепухи.
– Я еще, Ян Альфредович, ничего не сказал, – обидчиво продолжал Спиглазов. – А то, что мы здесь слышали, совсем не чепуха. Люди его приняли в дом, поили, кормили, а он оскорбил их, поступил как самый последний хулиган! Вы что, не уразумели, как он вел себя с членом нашего партийного бюро Пальцевым и какое дал объяснение? Исключить из партии Голубенкову! Скажите пожалуйста, персона какая! А самоуправство с машиной? Это что же, опять чепуха? Нам вот сейчас позарез нужен легковой транспорт, мы могли бы подремонтировать и ездить, а вместо этого с нас требуют платить убытки за прогон машины туда и обратно. Я буду настаивать, чтобы все расходы отнести за его личный счет. Кроме того, товарищи, вы смотрите, что получается! В тот день я его пожурил, направил сюда. Не успел он приехать, отправился в поле, самовольно взял трактор Сушкина и начал пахать. Если у нас все счетоводы и бухгалтеры сядут за тракторы, то завтра мы должны их сдать в утиль. – Роман Николаевич, как это иногда бывает, совсем забыл, что сам говорил о других специальностях, когда принимал Агафона на работу. – Я раскаиваюсь: напрасно не снял его с работы тогда же. Предлагаю сделать это сейчас. Считаю, что он не только не достоин быть на работе, но и в партии! У меня все, товарищи!
– Тяжелый случай, – вздохнул Молодцов и предложил выслушать объяснения Чертыковцева.
Агафон поднялся, чувствуя, что в груди его тлеет, противно сосет сердце цепкий, отвратительный паучок глубокой внутренней тоски, ожесточенной, надрывной. На душе до того было мерзко и гнусно, что он не сразу нашел необходимые слова.
– Верно, конечно, – начал он тихо. – Машину я завернул, а акта не составил. Правда, я ее сфотографировал и могу показать снимки. Но это, видимо, не основание. Как работник учета, я должен был составить акт. Верно и то: говорил товарищу Пальцеву, что Голубенкову надо гнать из партии…
– Но почему? – нетерпеливо спросил Молодцов. – Ты объясни!
– Вот именно! – подхватил Спиглазов.
– Не потому, конечно, что она с вами на бахчи ездила, – стараясь сдержать волнение, продолжал Агафон. – Такие дела можно решать и сурово и с улыбкой… Товарищ Пальцев забыл добавить, что мною было сказано по поводу партийности Голубенковой. Я сказал, что она хочет въехать в коммунизм на своем жирном хряке, на бычке Толстобаше, как называет его Агафья Нестеровна, на козах и греть шейку пуховыми платками… Но товарищу Пальцеву невыгодно было упомянуть мои слова, потому что у него тоже два хряка…
– Сегодня же заколю к чертовой матери! – вытирая платком вспотевший лоб, крикнул Пальцев.
– Сало не забудь посолить, а то протухнет, – насмешливо вставил Молодцов, пристально всматриваясь в лицо Агафона широко раскрытыми глазами.
Агафон это заметил и бессознательно сосредоточил на директоре все внимание.
– Неужели и вы, товарищ Пальцев, собирались на своих поросятах куда-то ехать? Если в будущее, то на свиньях его не достигнешь, – иронически говорил Агафон.
– Правильно! – неожиданно сказала Глаша и покраснела.
– Не знаю, правильно или нет, но это мое личное мнение. Оно, возможно, не для всех обязательно и не ко всем подходит.
– Это демагогия, товарищи! Пусть дает объяснение по существу! – крикнул с места Спиглазов. Лицо его густо побагровело, и ему явно становилось не по себе.
– Ты, товарищ Чертыковцев, поконкретней. Мнения, конечно, могут быть разные… – проговорил Соколов и нерешительно постучал карандашом по столу.
– Ничего, парень, давай крой свое мнение! – запросто подбодрил его Молодцов. Иван Михайлович по привычке взъерошил и без того спутанные волосы, нахмурив темные широкие брови, приготовился слушать.
Наклонив крупную растрепанную голову, Агафон долго не мог собраться с мыслями, переминался с ноги на ногу, словно увяз в грязи. Оправдываться, что он не пил, было противно…
Собравшиеся напряженно ждали, а он все молчал. Со стыдом вспоминая омерзительную сцену с Варварой и все события того дня, чувствовал себя настоящим преступником…
– Выгнал я тогда из своей каморки Голубенкову – это верно, – произнес наконец Агафон. – В одном сапоге был, другой не успел надеть – тоже правильно…
– Вот видите! Признался! – торжествующе выкрикнул Спиглазов.
– Не в чем мне признаваться. Рассказываю, как было, – с трудом проговорил Агафон.
– Давай начистоту, – настойчиво потребовал Соколов. – Подробней. Много выпил?
– Совсем не пил, – твердо ответил Агафон.
– Я могу подтвердить, что Гоша мало потребляет вина, – сказал Хоцелиус. – Ты все-таки подробно расскажи, как это случилось. А то и мне становится стыдно за тебя.
– Ничего я такого не сделал, Ян Альфредович. Пришел из конторы, это было после разговора с товарищем Спиглазовым, когда он приказал мне ехать на ферму…
Ему очень трудно было продолжать. Воспоминания того дня нахлынули с прежней силой. Губы его судорожно дрогнули. Он опасался, что Хоцелиус посвящен во все его прежние дела и вздумает объяснять его душевное состояние. Тогда он совсем уже говорить и оправдываться не сможет.
– Когда вошел в комнату, то увидел беспорядок на письменном столе и понял, что в бумагах кто-то копался, – пересилив себя, продолжал Агафон.
– И вы подозреваете, что это хозяйка? – спросил Соколов.
– Не подозреваю, а уверен, – ответил Агафон.
– Что же она там искала? Может быть, письмишки любовные? – спросил Пальцев. Он был убежден, что вся история произошла на этой почве. – Это тебе не чужих хряков считать, – язвительно добавил управляющий.
– Она искала копию статьи, – не обращая внимания на реплику Пальцева, ответил Агафон. Он уже давно раскаивался, что но подписался своей фамилией, а взял псевдоним, и сейчас решил признаться в своем авторстве.
– Какой статьи? – подняв голову, спросил Соколов.
– Той, что была напечатана в газете, о транспорте нашего совхоза. Это был мой материал. Голубенкова нашла черновики и прочла.
Агафон в упор посмотрел на директора совхоза Молодцова, стараясь уловить выражение его лица.
Иван Михайлович пригладил свой седой всклокоченный чуб и, усмехнувшись, проговорил:
– Хорошо иметь своего корреспондента: если соврет, так всегда под рукой, высечь можно…
Соколов выпустил из рук карандаш и задумался. Опровергать в заметке было нечего, однако письма о подтверждении фактов тоже не посылали. Спиглазов расстегнул воротник вышитой рубахи и сумрачно насупился. Пальцев, торопливо закуривая, устремил серые удивленные глаза на Агафона, словно выискивая в своем бухгалтере особые приметы. Ян Альфредович торжествующе приосанился, а Глаша радостно и откровенно улыбалась, как будто статью написал не этот высокий угрюмый парень, а она сама. Улыбка явно выдавала ее личную заинтересованность. Опытный глаз Хоцелиуса заметил это и прищурился.
Агафон продолжал говорить кратко и скупо, теперь уже без особого напряжения доказав свою правоту, выставив поведение Варвары в очень курьезном и неприглядном виде.
– Садись, – когда Агафон закончил, сказал Соколов и попросил присутствующих высказаться.
Все молча призадумались, слова никто не просил. Было что-то тревожное, нехорошее в этом тягостном молчании. Люди словно первый раз в жизни встретились с обнаженной правдой и устыдились ее наготы. Наконец слова попросила Глаша Соколова. Розовая от волнения, слегка смущаясь, она встала, взялась за спинку стула, немного запинаясь, проговорила:
– Вы все знаете, что я, конечно, молодой член партии и в партийном бюро тоже недавно и, наверное, еще рано меня выбирать, чтобы решать такие вопросы… Но я скажу, что думаю. Варя – моя подруга, мы вместе учились и еще в колхозе работали в одном звене. Она была звеньевой и хорошо справлялась. О ней в газетах писали, хвалили, выдвинули ее председателем сельского Совета, избрали районным депутатом…
– Нам биография Голубенковой очень хорошо известна, – прервал Глашу Спиглазов.
– В сущности, Роман Николаевич, ты сегодня всем мешаешь высказываться, – рассерженно сказал Соколов, проклиная в душе всю затею с этим персональным делом, которое вылилось черт знает во что.
– Мы разбираем поступки Чертыковцева, а не Голубенковой, – не сдавался Спиглазов.
– Дайте, наконец, говорить человеку! – властно и резко бросил Молодцов. Это было как-то совсем на него не похоже.
– Я напомнила о делах Вари потому, что мне очень жаль ее, и не только как подружку. В депутатах и председателях она не удержалась, потому что быстро загордилась, стала грубой с народом, и ее потом уже не избрали. Ну сельпо, конечно, дело нужное, я ничего не говорю. Но Варя стала не та. Уж мне-то хорошо известно, как она вела себя с жильцом. Он еще не все здесь сказал… и правильно сделал. Стыдно такое слушать. Мне кажется, что никакого здесь персонального дела Чертыковцева нет, его придумали. А уж если честно разбирать, так надо поговорить с ней самой, спросить, как она с мужем живет и вообще…
Глаша села и поправила белый, ажурный сползший с головы платок.
– Хорошие слова при скверной истории. Разрешите мне два слова сказать! – Ян Альфредович поднял руку. – Вы очень порядочный человек, Глафира Соколова: первой взяли слово и сказали правду. А мы, старые коммунисты, как Иван Михайлович и я, именно хотели вас послушать – молодую, скажу не жалея слов, прекрасную коммунистку. Присоединяюсь к вам и говорю, что дела никакого нет, а есть персональная глупость. Мы плохо работаем с молодежью, а она вон какая! – кивая на Агафона, продолжал Хоцелиус. – Влепил нам за транспорт, а мы ему тут же дело фабрикуем. Стыдно! Товарищ Спиглазов, если бы гражданин Чертыковцев в тот день, когда я, уезжая в больницу, оставил его вместо себя, принял эту рухлядь, о которой вы так жалеете, я бы все убытки целиком отнес за его счет и завел бы самое справедливое персональное дело. Он защищал государственный интерес, как вы этого не понимаете? Вместо того чтобы сказать ему спасибо, сняли его с работы. Акт не составил? Мы без акта знаем, что это за тарантас!
– А главный инженер вот тоскует… – недобро заметил Молодцов.
– Я еще немножко скажу, если вы мне разрешите, – продолжал Ян Альфредович. – Еще одно ужасное преступление совершил Агафон Чертыковцев – на тракторе пахал. Как вы думаете, плохо это или хорошо? По-моему, очень хорошо! Если бы в мое время к своей бухгалтерии мне прибавить знание сельхозмашин, я бы стал самым лучшим главным бухгалтером на свете. Мы ведь заперли работников учета в четырех стенах и не выпускаем их на свежий воздух. Я думаю, что придет время, когда бухгалтер сможет заменить тракториста, а тракторист иногда с удовольствием постоит у счетного табулятора или другой умной машины. Уже наступает такое время, товарищ Спиглазов. Вот нам, старикам, скоро уходить на пенсию, я думаю, нас с успехом заменят такие энергичные молодые люди, которые самовольничают и рушат наши устарелые порядки… Наперед скажу, что от них спокойной жизни не будет…
После Хоцелиуса слово взял Молодцов. Он сказал, что все дело выеденного яйца не стоит, и в заключение добавил:
– Не обижайтесь, товарищ Чертыковцев, принесите на сегодня в жертву ваше самолюбие, как пожертвовал на благо доярок и птичниц своим кабинетом наш уважаемый Захар Петрович. Для всех нас это поучительный пример коммунистического отношения…
– Погодите! – с каким-то страстным ожесточением остановил директора Захар Петрович. – У меня есть заявление…
– Тебя что, шилом укололи? – видя его горячность, спросил Соколов.
Пальцев отшагнул от окна, которое затемнял своей широкой фигурой. По белым скатеркам обеденных столов с уютными плошками цветов ласково запрыгал солнечный луч, и в комнате вдруг стало заметно светлее.
– Не желаю, чтобы меня насквозь прокалывали, – ответил Пальцев. – Тут Иван Михайлович сказал насчет примера…
Прикусив кончик уса, свисавшего с толстой поджатой губы, Захар Петрович на секунду умолк. Собравшись с мыслями и пересилив свое казацкое упрямство, продолжал:
– Как говорится, не согрешишь – не покаешься. А не покаявшись, и души не спасешь… Так вот, я каюсь. Вы меня похваливаете за эту столовку, а идейка и все остальное – его работенка!.. – Пальцев указал на Агафона. – Обвел меня этот экономист, как дуреху невесту вокруг аналоя, и еще протокол благодарности от комсомольцев подсунул…
Под хохот присутствующих управляющий рассказал, как было дело.
На этом и кончилось все. Уезжая из отделения, Молодцов погрозил Агафону кулаком, сказал полушутливо:
– Ты, парень, сегодня всех нас раздел. Смотри, теперь крепче держи ошкур, а то и тебя высекут…
– Да я уж битый, не страшно, Иван Михайлович, – настороженно и замкнуто ответил Агафон.
Роман Спиглазов отчужденно стоял в сторонке, молчал.