Крамор задохнулся, но не нагнал ее. И Люся с Дашей не смогли. Перехватил ее у самой полыньи Егор Бабиков. Таня отчаянно билась в руках Егора, кусалась, кричала и выла, потом вдруг смолкла, безжизненно и грузно обвиснув. Той же ночью в больнице она родила мертвого мальчика.
Не поседела она, не сгорбилась. Подымалась с девчонками чуть свет, торопливо завтракала и бежала в контору треста Турмаганстрой и целый день стучала по клавишам пишущей машинки, нимало не вдумываясь в смысл того, что печатала.
Жизнь врачует душу, делая это неприметно, неспешно, но непрестанно. Сперва сточит, сгладит самые острые рваные края душевной раны, и та сразу затянется тонюсенькой пленкой, но будет еще ныть, и болеть, и беспокоить. Пройдет время, и пленка подзатвердеет, подернется корочкой, и, лишь коснувшись ее небрежно и сильно, можно ненадолго разбередить рану. Но вот со временем нарастет рубец и кончится боль, и что когда-то рана казалась неодолимой, смертельной - забудется. Все преходяще в этом мире: красота, здоровье, молодость, счастье и горе… Процесс духовного распрямления и выздоровления Тани, наверное, шел бы куда медленней и трудней, если б не эта встреча с сестрой.
Ася возникла вдруг, словно вынырнув из-под полу. Сорвалась с места, кинулась ей на шею Таня и разрыдалась так безутешно, что и Ася не сдержала слез, и сестры досыта наплакались, каждая о своем.
Все еще всхлипывая, Таня помогла сестре раздеться, усадила к столу, а сама принялась разжигать плиту. То ли дрова попали сырые, то ли трубу забило снегом, только огонь как назло не разгорался, и Таня, встав на колени, до головокружения дула на красные угли, сожгла дюжину газет, пока наконец дрова занялись и пламя в топке загудело, защелкало, а серый чугун плиты стал розоветь. Горячий крепкий чай показался Асе необыкновенно вкусным.
- Я все знаю, - сказала Ася, тщательно промокая глаза пахнущим сиренью тонким платочком и отодвигая чашку. - Все-все. И не будем об этом. Живому о жизни думать. - Цепким взглядом пытливо оглядела, ощупала каждую приметную вещь в комнате. Построжела лицом и голосом. - Отсюда тебе надо уходить. По-моему, турмаганской романтикой ты уже пресытилась. Возвращайся в Омск. В институт. Там все это, поверь, скоро забудется, отлетит как дурной сон…
- Нет! - сразу и категорично отрезала Таня. Худые запавшие щеки ее накалил румянец, синь в глазах стала пронзительно яркой, режущей. - Нет. И не будем больше об этом. Не надо. Иначе мы поссоримся. Я никуда отсюда. Тут все Ваниными руками. Он всегда со мной. Мне бы только из канцелярии выбраться, приложить руки к живому делу. Тогда я и за себя, и за Ваню…
- Господи! Сколько в тебе розовых опилок. Да проснись наконец! Эт-то поразительно. Получить такую… такой… удар и… все еще не прозреть…
- Ошибаешься! - прервала Таня. - Думаешь, я не вижу? Не понимаю? Брежу алыми парусами? Нет. Здесь тяжело. Трудно. Горько и больно. Это я на себе… - Умолкла. Длинно вздохнула. Встретилась с сестрой взглядом. - Ну и что? Думаешь, твоему Гурию легче? Или Люсе с Дашей? Здесь наш Перекоп. Наша Магнитка. Наш Сталинград…
- Перестань! Я не пионер, меня не надо отимуривать. Погляди на себя. На десять лет состарилась. И этот… вигвам первобытный. Не с твоими ручками… - Она вдруг резко сменила тон и - язвительно, с откровенным намерением зацепить: - Сталинград с канцелярской пишущей машинкой? Ха! Первопроходцы. Покорители. - Забегала пальцами по воображаемым клавишам машинки, приговаривая: - Тра-та-та-та…
Таня не хотела ссориться. Подавив вспыхнувшую неприязнь, сказала с деланным спокойствием:
- На войне все воюют: и радистки, и машинистки, и повара. А машинку я брошу. Пойду в Ванину АТК шофером…
- Шофером?! - Ася отпрянула. - Смеешься?
- Ни капельки.
Какое-то время, унимая гнев, Ася молчала. Разумное и доброе взяло верх.
- Хорошо. Пусть так. Но в этой лачуге делать нечего. Такой шанхай кругом! Днем и то оглядывайся. Забирай вещички и к нам. Будешь с Тимуриком в одной комнате. Он такой же бунтарь, и вы отлично поладите. Собирайся, к вечеру заеду за тобой на машине.
- Спасибо, Ася. Только это ни к чему. Никуда я отсюда не поеду.
- Это уж каприз. Неуместный. Ты, по-моему, и так достаточно наломала… Не в упрек. Нет-нет. Ни делить, ни сводить счеты… Нас всего двое - ты да я, а свой своему, как ни крути…
Ася ворковала на полутонах, улыбалась, ласково похлопывала по руке и все уговаривала, увещевала, как тяжелобольного. Таня слушала сперва спокойно, потом начала сердиться. Отодвинулась от сестры, ощетинилась непримиримым и яростным "нет!".
Мало-помалу старшая заговорила раздраженней, нетерпимей, а под конец сорвалась и посыпала колкостями. Бог знает до чего бы она договорилась, если б не появился Остап Крамор.
Как всегда, он вошел бесшумно, Ася даже не оглянулась, не сбилась с речи, продолжая тем же высокомерным, злым голосом:
- Здесь не место, не время. Но жизнь, как видно, мало тебя потрепала. Помнишь в Туровском аэропорту? "Хлыст ей, Ваня! Хлыст!.." и прочую непотребную чушь вопила. И кто прав? Двадцатилетняя вдова! Ни специальности, ни будущего. Жалкое прозябание в этой берлоге. А впереди…
Тут выступил Остап Крамор и, отвесив церемонный полупоклон, негромко, тем не менее внятно и твердо заговорил:
- Простите великодушно, что вторгаюсь… Остап Крамор. Художник… Не знаю, право, верно ли угадал, но по всему судя, вы - ее сестра, та самая…
- Что значит "та самая"? - оскорбилась Ася.
- Люди как листья. Всяк по себе. А корень - един и ствол общий…
- Не собираетесь ли вы прочесть нам басню Крылова "Листья и корни"?
- Что вы? Разве не вижу: и образованы, и начитаны, и никак не меньше двух иностранных языков знаете…
- Послушайте! - Ася прихлопнула негодующе ладонью по столу. - Как вас там…
- Остап Крамор.
- Мне наплевать, Остап или Павел. Не вижу необходимости знакомства с вами. Выкладывайте, зачем пожаловали, и осчастливьте своим отсутствием.
Смешался, попятился Крамор, но, глянув на Таню, утвердился в прежнем положении и, желая, как видно, разрядить атмосферу, мягко с улыбкой сказал:
- Мы с вами оба - гости. Вот и давайте…
- Как-нибудь обойдусь без вас! - отрезала Ася. - Зачем пришли? По какому праву суете нос в чужие дела?..
- Пожалуйста, успокойтесь. Никуда я не суюсь, а все, что касается Тани…
- Да кто вы, наконец? - истерично выкрикнула Ася.
- Позвольте еще раз представиться. Остап Крамор. Художник. Имею честь называться другом этого дома. И не будь вы Таниной сестрой, я бы не преминул воспользоваться своими правами. Понимаете? Простите великодушно, но то, что вы делаете - жестоко. Жестоко и подло! Бить поверженного, да еще в спину? Не лучше ль подать руку. Поднять. Поддержать. Потом… Нет! И потом не надо. Не надо!.. Какой удар нанесла Танюше судьба. Но девочка устояла. Слышите? Выстояла! Знаете почему? Потому, что рядом добрые люди. Подперли. Оградили. Она воскреснет. Клянусь вам! Будет счастлива. Земным человеческим счастьем. Потому, что достойна. Потому, что любит ближнего и сеет добро…
- Прямо соборная проповедь. Уж не расстрига ль вы? - едко спросила Ася, нервически хохотнув. - Вот что, товарищ проповедник. Благодарю за драгоценные мысли и добрые пожелания. А теперь дайте возможность нам поговорить. - Отвернулась и ожесточенно забормотала: - Не только в чужие квартиры, в чужие души ломятся…
- Неужели вас, жену Бакутина, ничему не научила жизнь? - искренне подивился Крамор.
- При чем здесь жена Бакутина? - взвилась Ася. - Чему должна научить меня жизнь?
- Не хочу обижать вас.
- Ах! Какое великодушие! - Ася вскочила. - Он не хочет обижать. Он промолчит. Вы что? - и впрямь считаете себя пророком? Ха-ха-ха! Сотрясаете воздух пустопорожней болтовней и ждете благодарности? Поклонения?..
- Прощайте. - Крамор натянул было малахай, но, перехватив беззащитно умоляющий Танин взгляд, снова снял шапку. - Нет. Не уйду. Не глядите на меня так. Давайте попьем чайку, остынем, потом побеседуем…
- Ты что молчишь? - Ася поворотилась к сестре. - Хочешь, чтобы ушла я? Да? Этот бородатый бродяга тебе дороже единственной сестры? Ну что ж, пеняй…
- Остановитесь! - предостерегающе вскинул руку Крамор. - Прежде чем уйти, подумайте, как вернуться. Вы сюда зачем пришли? Что принесли? Сострадание? Любовь? Или невыплеснутую обиду и горечь. На себя. На мужа. На непокорную фортуну…
В самую больную, самую уязвимую точку Асиной души угодил Крамор, и, ослепленная обидой и болью, Ася взбеленилась. Сжав кулаки, она пошла на художника, выкрикивая:
- Юродивый! Кликуша! Я тебе не Танечка - пупсик-несмышленыш. До моей души не дотянешься: коротки иезуитские руки. Все вы тут… Ни законов, ни моралей. От алиментов, поди, сюда нырнул. Пачкун! Присмотрел девочку. Зелена, надломлена, беззащитна. На любовь не надеешься, жалостью повалить хочешь. Угадала? А? Угадала ведь, сукин сын. Блудня бородатая!..
- Уходи! - закричала Таня, слепо шаря вокруг рукой… - Сейчас же! И чтобы ты… Чтобы больше…
Тут и Крамор угрожающе шевельнулся. Асе показалось, что в руке у бородача сверкнуло что-то. Разом вспомнилось все, слышанное об убийстве Ивана. Страх подтолкнул, вышвырнул за порог…
2
Можно понять парней, которые, прознав о трех одиноких красивых девушках, под разными предлогами и без предлогов зачастили в самодельный домик на отшибе, бесцеремонно предлагая покровительство, дружбу, любовь. Жаждущие взаимности осаждали троицу и на работе. Набивались в провожатые, зазывали в кино и на танцы. Несговорчивость девчонок не отпугивала поклонников. Люсе, Даше и Тане не раз приходилось занимать круговую оборону, отбивая наскоки истосковавшихся в холостячестве парней.
Таня была старшей в девчоночьем треугольнике, она и придумала ему названье - девком, что означало девчоночья коммуна. Они и впрямь жили по канонам коммуны: все общее, все за одного. Сообща решали, кому что купить либо сшить, что стряпать на обед иль на ужин, по очереди блюли образцовый порядок в домике. Переписка с внешним миром была открытой, душевных тайн друг от друга не водилось.
Все трое по-прежнему работали в сфере обслуживания. Таня, не разгибаясь, целый день перепечатывала приказы, сводки, докладные, Люся взвешивала конфеты, печенье и прочие сыпучие сладости, а Даша потрафляла турмаганским модницам, работая швеей в КБО - комбинате бытового обслуживания.
Заработки у девчонок по турмаганским масштабам были не бог весть какие. Оклады не перелезали за сотню, северная надбавка - сорок процентов, а дополнительного "приварка" в виде премий и прогрессивок почти не перепадало. Чтоб вкусно и досыта поесть, нарядно и модно одеться, им приходилось постоянно изворачиваться и ловчить со своими "капиталами".
Когда самые стойкие ухажеры все-таки смирились с неуступчивостью и монашеской скромностью девкоммуны и жизнь в маленьком, залатанном домишке выровнялась, потекла плавно и прямо, а страшное горе потихоньку забывалось, и Таня все чаще стала улыбаться и шутить, вот тогда-то и приключилось это…
Люся не вошла, а невесомой тенью проскользнула в комнату. Раздевалась и переобувалась в уголке так долго и непривычно молча, что Таня с Дашей тоже смолкли, не спуская с подруги глаз. Делая вид, что не примечает их тревожных взглядов, Люся неестественно прямо прошла к зеркальцу на комоде и принялась металлической щеточкой расчесывать длинные выхоленные волосы. Освобожденные от шпилек и заколок, те покорно прогибались под щеткой, блестя живым черным серебром.
Наверно, в Люсиных жилах струилась не только славянская, но и татарская или иная восточная кровь, оттого лицо ее было и смуглым и скуластым, с азиатским разрезом глаз. Зато нос - нашенский, русский: курносый, с широкими ноздрями. И губы того же покроя - полные, добрые, улыбчивые. Стоя перед зеркалом, Люся спряталась от всевидящих глаз подруг и хотела только одного: зарыть поглубже тревогу. Однако получилось наоборот: чем сильней она этого хотела, чем упорней таилась и насиловала себя, тем больше волновалась и все печальней становилось лицо: плаксиво кривились губы, непрошеная влага мутила взор.
- Люсь, - тихонько окликнула Даша.
Дрогнули смуглые щеки, сплюснулись губы, повисла слезинка на сомкнутых длинных ресницах диковинной черноты.
- Ты что, Люся? - встревожилась Таня. - Да повернись наконец.
Покатые Люсины плечи дрогнули, голова надломленно упала, и она всхлипнула. Девчонки сорвались, подбежали, затормошили: что?.. Почему?.. Зачем?.. Кто обидел?.. Люся разревелась, и чем настойчивей и нежней успокаивали ее на два голоса, тем горше и безнадежнее рыдала и наверняка докатилась бы до истерики, если б Таня вдруг не прикрикнула:
- Прекрати! Сейчас же! Кому говорю!
И Люсины рыдания разом оборвались, слезы иссякли. Подняв полные слез глаза, кусая кривящиеся губы и всхлипывая, она выговорила:
- Пропала я, девочки.
- Ну, - нетерпеливо подтолкнула Таня.
- Совсем пропала.
- Перестань! - в Танином голосе и состраданье, и превосходство, и приказ.
Люся еще раз длинно всхлипнула и затихла.
- Рассказывай, - по-матерински мягко и непререкаемо повелела Таня.
- Посадят меня.
- Куда посадят? Зачем? - наивно переспросила Даша.
- В тюрьму.
- Не говори глупостей, - с мягкой укоризной, как расшалившемуся ребенку, выговорила Таня. - Объясни спокойно.
- Опять, наверно, Жеребчик Ершов! - негодующе выкрикнула Даша.
Люся согласно кивнула.
Ершов был директором самого крупного в Турмагане гастрономического магазина, в котором и работала Люся. Он был единственный мужчина в большом коллективе продавцов. Было ему не больше тридцати. Невысокий, литой, очень верткий и ухватистый. Идет, пританцовывая. Говорит - громко, гортанным голосом, с легким прононсом. Глаза у Ершова - яркие, беспокойные, озорные, а взгляд как пластырь: прилипнет - не отдерешь. Он был женат, растил двоих сыновей, но мать-природа создала его ненасытным, неукротимым и похотливым. Пристанет к женщине - ни мытьем от него, ни катаньем, либо уступи, либо по собственному желанию. Особенно яр становился Ершов в подпитии. Хмельному ему в укромном уголке лучше не попадайся. Ни возраст, ни семейное положение - ничто не влияло, лишь бы в юбке. Уркнув что-то невразумительное, сграбастает как медведь и почнет гнуть да ломать. И не одну сломил, прежде чем постигли его норов, научились ускользать из сильных липучих рук. Вот за то и прозвали его Жеребчиком. Иные молодки сами заигрывали с ним и довольны были и рады, вкусив от его любви.
Женщины постарше каждую новенькую сразу упреждали: стерегись хмельного Жеребчика. Предупредили и Люсю. И когда подконьяченный Жеребчик зазвал ее в свой кабинет, та и шагу не отошла от порога. В другой раз вовсе порог не переступила, глянула и поворотила назад. Чем осмотрительней и неприступней была Люся, тем сильней распалялся Жеребчик. Говорил ей походя комплименты, ласкал и голосом и взглядом, все время норовя прикоснуться. На производственных совещаниях хвалил, старшим продавцом выдвинул.
Как-то Люся зашла в кабинет Жеребчика подписать акт.
- Чего сторонишься меня, будто зачумленного? - спросил Жеребчик, накрыв акт ладонью.
- С чего вы взяли? - Люся попыталась изобразить на лице недоумение.
- Не финти. Царевну Несмеяну разыгрываешь? Мужа нет. Жениха - тоже. Какого же…
- Жених в армии. Скоро приедет, - соврала Люся.
- Когда приедет, тогда будет, а пока…
- Что пока? - засердилась глазами и голосом.
- Сама понимаешь. Не маленькая. Знаешь, отчего за телочкой бычок ходит. Ха-ха! Чего краснеешь? Бе-еда с этими…
В горле у Жеребчика булькнуло, глаза помутнели. Миг, и Люся оказалась в крепких, жарких объятиях. Уперлась ладонями в грудь, стала вывертываться, вырываться, замирая от мысли, что вот сейчас раскроется дверь и ее увидят.
- Я закричу, - пригрозила она.
- В этом подвале из пушки ахнешь - не услышат, - проурчал ослепленный страстью Жеребчик.
Кабинет действительно находился в подвале, где хранились продукты, и услышать их могли лишь случайно оказавшиеся поблизости складские работницы.
Люся укусила директора в плечо. Укусила больно, наверное, до крови. Тот дрогнул, чуть расслабил объятья, и тогда она влепила ему пощечину. Жеребчик отрезвел, выпустил девушку. Отер платком лицо, вернулся на место, не глядя, подмахнул акт. Вручая его, пригрозил:
- Больно прыткая. Как бы не раскаяться. Придется уходить по собственному желанию.
- И не подумаю, - отрезала Люся, - а о ваших… о вашем хамстве расскажу где следует.
- Н-ну, - нимало не смутясь, прогудел Жеребчик. - Ты, видать, не бита не пугана…
- Может, и пугана, - неожиданно сорвалось с языка Люси, вспомнившей вдруг Машкин гадюшник, из которого ее чудом вызволил Иван Василенко.
- Значит, мало пугана, - продолжал Жеребчик. - Жаль тебя, дуреху. Не я, так другой - все одно с колес. Здесь такой психологический микроклимат. Либо чья-то полюбовница, либо срочно выпрыгивай замуж.
- Спасибо за совет. Может, жениха приглядели?
- Чем я не жених?..
И понес такую околесицу о своей пылкой любви, что Люся неожиданно даже для себя рассмеялась. Жеребчик оскорбился, побледнел.
- Подумай, - сказал гневно, но все же увещевательно. - Сейчас подумай. Потом будет поздно. Жалеючи советую - уходи по собственному. Или… Только мигни. Все на высшем уровне будет. Не пожалеешь. И в чести и при деньгах, а надумаешь замуж - я в сторону.
- Дурак!
С тем и ушла.
Гордая и страшно довольная собой.
А уже на другой день стали падать камни с неба, и чем дальше, тем крупней и гуще посыпали. То бумагу на упаковку покупок дали грязную, а тут санинспекция, то сахар оказался сверх нормы влажным, а тут рабочий контроль, то вдруг инспектор торга обнаружил самую настоящую пересортицу. Запестрели нарекания покупателей в Книге жалоб, замелькала Люсина фамилия в приказах, пришлось со старших продавцов в младшие передвинуться. А сегодня сняли остаток и обнаружили шестьсот восемьдесят рублей недостачи.
- Внесешь недостачу утром - простимся по-хорошему. Не внесешь - в следственные органы, - громко, чтоб слышали все, сказал Жеребчик потрясенной Люсе, а подловив момент шепнул: - Приходи сегодня в девять. Гоголя шесть, квартира четыре. Друг в командировке, кроме нас никого. Посидим, потолкуем. Сговоримся - акт в печку - и забыто, заметано. Не придешь - пеняй на себя…