- Так что же вы хотите, товарищи? - милостиво укорил всех разом Ивась. - Ни доказательств. Ни свидетелей. На чем же держится возведенное вами чудовищное обвинение? Разве вы…
- Не надо, - Крамор вскинул руки, словно в плен сдавался. - Умоляю вас - ни слова. Извините за беспокойство. Мы от вас одного хотели, чтоб поверили и помогли… Молчите. Пожалуйста. Иначе я сорвусь и наговорю такого… Мне казалось, вы много пережили. Страдали и мучились. От мягкости душевной, от неумения подличать. Тогда в вагончике - помните? У вас были такие глаза… Нет-нет! Это не игра. Я видел. Кто сам страдал, тот сердцем чует чужую беду. Ни актов, ни свидетелей. И верит сердцем… Слышите? В правду. В добро. В справедливость. А вы… Пошли, девочки… Вон! Бегом!..
Хлопнула дверь. Гулко прогудели в пустом коридоре дробные шаги, стукнула входная дверь, и тишина опрокинулась на Ивася. Та самая тишина, какую желал, благословлял и лелеял.
"Отделался… Отцепились… Фух…"
Но тишина отчего-то густела, тяжелела, все чувствительней давя на голову, стискивая грудь. Болезненно запульсировала кровь в затылке, каждый толчок - словно удар крохотного остроносого молоточка. Тук-тук… тук-тук… тук-тук… долбил и долбил невидимый железный клювик. И все в одну точку. И все больней и больней. "Да что же это я?" - возмутился, разгневался Ивась на себя и попытался было стряхнуть болезненное оцепенение, вдохнуть полной грудью. "Встать, распахнуть окно… выдует и боль и… стыд". Он и прежде не раз отступал, но делал это неосознанно, помимо желания, поперек разума. Сегодня сподличал сознательно и обдуманно. И кого предал? Мятущегося по жизни Остапа Крамора и неоперившихся, но уже опаленных бедой девчонок? Вдруг представил на месте Люси свою Вальку. Нежную, хрупкую, красивую дочку. Наивную и доверчивую. Будто паучьи лапы, прикипели к ней похотливые, железные руки Жеребчика. Вырвись-ка! Отбейся!..
Зажмурился Ивась. Содрогнулся.
От омерзения к себе…
Глава третья
1
Север…
Прокляни его, отрекись, беги прочь, в благословенные просторы солнечных степей иль под райскую сень пальмовых рощ, блаженствуй и ликуй - раскованный, освобожденный, неподвластный, - но знай: скоро, очень скоро тебя подсечет, заарканит и начнет душить неуемная тоска по комариной болотной глухомани, по непоседливому неуюту балков и палаток, по короткой, жестковатой, но нелицемерной и крепкой мужской дружбе, по неразведенному спирту и сырой рыбе, по лихорадочно напряженным, беспощадным будням, очень схожим с буднями войны, и еще по многому - большому и вовсе мизерному, что вобрало в себя магическое слово - СЕВЕР.
Высказав все это, министерский друг Румарчука надолго умолк. Вертел в руке порожнюю хрустальную рюмку, смотрел на догорающий камин и молчал.
Молчал и Румарчук, хотя и не согласен был с другом. "Север, Юг… Голубые льды айсбергов. Знойная россыпь барханов… Влюбленность. Привязанность… Сентиментально-книжная чешуя, - вяло думал Румарчук, - все это верная примета преждевременного старения: чувства обмякли, одрябли, до срока изношенные тормоза и ограничители не держат, и… струятся слезы, млеет сердце…" Но не высказал это старому другу, не возразил ему. Зачем? Пусть пофилософствует, покрасуется, полюбуется собой, блеснет глубиной мысли и тонкостью чувств. Не часто выпадает ему такая возможность. В нынешний век да еще в столь высоком кресле не до отвлеченных разглагольствований: на неотложные дела едва-едва сил хватает, а надо еще конъюнктуру учитывать… Румарчук ничего худого не желал своему другу - старому, проверенному, надежному. Не без его помощи повенчали Румарчука на трон нефтяного короля Сибири, и он всегда был в курсе настроений и задумок министерского руководства.
Они сидели вдвоем, в небольшой гостиной отменно отделанного и обставленного охотничьего домика, недавно выстроенного специально для отдохновения и неофициальных встреч. Домик был сделан добротно, из лиственничных бревен. На первом этаже - кроме гостиной с камином, медвежьей шкурой под ногами, чучелом косолапого в углу и огромными лосиными рогами на стене, были еще кухня, оборудованная по последнему слову техники, рядом - кладовые с холодильниками, а в глубине узенького коридорчика - неприметные глазу две смежные комнаты, в которых проживали здешние настоятели, охранители и распорядители - пожилые супруги Сурины, очень опрятная, исполнительная и молчаливая пара. На втором этаже домика - три комнатки-спальни и финская баня с бассейном.
- Устал, - едва отойдя от самолетного трапа, признался друг встретившему его Румарчуку. - Вконец замотался. Хочу отдохнуть у тебя немножко, подразвеяться. Взял командировку…
- И правильно сделал, Демьян Елисеевич, - одобрил Румарчук. - Есть у нас закуток. Специально для таких целей. От города недалеко. Бетонка. Телефон, телевизор… все тридцать четыре удовольствия, и природа под окном. Не прилизанная да припесоченная, а живая, первобытная. Под боком озеро карасевое.
- Тогда давай туда сразу. Потом решим, как и что.
А когда побродили по разбуженному весной лесу, отведали дивной нельмовой строганины и стерляжьей ухи на курином бульоне, полакомились маринованными белыми грибками, моченой брусникой и иными дарами щедрой сибирской природы, гость вдруг заговорил о Севере, на котором проработал молодым не один год и с тех пор влюбился в этот край.
- Бывало, плывешь по реке, - размягченно говорил Демьян Елисеевич. - День плывешь. И ночь плывешь. И снова день. И опять ночь. И еще не раз обежит землю солнышко. А ты все плывешь. Речушка вольется в речку, та обернется притоком настоящей реки. Удивляться устанешь. Наслушаешься, насмотришься до звону в голове, а Северу нет конца. Вот это простор! Могутность!.. Отойду тут чуток, огляжусь и махну в твой знаменитый Турмаган. К этому бунтарю, как его, Ба… Бакунину, что ли…
- Бакутину, - поправил Румарчук. - Теперь он не тот. Отбунтовал свое, попритих…
- Жаль, - искренне посочувствовал Демьян Елисеевич. - Такие бакутины нужны обществу, как закваска тесту. Без них, брат, тоска - не жизнь. Зря улыбаешься. Знаю, что думаешь. Вот, мол, и возьми себе эту закваску. Верно ведь? - Вздохнул, чуть приметно насупился. - Без бакутиных вокруг и в нас - тишина и покой. В этом покое - корни многих бед. Какая уж тут гражданская активность? Какое движение политической мысли? Поиски путей к турмаганской нефти?.. Перечитал я перед поездкой к тебе последнюю записку Бакутина… Отменная граната! Колоссальной взрывной силы. Если выдернуть чеку, вся турмаганская стратегия - на воздух!..
- Ну так выдерни, - с обидой и вызовом посоветовал Румарчук, разливая по стопкам напитки. Себе - коньяк, гостю - водку.
- Не выдерну, - горько признался гость, нервно поглаживая пухлой рукой выхоленные, чуть подрозовленные щеки.
- Чего ж так? - Румарчук подвинул наполненную рюмку.
- Подзаелись многие. Огрузнели, - с легким раскаянием и чуть приметным самолюбованием сказал Демьян Елисеевич и вздохнул - протяжно и скорбно. - Я вот двадцать лет в министерстве. Друзья-приятели в самых верхах. Информации предостаточно. Опыт есть. Хозяйство нефтяное знаю… - чиркнул растопыренной пятерней по горлу. - А вот почему мы порой так безалаберны? - не объясню даже себе.
- Так уж и не объяснишь? - подковырнул Румарчук, отхлебнув махонький глоток коньяку.
- Нет, - с неожиданной жесткостью и негнучестью выговорил гость. - Нет! - повторил еще тверже и тяжелей. - Себе, брат, не соврешь. Не улыбайся. Не кликушествую. Оглянись. Знаешь ведь, какая часть выращенной картошки доходит до потребителя? А наши рыбные беды… А?
- Выпей, Демьян Елисеевич.
Тот с отсутствующим видом опрокинул рюмку в рот, подцепил кусочек осетрового балыка, медленно безвкусно зажевал.
- Теперь вот попутный газ, - снова заговорил прежним тоном, словно и не было никакой паузы. - Через восемь - десять лет в одном Турмагане будет сгорать в факелах…
- М-да, - поддержал друга Румарчук, - даже по себестоимости…
- По себестоимости! - воскликнул Демьян Елисеевич. - А если по стоимости продукта, который можно из него произвести, так эту цифру придется увеличить в пятнадцать - двадцать раз. Вот как! Нет. Бакутины нам нужны как свежий воздух.
- Вот и взял бы его к себе в министерство, - заулыбался лукаво Румарчук. - Был бы у вас под боком собственный бунтарь. Ха-ха!.. Веселая жизнь!..
Не принял шутливого тона Демьян Елисеевич, не улыбнулся ответно и веселости в голос не подпустил, ответил суховато, с приметной укоризной:
- Министерство, брат, не ком пластелина, что захотел, то и слепил. Вот если б министром Бакутина назначить…
- Ну хватил! - изумился Румарчук. - До министра ему еще далеко. Так ведь? Вот и давай подождем, пока он вызреет.
- Такое долгое жданье до добра не доведет…
- Потому мы и отстаем…
- Зачем так мрачно? - в голосе Румарчука наигранная приподнятость. - Бесхозяйственность, авостничество, тяпляпство - от Бакутина не зависят. Тут уж… - передернул плечами, покривил лицо, дескать, хочешь не хочешь, а ничего не попишешь. - Такова субъективная сторона дела…
- Неужто есть и объективная? - живо заинтересовался Демьян Елисеевич и даже перестал жевать, нацелясь взглядом на собеседника.
- Конечно же! - с готовностью откликнулся Румарчук. Он сбросил наигранность, заговорил убежденно, горячо: - Даже машина не может бесконечно на предельном напряжении. Подумай! За что ратуешь? Все, что мы сделали и делаем, все это в конце концов ради того, чтоб человек, человек жил лучше и дольше…
- Вот-вот, - язвительно подхватил Демьян Елисеевич. - Тут-то и зарыта собака. Все хотят подольше да получше. А что для этого надо? Не перенапрягаться. Не волноваться. Пусть горит! Пусть гниет!..
- Ну, знаешь ли, - наконец-то возмутился Румарчук. - Это уж ты извини…
- Не беспокойся. Не в тебя мечу. Сам таков.
- Жажда пострадать за человечество - типичная черта русского характера.
- Может быть, - уже спокойней отозвался Демьян Елисеевич. - Может быть. И все-таки, поверь мне, нужны нам бакутины как подводное течение…
"Чего привязался к Бакутину? - раздраженно думал Румарчук. - Только-только усмирил, укротил его, стало забываться, зарубцовываться, и на тебе… Опоздал, друг Демьян. Не до баррикад теперь Бакутину… Сабитов уволился, прямо и громко высказав причину. Пришлось Черкасову объявлять Бакутину партийный выговор, выводить из состава горкома. И Боков к нему другим боком. Сам позвонил, спросил, что думает Румарчук о начальнике Турмаганского НПУ. "Отменный работник, но широкая, увлекающаяся натура. Ни удержу, ни меры. Когда эти качества в дело - дай бог! А вот коли наперекос…" - "Слышали о его похождениях?" - перебил Боков. "Сам исповедался. Я высказал все, что думаю. Во многом виновата жена. Теперь они вместе. Испытание Севером, по-моему, обоим пошло впрок". - "А авторитет в коллективе? В городской партийной организации?" - "Авторитету Бакутина можно только позавидовать. Рабочие к происшедшему отнеслись с пониманием. Как и к той истории с особняком. Кстати, и там, и здесь виновата все-таки жена…" По всему судя, рассуждения Румарчука пришлись по душе секретарю обкома партии. Повезло, - решил про себя Румарчук, вспомнив недавнее, - и слева, и справа в выигрыше. Поздновато вспомнил Демьян о Бакутине…" Но мысли эти он не обнародовал, лишь подуспокоился от них и без особого интереса слушал дальнейшие разглагольствования гостя о турмаганском бунтаре.
- Поначалу он мне, - говорил Демьян Елисеевич, - показался карьеристом наизнанку. Помнишь, я говорил тебе о нем в министерстве? Потом своими глазами посмотрел, послушал его во время заседания Центральной комиссии. Наново перечитал послания и…
- Причислил к лику буревестников. Безумству храбрых…
- Именно. - Демьян Елисеевич сердито пресек Румарчука, уловив в его словах насмешку. И, чтобы отбить охоту позволять подобное впредь: - Ты ведь почему не поддержал его? Подмял и…
Румарчук угадал маневр, недовольно сморщился. Конечно, это разговор без свидетелей и они - старые, настоящие друзья, но все равно есть болячки, которых лучше не касаться и при таких обстоятельствах. Демьян в молодости отличался убойной прямотой и непримиримостью суждений. Отменно воевал. За четыре послевоенных года поднялся от начальника промысла до заместителя начальника объединения и сразу скакнул в министерство. А вот в заместителях министра долго не усидел. "Выдвинули" советником президента новорожденной нефтяной державы в Африке. Еле вырвался оттуда. Получил под начало главк и круто переменил тактику. Срывался, правда, иногда рубил сплеча и наотмашь, но все больше по мелким целям бил. Тех, кто над ним, задевал редко, с оглядкой. Зато уж за дружеским столом, без свидетелей, мог распахнуться до донышка и такое наворочать, что наверняка, вспоминая потом, не раз крякал да за голову хватался. Но именно за эту вот черту характера Демьян Елисеевич больше всего и нравился Румарчуку. Тот очень дорожил старой дружбой и всякий раз, встречаясь вот так, с глазу на глаз, заряжался от друга энергией и задором. И даже обидную порой прямоту высказываний Демьяна сносил Румарчук стойко: она тоже была нужна, как больному организму нужны мышьяк, стрихнин или змеиный яд. Исхлестанный, изжаленный, избитый другом, Румарчук чувствовал потом облегчение. И хотя вопрос Демьяна "Ты ведь почему не поддержал его?" - не сулил ничего хорошего и Румарчук непроизвольно болезненно скривился, однако не попытался даже помешать Демьяну высказаться до конца, напротив, подтолкнул его, поощрил:
- Почему?
- Пока миллионы, даже миллиарды кубометров газа горят в факелах - тебе ни жарко, ни холодно. А заставь тебя этот газ собирать, сдавать в переработку, тем более закачивать в пласт, как он тут же ляжет на твой план, станет еще одним очень серьезным препятствием твоего продвижения к высоким показателям, а стало быть, к благополучию, славе, наградам, которые скоро посыплются на тебя, ибо мы и в этом - ни удержу, ни меры…
Румарчук предвидел подобный ответ, готовился к нему, и все-таки тот зацепил за живое.
- Может, завидуешь? Уступлю без боя…
- Нет, - тяжеловато и громко обронил Демьян Елисеевич. - Твой пост на твой рост. И ордена, и звания по заслугам будут. Вылупить из болотной дичи нефтяной Турмаган - это, я скажу, не всякому по зубам. И в таком деле тебе нужен Бакутин-бунтарь. Чтоб не дал задремать, не позволил блаженствовать - бередил, ярил, подстегивал. Без такого противовеса к чертовой матери заржавеешь и скопытишься…
"Разыгрался в пророка, закусил удила и… Чужими руками да на дядином хребте чего не экспериментировать, не скакать через огонь…" Но вслух Румарчук сказал иное:
- Послушай, Демьян. Прекрасно ведь понимаешь… без Госплана бакутинская фантастика…
- Вот бы воберуч с Бакутиным вам и ударить во все колокола. Чтоб Госплан дрогнул и Правительство услыхало…
- Уволь! В звонари не гожусь. Сотрясать воздух, пылить в глаза… Нет. Не привык. Для затеи Бакутина - ни предприятий, ни оборудования, ни специалистов. Ничего! Что ж прикажешь? Запломбировать скважины и ждать, пока закупим, создадим, научим? Но нефть надо взять сейчас. Немедленно. Надо! Тебе ли пояснять, что значит это слово. Оно - приказ! С ним можно не соглашаться, но необходимо исполнить. Сперва исполнить… И вместо того чтоб, форсировав разработку и добычу сибирской нефти, ты предлагаешь отпущенные на это средства пустить на осуществление фантастического плана Бакутина…
Демьян Елисеевич слушал, дремотно прикрыв веками глаза и слегка покачивая головой. Все это он слышал не однажды в таких же и иных формулировках с разными интонациями и при разных обстоятельствах. Да, формально позиция румарчуков - неуязвима, но по сути это - самообман.
Вот какие мысли роились в голове Демьяна Елисеевича, пока он слушал пространную, очень убедительную и складную речь нефтяного короля Сибири, своего старого друга Румарчука. И когда тот умолк наконец, Демьян Елисеевич сказал:
- Налей-ка мне водки. Да не эту карликовую посудину, а вон тот стакашек…
2
В ту весну шестьдесят девятого, похоже, что-то нарушилось в солнечной системе. А может, погнулась земная ось, или само солнце пошло по кругу вперед пятками - кто знает? - только все приметили, что весна, законам вопреки, пошла по России не с юга на север, а наоборот. Конец апреля, а в Поволжье - мокрый снег с дождем, змейка термометра присосалась к нулю, зато над Туровском благодатная, яркая синь и ликующее солнце. Обласканные им, еще не оперившиеся, подернутые зеленым пушком березы выкинули сережки, приметной зеленью ощетинились склоны бугров и косогоров, в бурых космах прошлогодней травы тоже засверкали зеленые нити. Все живое разом стронулось с размеренного, неторопкого зимнего хода, заспешило, засуетилось, обгоняя друг друга. Настала та самая благословенная, желанная пора, когда "щепка на щепку лезет". Подобрались, подтянулись пожилые мужчины: грудь вперед, шаг широкий и твердый, а глаз косит на литые, сильные ноги молодух, и с языка срываются прилипчивые, волнующие словечки. Весь косметический арсенал пустили в дело постаревшие женщины, подобрали животы, подтянули груди, накрутили таких причесок - не описать. Ну, а молодые - рука в руке, плечо к плечу, сердце к сердцу. Бунтует кровь, ликует плоть, и на любовных стыках завязываются узелки новой жизни…
Застигнутый врасплох весенним переворотом, оглушенный и ослепленный им, Демьян Елисеевич спешно покинул уединенный уголок, перебрался в Туровск, целые дни заседал, встречался, беседовал с нужными людьми, изучал документы, а вечерами бродил по городу.
Немало поколесил по стране и по свету Демьян Елисеевич, повидал много городов - больших и малых, - но такого захудалого, безликого областного центра, как Туровск, не видывал. В городе (самом древнем в Сибири) не было ничего достойного внимания заезжего человека. Туровск напоминал огромную, безалаберно построенную деревню, с кривыми улицами, узенькими улочками, глухими переулками и тупиками. Дома на редкость разномастные: то добротные, изукрашенные по наличникам и карнизам дивной резьбой, с затейливыми музейными дымниками над трубами, с мезонинчиками и мансардами, а то - сляпанные кое-как, покосившиеся, вросшие в землю. За крайне редким исключением улицы Туровска были неасфальтированы, проезжая часть изрыта похожими на траншеи колеями в рытвинах, вмятинах и колдобинах. Давным-давно когда-то построенные вдоль домов деревянные тротуарчики теперь истлели, обветшали, и от них остались лишь трухлявые ребра шпал, накрытые кое-где танцующими под ногами гнилыми досками. Шагая по ним, надо было все время глядеть под ноги, иначе запросто можно было напороться на гвоздь, засадить башмак в щель иль, наступив на один конец доски, получить другим по лбу. Многие улочки вовсе не освещались по ночам, жители пробирались на ощупь сквозь кромешную темень глухих и мрачных осенних ночей.
Был еще в Туровске лог, отсекавший юго-западный угол города, - глубокий, но не широкий, - по самому дну лога струилась крохотная зловонная речонка, впадающая в Туровку. Дома в логу стояли тесно и были обнесены высоченными заборами, из-за которых слышались не лай, так грозный собачий рык. Тут в беде можно было надеяться только на себя - на свой кулак, собственную изворотливость и хватку. Руки городских властей сюда не доставали, всяк обустраивался здесь, как мог и как хотел, сам мастерил подходы к своему жилью, ограждал его от оползней и вешних вод, оборонял от лиходеев и огня. Ну, а как туда могла проникнуть, скажем, пожарная машина или машина "скорой помощи"? - сколько ни гадал Демьян Елисеевич, отгадать не мог.