Сны искажали, смещали события, иногда в них врывался Сабитов - и она просыпалась. Если бы не отец, не царапающий рой родственников, которые облепили, прижали, принудили, она никогда бы не стала женой Сабитова. Но и другого на примете не было. И в доме мачехи было невмоготу… Сабитов любил ее, был добр, мягок, не упускал случая похвастаться перед товарищами красотой и рукоделием жены. "Бог с ним. Судьба…" Так вслепую, по течению, до той вечеринки в доме Фомина. Или нет. До той встречи у порога, когда попросил краюху хлеба. По пути с именин Фомина она уже знала - так будет, и летела, летела к той огненной черте, догадывалась, что обожжется, оттого летела еще быстрей, становилась еще нетерпеливей и безудержней…
Первые дни не давала покою мысль об исходе встречи Гурия с Сабитовым. От Яткара можно ждать всего. Лют был в гневе. Она настороженно ловила любые слухи о Турмагане. Обрадовалась, не найдя фамилии мужа в ежемесячной сводке работ буровых мастеров области. Потом высмотрела в областной газете интервью с Бакутиным, едва не задохнулась от радости: жив, цел, на месте. И тут же радость приплюснула тоска, вцепилась мертвой хваткой. Увидеть бы, глянуть разок…
За окном палаты - дождь и дождь. То косой, с ветром, то отвесный, ливневый.
За окном палаты - глухой холодный морок. Что ждет ее там? Одиночество? Тоска? Жалкое прозябание?..
Тоска уже не раз по-хозяйски нетерпеливо и властно постукивала в окно, затаенно и недобро дышала под дверью, нахально засматривала в замочную скважину и всякий миг могла войти сюда, встать неприметно в изголовье, отравляя ядом все вокруг, и за то ее следовало еще благодарить, благословлять, ибо могла и в горло вцепиться, давануть… От безысходности и беззащитности не спасали ни слезы, ни книги, ни рукоделье.
Иногда тоска вползала в палату неслышно, серым лохматым облачком ложилась у кровати, распластывалась и замирала, и ее присутствие смутно угадывалось лишь по какому-то неясному душевному томлению: что-то было сделано не так, а что? и как надо?.. кто-то должен появиться, а кто?.. откуда?.. зачем?.. От этой неясности, неуверенности, смутного предчувствия беды, от болезненной неудовлетворенности прежним, тревожной неизвестности в будущем - от всего вокруг - каменело сердце, полынный вязкий ком вставал в горле.
Только дочка - махонькое, неповоротливое, горластое существо в розовой байковой упаковке, - только она способна была хоть на время развеять морок. Крохотным влажным беззубым ртом девочка тыкалась в набухшую грудь и, поймав оттопыренный красный сосок, с причмоком и урчаньем, захлебываясь и торопясь, принималась сосать. Нурия прямо-таки физически ощущала, как ее живые соки переливаются в маленькое тельце и то тяжелеет, крепнет, растет. И, отдавая младенцу силу свою, тепло и энергию, сама впадала в удивительно приятное состояние абсолютной отрешенности от окружающего, тихой благостной умиротворенности и безгрешного светлого счастья. Часто она задремывала с ребенком у груди, и тот тут же начинал дремать, не выпуская соска изо рта и тихо причмокивая. Расслабленная, довольная Нурия бессильно склоняла отяжеленную дремой голову, еле удерживая на руках сопящий причмокивающий сверток.
Надо было присваивать маленькому человеку собственное имя, но Нурии вдруг взбрело в голову, что имя дочери должен придумать отец. А пока она называла ребенка "доченька", "дочурка", "дочушка", "деточка" и иными подобными безыменными ласковыми словами. Врачиха, сестра и санитарка наперебой предлагали имена - модные, яркие, звучные. Нурия благодарила, соглашалась, поддакивала, но выбора не делала. Ее пугала необходимость скорой регистрации новорожденной, во время которой следовало назвать не только имя, но отчество и фамилию ребенка. Как известить о случившемся Бакутина? - вот что все сильней беспокоило Нурию.
Каждый день к ней приводили сына. Мальчик скоро освоился с обстановкой, носился по больничному коридору, заглядывал в палаты, охотно принимал угощения и покидал больницу непременно со слезами протеста. К бессловесной, похожей на огромный кокон сестренке мальчик относился со смешанным чувством любопытства и ревности…
…Они вышли из больницы втроем - мать и двое детей. На ней была накинута тяжелая и грубая, но зато просторная, непромокаемая плащ-палатка, брезентовые крылья которой надежно укрыли малышей. Дождь, как по жести, стучал по затвердевшему мокрому брезенту и неслышно стекал с него струйками. Ершистый холодный ветер наскакивал с разных сторон, но не мог пролезть под накидку, где спала на руках малышка, а брат ее - мужичок-с-ноготок, держась за материн подол, сосредоточенно семенил по залитому грязью, узкому, скользкому деревянному тротуарчику.
Громко чавкала, хлюпала торфяная жижа под резиновыми сапогами Нурии, тяжелые липкие брызги летели из-под маленьких, слепо шагавших сапог мальчика, а сверху их кропил и кропил непрестанный дождь.
Серая, колышущаяся дождевая завеса сразу накрыла Нурию, едва та отошла от больницы, дождевые струи мигом смыли, стерли с земли ее следы и следы ее сына.
Принимавшая роды, многодетная, до срока износившаяся санитарка долго глядела из окна вслед Нурии и шептала:
- Помоги ей, господи. Помоги…
Глава девятая
1
Их было трое - Фома, Матвей и Павел - немолодых, порядком помятых жизнью, но все еще крепких, мастеровых мужиков. Они слетелись в Турмаган по разным причинам, но, встретясь здесь, скоро сдружились, сошлись характерами, сбились в одну ремонтную бригаду и вот уже третий год неразлучны. На Большой земле у них остались жены и дети. Мужики тосковали по ним, аккуратно посылали деньги, менее аккуратно письма и раз в год на полтора месяца наведывались сами. С ревнивой липучей дотошностью пытали жен про безмужнее житье-бытье, ненасытно и люто ласкали их по ночам, приструнивали отбивающихся от рук детей, сорили деньгами перед соседями и, напившись на прощанье "вдрабаду", еле можаху лезли в поезда или в самолеты, которые опять увозили их на Север, в Турмаган, в великовозрастную общагу, в однообразную, до мелочей известную жизнь с непроглядной работой, нескончаемой под ливнем и в буран, в пятидесятиградусную стужу и в парную духоту. Работа спасала от тоски, пожирала так называемое "свободное время", которое некуда было деть, нечем убить. Работа ненасытно поглощала живую, жаркую энергию плоти, изнуряла мышцы, закаляла нервы, глушила чувства. В работе растворялись желания, остывали и гасли мысли. Некогда было тосковать, раздумывать, фантазировать… - жить. Это устраивало троицу, они не отказывались от сверхурочных, напрашивались на работу в выходной…
Поначалу они хотели одного - скопить поскорей нужную сумму и убраться восвояси. Но когда желанные суммы были сколочены и домочадцы готовились к встречи блудных отцов, те вдруг поняли, что не уедут с Севера, потому что не смогут жить в другом месте и по-иному. Тогда они заявились к Бакутину и, кинув рукавицы на стол, потребовали квартиру: "Три года в общаге - за глаза, хотим жить по-людски, с семьями". Предвидя возражение начальника, рабочие загодя распалили себя, готовы были на скандал, но Бакутин сразу остудил их, спокойно и негромко сказав:
- Не кипятитесь, самовзводы. Садитесь. Вот так. Теперь слушайте. В шестом микрорайоне кончают пятиэтажный крупнопанельный. Видели?
- Видели, - хором ответили ремонтники.
- В нем получите по двухкомнатной квартире. Новый год будете встречать с семьями в новом доме. Устраивает?..
Полетели длинные письма-директивы родным: что продавать, что взять, когда быть к отъезду готовым. С того дня предстоящее долгожданное воссоединение семей сделалось главной темой разговора ремонтников. Едва выпадала свободная минутка, как тут же кто-нибудь из троих ронял ненароком: "Уже полы красят". - "Но? Здорово жмут!" - обрадованно подхватывал другой, и пошло-поехало вокруг да около строящегося дома. Они постоянно бывали на стройке, знали там и рабочих, и мастеров, и прорабов, знали, в каком подъезде отделаны квартиры добротней и лучше, а в каком неряшливо, кое-как, лишь бы прикрыть наготу стен от глаз приемной комиссии…
В тот день ремонтники с раннего утра ковырялись в паукообразном хитросплетении труб замерной установки, притирали клапана, меняли сальники задвижек и, только порядком умаявшись, позволили себе затяжной перекур-передых. Еще не развеялся дымок от первой затяжки, как Павел возвестил:
- Сегодня будут распределять. Это точно. Надо узнать номера своих квартир да полегонечку довести их до ума…
- Вылижешь, выскоблишь, а там возьмут да передумают, - поосторожничал Фома.
- Не должно, - возразил Матвей. - Бакутин не любит назад пятками.
- Я и говорю, - снова вытащил свою идею Павел. - Время есть. Руки не наемные…
Неспешно обговорили все, что требует незамедлительной переделки или доводки в новых, еще не сданных квартирах, где раздобыть нужный материал, как уломать прораба, и когда тема была исчерпана до дна и пора было снова приниматься за дело, совершенно неожиданно разговор метнулся в сторону, соскочил с обкатанного пути и, разом отяжелев, неторопкой весомой мужицкой поступью пошел торить крутую тропу в неизведанное.
- Я ведь, честно сказать, зачем сюда ехал… - Павел обнес товарищей куревом.
- Известно: за рублем! - откликнулся Фома, добывая из протянутой пачки сигарету.
- Само собой, - подтвердил Матвей, зажигая спичку.
- А что с того вышло? - спросил Павел и тоже клюнул сигаретой в крохотный костерок горящей спички. Причмокнул сладко, громко затянулся, пустил сизую струю в потолок. - А? - Вздохнул. - В том - вся закавыка, вся премудрость жизни. Целишься сюда, - махнул перед собой, - шагаешь туда, - показал вправо, - а оказываешься тут, - ткнул оттопыренным большим пальцем за спину.
- Это как же? - не понял житейской премудрости друга Фома.
- Ты не камыш на ветру, - возразил и Матвей. - Целишь влево, бьешь вправо, этак знаешь можно куда?
- Знаю, - не смутился Павел. - И то, что не камыш - тоже знаю. Иной раз железа крепче. И что? Все одно - не сам клонюсь, меня клонят. Еще как! Надумал я квартиру… в кооперативе… почти в центре Воронежа… трехкомнатную. Туда-сюда… не хватает, - сложив пальцы правой руки в щепоть, потер большим об указательный. - Тут и подвернулся Турмаган. Где наша не пропадала. Работы - не боюсь, по безделью - не сохну. И силенок - хватит. И руки ко всему привычны…
- Это я сразу приметил, - поддержал Фома. - Не стекольщик тебя делал, а насквозь просвечиваешь.
- В работе человек всегда по самое донышко виден, - не смолчал Матвей.
- Ну вот, - Павел довольно улыбнулся. - Так и вышло: тесал дышло - топорище получилось. Впрягся я, даванул. И по шесть, и по восемь сотен в месяц. Да еще пришабашу. За год наклепал на квартиру. В отпуск поехал - все шмутки заскреб: не ворочусь, считал…
- И просчитался, - Матвей широко улыбнулся, сверкнув белой металлической коронкой.
- Считай не вдалеке, а в кулаке, - поучительно высказал Фома.
- А почему воротился? - спросил не то себя, не то приятелей Павел. - В том-то и фокус… Да… - Повременил чуть, погасил окурок. - Дома чинно, благолепно. Праздник, а не жизнь. У меня теща - маршал по домашности. И жена… Встретили как победителя. Не знают, чем потчевать, как приласкать. Детишки тоже льнут, ластятся. И очередь для взносу за квартиру подошла. А? Три горошка на ложку, только рот разевай. А я зубов не разожму. Пока недели две отъедался, отсыпался… куда как хорошо. Потом - шабаш. Не пьется, не любится. Потому как - тоска. Вот по этому стылому небу. По болотам проклятущим. По суете турмаганской… Стреножил меня Север и наручники надел…
Умолк Павел, и какое-то время в металлической коробке замерной установки было так тихо, что слышались толчки струящейся по трубам нефти и размеренные вздохи газа в отстойнике. Потом Матвей, комкая ветошь, раздумчиво и негромко высказал:
- Север, брат, такая зараза. Прилип - конец! С мясом, с кровью - не оторвешь. Перво-наперво волюшка тут… - зажмурился блаженно, крякнул.
- Глотнешь твоей воли - не захочешь боле, - добродушно сострил Фома. - Крутишься без роздыху. День в день, ночь в ночь, как заводной, а ты - "волюшка"…
- Простор - это верно, - уточнил Павел. - Простор - это да! Возьми хоть Обь. Могучесть какая… Силища. Где ей предел?.. А тайга! Конца-краю нет. Мороз - так до звона. Грязь - так по брюхо. Никакой середки. Только на полный замах, докрасна, до крайности…
- В этом пределе - вся заманка, вся сила Севера, - Матвей опять показал влажную стальную коронку.
- Не залежишься. Не попрохлаждаешься, - подкрепил друга Фома и тоже улыбнулся.
- Проснусь ночью, - воротился к воспоминаниям Павел, - жена под боком… Красивая баба, горячая. Сразу учует, прильнет. А у меня кошки по сердцу. От тишины. От гладкости жизни. Неуж, думаю, так и буду - не спеша да враскачку? Без звону в башке? Без гуду в руках? И таким милым предстанет мне Турмаган. Воздух с дымком…
- Водичка с керосинчиком, - усмешливо вставил Фома.
- Зачем живому покой? - ударился в философию Матвей. - Жизнь что? Короткая перебежка. Рванул - и пал, подсеченный. А остановись-ка, оглядись… Тоска глотку порвет. Мысли всякие. Нет уж. Крутись волчком, пока не подсекла… Был - не был… А-а… К такой и разэдакой со всеми потрохами… Но пока живешь, не мешай головней…
- Верно, - поддержал и приободрил товарища Павел. - Тихоходы ныне не в моде. Опять же больше скорость - меньше ям. Возьми нашего Бакутина…
- Башковитый мужик, - вклинился Матвей, все еще не остывший от недавнего исповедального прилива. - Сколь раз я прежде о квартире с ним - ни-ни, как от стенки горох…
- Понимал: не припекло, не приперло… - пояснил Фома позицию начальника.
- Недозрелые были мы. Любому ветру кланялись, - продолжал исповедоваться Матвей. - А Бакутин-то из породы тронутых…
- Был, - сокрушенно причмокнул Фома. - Подсекли его факела. Под корешок…
- Не-е-ет! - решительно и громко возразил Павел. - Нет, мужики. Таких, как Бакутин, ни погнуть, ни надломить. Только мордой оземь. Баба тут не ко времени в ногах у него запуталась, вот и попритих. Но не навовсе. Голову под топор - не навовсе! Штыковой характер. Нацелил - все! Насквозь! Иль - пополам. Помешкайте чуток, сами увидите. Отойдет. Поднаберет силенок и так вмажет… хоть кому…
- Кто-то навроде шел сюда, - замедленно выговорил Фома, прислушиваясь. - Шаги слышал. Подошел и назад…
- Мало ль тут бродят, - успокоил Матвей, жалея, что порвался разговор, и понимая, что настал конец затянувшемуся перекуру.
- Кто же это все-таки? - Фома проворно приподнялся, подошел к раскрытой двери, выглянул.
- Ну?! - нетерпеливо окликнул Матвей. - Узрил шпиона?
- Не пойму кто, - отозвался Фома. - Со спины не угадать. Шибает на Бакутина.
- Очки тебе надо, - беззлобно пошутил Матвей, подходя. - Бакутин крадучись не ходит…
- И не пятится, - договорил Павел, тоже поднимаясь и берясь за молоток. - Мимо бы не прошел. Не обмолвясь, не откланялся. Давай за дело, мужики. Потрепались сверх всякого…
2
Никогда не подслушивал, не подглядывал Бакутин: терпеть не мог наушников и соглядатаев. Случалось поначалу: явится самодеятельный наушник-доброволец с ябедой, Бакутин его выслушивает и тут же пригласит того, на кого насплетничал. Усадит обоих нос к носу и наушнику: "Будь друг, повтори еще раз", Такой методой живенько вывел всех охотников наушничать да сплетничать начальству.
Никогда доселе не выслеживал, не подслушивал, не подглядывал Бакутин, но сегодня…
С утра поехали с Лисицыным на ДНС. Лисицын не вдруг согласился на эту поездку, вывалил целый короб наиважнейших, неотложных дел, показал расписанный по часам день, но Бакутин оборвал недовольно - "хватит!" - и главный инженер сдался, поехал.
Давно подкинул Бакутин своему главному идею объединения на одной площадке кустовых и дожимных насосных станций. Расчеты доказывали: разумно, экономично, выгодно. Вдвое дешевле строительство, вдвое меньше обслуги, проще управление, словом - "все тридцать четыре удовольствия", как выразился Лисицын, закончив первичные расчеты. Но, кроме поддакивания, подхваливания и обещаний, ничего не делал, выжидая официального заключения головного научно-исследовательского института, куда давным-давно отправили предложение. Бакутин и сам понимал, что верней, надежней было бы эту идею пропустить через институтские ЭВМ, заручиться одобрением НИИ, разрешением главка, а уж потом экспериментировать. Но… ждать да догонять - не умел, не хотел, не мог. И объяснялось это не только характером. Турмаган рос с непостижимой, может быть, с недопустимой быстротой: в текущем, заканчивающемся четвертом году своего существования Турмаган одолеет уже четверть пути к заветному рубежу. В будущем году выйдет почти на середину. Все гуще становятся ряды промысловых и нагнетательных скважин. По одним выкачивают нефть из пластов, по другим гонят туда воду. Трубопроводы гигантскими тысячекилометровыми стальными сосудами вкривь и вкось прошили турмаганские болота. Добытую нефть предстояло отбить от подземных вод, обессолить, загнать в трубу, протянутую к перерабатывающему заводу. Одолеть этот великий путь сибирской нефти помогали тысячи сложных и мощных машин: насосные станции, установки для замера и поддержания пластового давления, и… все это росло, множилось в геометрической прогрессии, становясь трудноуправляемым, мешало дальнейшему стремительному взлету к фантастической высоте. Потому-то, не ожидая санкций и типовых проектов, надо было немедленно многочисленные разрозненные узлы этого неохватного хозяйства укрупнять, совмещать, автоматизировать, а стало быть - экспериментировать и рисковать.