Я сделал все, что задумал, но почувствовать себя триумфатором мне так и не довелось. У меня уже оставалось всего сто долларов, а число коробок сократилось до трех. Платить за квартиру я, естественно, уже не мог, и хотя со страховкой продержался бы еще месяц, после этого меня все равно бы выселили. В июле начнут приходить уведомления, а в августе разразится скандал, и это будет означать, что в сентябре я окажусь на улице. С первого июня так или иначе придет конец беспечным годам. Вопрос был даже не столько в том, что делать после этого, а как до этого дожить. Я рассчитывал, что за книги получу примерно пятьдесят долларов. Плюс девяносто шесть, которые пока еще остались. Значит, на ближайшие три месяца у меня на все про все сто сорок шесть долларов. Мало, конечно, но если перейти на одноразовое питание, не покупать газет, не пользоваться автобусом и избегать всяких необдуманных расходов, то можно кое-как продержаться. Так началось лето 1969 года. Было почти очевидно, что это будет мое последнее лето на этом свае.
Всю зиму и ранней весной для хранения продуктов я вместо холодильника использовал оконный карниз. В самое холодное время кое-что здорово замерзало (куски масла, пачки творога), но продукты не портились. Важно было, чтобы на еду не оседала уличная копоть и не гадили голуби. Я заворачивал свою провизию в пластиковые пакеты и вывешивал их за окно. После того как один такой пакет унесло ветром, я стал привязывать их веревкой к батарее. Я весьма хорошо освоил эту систему, и, поскольку плата за газ очень кстати входила в квартплату и не было опасности лишиться газовой плиты, проблема с едой вроде как решилась, но только на холодное время. Теперь же, когда пришла весна и солнце припекало, хранить продукты за окном стало невозможно: молоко скисало, сок портился, масло таяло, превращаясь в желтые блестящие лужицы. Намаявшись с этими проблемами, я решил пересмотреть свой рацион, чтобы он состоял только из того, что может долго храниться. Двенадцатого июня я сел и составил новое меню. Порошковое молоко, растворимый кофе, небольшие упаковки хлеба - это будет моей основной едой. И каждый день я буду есть одно и то же, самое дешевое и питательное в этом мире - яйца. Иногда разорюсь на яблоко или апельсин, а уж если нападёт зверский аппетит, позволю себе гамбургер или тушенку. Эти продукты не испортятся, и я, по крайней мере теоретически, не останусь голодным. Два яйца в день, сваренные классически "всмятку" - ровно две с половиной минуты, - два куска хлеба, три чашки кофе и вода - сколько душе угодно. Меню, конечно, не впечатляло, зато при такой диете мне не составляло труда сохранить стройную фигуру. Оставалось только смириться с этим, поскольку выбора не было.
Я не голодал, но едва ли бывали моменты, когда мне не хотелось есть. Тем летом мне часто снилась еда, бесконечные пиры и праздники обжорства: блюда с бифштексами и телятиной, сочные поросята, плывущие на подносах, громадные торты и десерты, гигантские вазы с фруктами. Весь день желудок беспрестанно взывал ко мне, захлебываясь в неуемных соках, постоянно напоминая мне о том, что он пуст, и мне стоило немалого труда не обращать на него внимания. Если изначально я был, вне сомнения, вполне упитанным молодым человеком, то за лето изрядно похудел. То и дело я заходил в аптеку и за цент взвешивался. От ста пятидесяти четырех фунтов в июне во мне осталось сто тридцать девять в июле, и только сто двадцать три - в августе. Для человека ростом несколько выше шести футов это было явно маловато. Кожа и кости пока еще были в порядке, но до истощения оставался всего один шаг.
Я попытался мысленно отделить свой дух от плоти и долго блуждал в лабиринтах этой задачи, воображая, что моего тела уже нет. Многие прошли до меня этот путь, и все открыли для себя то, что в конце концов открыл и я. Разум не может победить материю, и стоит задать ему эту непосильную задачу, как он быстро дает понять, что и сам материален. Чтобы подняться над ситуацией, мне нужно было убедить себя, что я больше не существую. В результате все реально существующее начало терять ясные очертания. То, чего не было на самом деле, появлялось передо мной, а потом исчезало. Например, стакан лимонада. Газета и в ней заголовок с моим именем. Мой старый костюм, лежащий на кровати, совершенно новенький. Раз я даже видел себя прежнего: будто я брожу по комнате, как пьяный, ищу по углам что-то и не нахожу. Такие галлюцинации длились всего секунду, но надолго оставались в памяти. Было время, когда я просто впадал в забытье. Я сосредоточивался на какой-нибудь мысли, обдумывал ее и вдруг обнаруживал, что уже наступила ночь. В таком состоянии я находился часами… Иногда я ловил себя на том, что жую воображаемую еду, курю воображаемые сигареты, пуская воображаемые кольца дыма. Это, пожалуй, было самое ужасное время: я сознавал, что не могу больше доверять самому себе. В голове все путалось и плыло, и я уже не в состоянии был остановить эту путаницу.
Большинство этих симптомов появилось только во второй половине июля. До этого я, преданный своему долгу, дочитывал последние книги дяди Вика и продавал их Чендлеру. Чем ближе был конец моего путешествия по дядиной жизни, тем труднее мне становилось их читать. Глаза впивались в буквы, буквы складывались в слова, но я не мог уловить в них никакого смысла, даже не мог мысленно их произнести. Черные значки казались какой-то каббалистикой, совершенно бессмысленным набором черточек и крючочков, не выражавших ничего, кроме своей немоты. Под конец я даже не пытался убедить себя, что понимаю прочитанное. Я вытаскивал книгу из коробки, открывал на первой странице и вел пальцами по первой строке. Дойдя до полей, я опускался на вторую, потом на третью, и так до последней на странице. Читая как слепой по азбуке Брайля, я шел к поставленной цели. Если я и не видел слов, то мог хотя бы прикасаться к ним. К этому времени я был уже настолько плох, что такое чтение не казалось мне абсурдным. Я прикасался ко всем словам в последних книгах, тем самым заслуживая право их продать.
Так уж судьбе было угодно, что в тот день, когда я отнес Чендлеру последние книги, наши астронавты высадились на Луну. За книги я получил девять долларов и, возвращаясь к себе по Бродвею, решил зайти в гриль-бар с кондиционером "У Куинна", небольшую забегаловку на углу 108-й улицы. Было страшно жарко, и не мешало бы пропустить одну-другую кружку дешевого пива. Я устроился у стойки рядом с завсегдатаями и наслаждался прохладой и приятной полутьмой. Работал большой цветной телевизор, на бутылках мерцали причудливые отблески, и как раз тут я и увидел событие века. На экране появились две мешковатые фигуры, делавшие первые шаги по лунной поверхности. Они подпрыгивали, как куклы, таща за собой по пыли флаг, а потом начали вбивать его в наше ночное светило, некогда называемое покровительницей влюбленных и лунатиков. Сияющая Ночная Диана, подумалось мне, символ сумеречности и неясности нашего духа. Потом выступал президент и абсолютно невыразительным казенным тоном объявил, что произошло величайшее событие со времен сотворения человека. При этих словах завсегдатаи бара засмеялись, и я, видимо, тоже выдавил улыбку. Но хотя фраза и звучала нелепо, кое-что в ней было бесспорно: со дня изгнания из рая Адам никогда еще не бывал так далек от него.
Некоторое время после этого я жил почти в совершенном покое. Мое жилище опустело. Я боялся, что эта пустота будет угнетать, но напротив, она словно принесла мне успокоение. Не знаю, чем это объяснить, но внезапно мне стало лучше, нервы немного успокоились, и несколько дней я чувствовал себя почти как прежде. Здесь вряд ли уместно это слово, но какое-то время после продажи последних книг дяди Вика я мог бы даже назвать себя счастливым. Как эпилептик на пороге припадка, я вступил в удивительный мир, где все начинает светиться изнутри, излучая новую, потрясающую ясность.
В те дни я почти ничего не делал. Бродил по комнате, валялся на матрасе, записывал мысли в блокнот - неважно что. Уже само то, что я ничего не делал, имело для меня особый смысл, и я ничуть не страдал, что напрасно трачу время. То и дело я устраивался между окнами и смотрел на вывеску "Храм Луны". Даже одно это было приятно, и всегда в такое время в голову приходили интересные мысли. Сейчас они уже воспроизводятся весьма туманно - вихри нелепых ассоциаций, бессвязный круговорот воспоминаний, - но тогда они казались мне потрясающе значительными. Возможно, слово "луна" изменило для меня свой смысл, после того как я увидел людей, ходивших по ее поверхности. Возможно, я был поражен, что встречал в Бойсе человека по имени Нил Армстронг и что человек с таким же именем полетел на Луну. А возможно, я просто бредил от голода, и огни вывески гипнотизировали меня.
Не знаю, отчего именно, но слова "Храм Луны" стали преследовать меня, я слышал в них таинственную и влекущую истину. В них было заложено все: дядя Виктор и Китай, космические корабли и музыка, Марко Поло и Дикий Запад. Или вдруг, взглянув на вывеску, я начинал думать об электричестве. Мне вспоминалось, как вырубился свет, когда я был на первом курсе, и сразу вспоминались бейсбольные матчи на Ригли-Филд, потом - дядя Вик, следом - блики поминальных свечей на моем окне. Одна мысль сменяла другую, они вились по расширяющейся спирали, вовлекая в свой круг все больше ассоциаций. Например, давние мечты о путешествиях переплетались с Колумбом и астронавтами. Открытие Америки и неудача экспедиции в Китай Марко Поло, китайская кухня и мой пустой желудок, мысль, рассматриваемая как пища для размышлений, и голова, рассматриваемая как дворец грез. Составлялась ассоциативная цепь: проект "Аполлон" - Аполлон, бог музыки, - дядя Вик и ансамбль "Лунные люди", путешествующие по Западу. Дальше: Запад - война с индейцами - война во Вьетнаме, который когда-то назывался Индокитаем. Дальше: оружие, бомбы, взрывы - ядерные облака над пустынями Юты и Невады. И дальше я спрашивал себя: почему американский Запад так похож на лунный ландшафт? И так до бесконечности. Чем ближе сходились эти таинственные совпадения, тем ближе, мне чудилось, я был к пониманию некой мировой истины. Наверное, я сходил с ума, но тем не менее это рождало во мне невероятную силу, радость познания, проникновения в суть всех вещей. Но в один прекрасный момент я совершенно внезапно утратил все эти блага, так же внезапно, как и обрел. Три-четыре дня я прожил в мире своих идей, но потом очнулся и понял, что нахожусь в прежнем мире хаоса, где царят голод и голые белые стены. Из попыток вернуться к гармонии тех немногих дней ничего не вышло. Безысходная действительность снова навалилась на меня, и я задыхался под ее гнетом.
Начался новый виток одиночества. Какое-то время упрямство помогло мне держаться на плаву, но понемногу оно ослабевало, и к августу мне уже снова захотелось оказаться с людьми. Внутренне я уже был готов попросить взаймы. И сделал все, что мог, чтобы разыскать своих друзей, но из этого почти ничего не вышло. Несколько изнурительных прогулок по жаре принесли мне лишь пригоршню случайно добытых монет. Ведь было лето, и в городе почти никого не осталось. Даже Циммер, единственный, на кого я мог положиться, скрылся из виду. Не раз ходил я к его дому на углу Амстердам-Авеню и 120-й улицы, но никто не отзывался. Я просовывал записки в почтовый ящик и под дверь, но ответа не дождался. Гораздо позже я выяснил, что Циммер переехал на другую квартиру. Когда я спросил его, почему он не оставил мне тогда своего нового адреса, он резонно ответил, что ведь я собирался провести лето в Чикаго. Я и забыл, конечно, что наврал ему. - к тому времени я уже окончательно заврался и не помнил, кому что говорил.
Не зная, что Циммер переехал, я продолжал ходить в его старый дом, оставляя записки под дверью. Однажды воскресным утром в начале августа наконец произошло то, что должно было произойти. Я, как всегда, позвонил в дверь, уверенный, что, как обычно, никто не откроет, и уже собрался было уходить. Вдруг из-за двери послышался шум обитаемого жилья: скрип отодвигаемого стула, глухие шаги, покашливание. Меня охватило ликование, которое тотчас схлынуло, как только открылась дверь. Тот, кто должен был быть Циммером, оказался совсем не им: передо мной стоял молодой человек с темной курчавой бородой и волосами до плеч. Видимо, он только что проснулся, поскольку был в одних трусах.
- Чем могу быть полезен? - спросил он, дружелюбно и несколько озадаченно изучая меня. Тут из кухни донеслись мужские и женские голоса, там смеялись. Я понял, что прервал чье-то веселье.
- Наверное, я ошибся, - сказал я, - мне нужен Дэвид Циммер.
- А-а-а, - незнакомец вовсе не удивился, - ты ведь Фогг, так? А я все думал, когда ты снова появишься.
На улице было безумно душно, солнце жгло немилосердно в эти самые жаркие летние дни, и ходьба отняла последние силы. И вот, стоя перед дверью и ощущая, как пот застилает мне глаза, как немеют мышцы, я соображал, что значат слова бородача. Захотелось развернуться и удрать, но мне вдруг стало так плохо, что я чуть не рухнул в обморок. Схватившись за косяк двери, я проговорил:
- Извините, повторите, пожалуйста, что вы сказали. Я кажется, не все понял.
- Я сказал: ты ведь Фогг, - повторил незнакомец. - Все очень просто: раз ты ищешь Циммера, значит, ты наверняка Фогг, который оставлял под дверью записки.
- Бесподобно логично, - прерывисто вздохнул я. - И, по всей видимости, вы не знаете, где теперь Циммер.
- К сожалению, не имею ни малейшего представления.
Я снова собрал волю в кулак, чтобы двинуться, но только нашел в себе силы развернуться, как заметил, что незнакомец не собирается закрывать дверь и продолжает в упор разглядывать меня.
- В чем дело? - спросил я.
- Просто думаю, не знает ли тебя Китти?
- Китти? Я не знаю никакой Китти. В жизни не встречал.
- У тебя такая же футболка, как у нее. Вот я и подумал, что у вас есть что-то общее…
Я покосился на свою футболку болельщиков "Метс", купленную на барахолке за десять центов.
- Мне вовсе не нравится "Метс", - сказал я, - я болею за "Кабз".
- Странное совпадение, - продолжал бородач, не обращая ни малейшего внимания на мои слова. - Китти это должно понравиться. Она вообще обожает всякое такое.
Не успел я и глазом моргнуть, как меня потащили за руки на кухню. Там я увидел пять или шесть человек; они сидели за столом и завтракали. Стол ломился от еды: бекон и яйца, полный кофейник горячего кофе, рогалики и сливочный сыр, целая тарелка копченой рыбы. Ничего подобного я не видел уже многие месяцы и почти не соображал, как себя следует вести. Казалось, я вдруг попал на сказочный пир. В этой сказке я был голодным ребенком, который заблудился в лесу и теперь набрел на чудесный дом из всякой вкуснятины.
- Взгляните-ка, - весело обратился к обществу хозяин в трусах, - это брат-близнец Китти.
Так я был представлен, получив свою порцию улыбок и приветствий. В свою очередь я тоже изо всех сил постарался улыбнуться. Здесь были в основном студенты из Джулиарда - музыканты, танцоры, певцы. Хозяина звали не то Джим, не то Джон. Он переехал сюда как раз накануне. Остальные в тот день где-то веселились, как объяснил мне один из пирующих, а потом, вместо того, чтобы расходиться по домам, они решили завалиться к этому не то Джиму, не то Джону и устроить завтрак-новоселье. Вот почему было столько еды, а хозяин был не совсем одет - они нагрянули, когда он еще спал. Я вежливо кивал, пока они все это мне излагали, но только делал вид, что слушаю. Ведь мне было абсолютно все равно, и когда они все рассказали, я уже успел забыть, как кого зовут. Во время всей этой кутерьмы я решил получше рассмотреть свою "сестру" - миниатюрную китаяночку лет двадцати с серебряными браслетами на обоих запястьях. Она была в головной, вышитой бисером индейской повязке, какие носили хиппи. Китти ответила на мой взгляд улыбкой, как мне показалось, удивительно теплой и доброжелательной. Потом я снова уставился на стол, не в силах отвести от него глаз. Я чувствовал себя явно не в своей тарелке. Запахи еды были мучительны. Я ждал, не пригласят ли они меня к столу, и с трудом сдерживался, чтобы не схватить что попало со стола и не затолкать себе в рот.
Первой на помощь мне пришла Китти.
- Ну, раз пришел мой брат, - сказала она, похоже, поняв мое замешательство, - надо хотя бы пригласить его к нам присоединиться.
Она так верно прочла мои мысли, что мне хотелось ее расцеловать. Лишнего стула не оказалось, и все стали суетиться, но Китти опять нашлась и указала мне на место между собой и парнем, сидевшим справа от нее, и я быстро втиснулся между ними на два сдвинутых стула. Передо мной поставили тарелку и положили все причитающееся: нож и вилку, стакан и чашку, салфетку и ложечку. И тут на меня нашло затмение. Так могут вести себя только невоспитанные дети, но только я взял в рот первый кусок, как забыл обо всем на свете. Я жадно лопал все подряд, опустошая одну тарелку за другой, и вскоре почти обезумел. Щедрость этой приятной компании не знала предела, и я ел до тех пор, пока со стола не исчезло все. Так, во всяком случае, я это помню. Это продолжалось минут двадцать, после чего на столе осталась лишь кучка рыбных костей.