* * *
Одуряющий сладкий дух шел от табачных фабрик. Удильщики собирали свой скудный улов. Высокий протяжный гудок возвестил о конце рабочего дня на фабрике. Антонио Балдуино стоял на углу, смеялся своим звонким смехом, слушая россказни Толстяка, и поджидал табачниц. Сейчас он захороводит какую-нибудь мулаточку, чтобы позабавиться с ней на пляже - не все же ей сидеть за своими сигарами.
Но вот они появились: такие бледные и усталые, отравленные этим сладким табачным запахом, въевшимся в их руки, платья, тела. Они идут, подавленные, молча, огромной толпой, и все - словно больные. Многие курят дешевые сигары - после того как целый день делали сигары самых дорогих сортов. Сильно затягиваются. Какой-то белый парень разговаривает с мулаточкой, еще не успевшей побледнеть и исхудать, как ее товарки. Она смеется, а он шепчет ей:
- Я тебя поставлю на выгодную работу…
Антонио Балдуино говорит Толстяку:
- Вот эта одна еще годится, так к ней уже мастер подъезжает…
Женщины проходят мимо, опьяневшие от табачного запаха, и разбредаются по узким, уже сумеречным улочкам и неосвещенным переулкам города. Разговоров почти не слышно, а если говорят, то шепотом, приученные штрафами за разговоры на фабрике. Вот идет беременная, с огромным животом, останавливается и целует встречающего ее мужа. Он несет домой скудный улов. Теперь они идут рядом, он поддерживает жену под руку, и она жалуется ему, что нарвалась на штраф, а за что? За то, что на минуту бросила работу - такие были боли, думала, что схватки начались.
- А сколько дней потеряю из-за ребенка, - вдруг говорит женщина… - Сколько дней…
Голос ее жалобно дрожит. Ее муж идет, опустив голову и сжав кулаки. Антонио Балдуино слушает все это и, не выдержав, яростно сплевывает.
Толстяк шепчет молитву. А мимо все идут и идут женщины с табачной фабрики. А вокруг рекламные плакаты и на них: "Лучшие в мире сигары… Украшение банкетов, званых обедов, деловых завтраков…" Идут женщины - их руками делаются эти сигары… Женщины так печальны: невозможно поверить, что они возвращаются домой, к мужьям, детям. Толстяк вздыхает:
- Господи, точно хоронят кого…
Хорошенькая мулаточка уходит с мастером-немцем. А беременная горько плачет, припав к мужнину плечу.
* * *
В ресторане отеля, оборудованном весьма пышно для такого небольшого городка, как Кашоэйра, юные немцы пьют виски и едят специально для них приготовленные блюда. Из Баии сюда приезжают женщины, чтобы спать с этими белокурыми и красивыми парнями. Белокурые, красивые парни - сыновья и наследники нынешних хозяев и сами будущие хозяева табачных фабрик. Они пьют и разглагольствуют о Гитлере и о великой Германии, которая, несомненно, победит в ближайшей мировой войне. А когда виски ударяет им в головы, они начинают петь свои воинственные песни. Девочка-нищенка прерывает их пир словами:
- Подайте, Христа ради, мать у меня помирает…
* * *
Белокурые немцы, сидевшие за ужином в ресторане, не видели луну, которая вышла из-за холмов и повисла над рекой. На берегу реки собрались работницы с мужьями и детьми. Мужчины играли на гитаре, а женщины показывали луне своих отпрысков:
Взгляни на детей, крестная мать, нам помоги их воспитать…
Дождь все моросил. Лодочник, переправлявший Антонио Балдуино и Толстяка через Парагуасу, подошел к ним:
- Ну что, ребята, надо бы подзаправиться…
- Да сейчас идем…
- Может, пойдем ко мне… У нас, правда, кроме рыбы, ничего нет, но зато от всей души…
Он повернулся к Толстяку:
- Ты уж расскажи что-нибудь, чтобы и моя старуха послушала. Она должна с фабрики вернуться. У нас семеро: пять дочек и два сына.
Улыбаясь, лодочник ждал, согласятся ли друзья. Втроем они сворачивают в переулок, затем оказываются на грязной улице, при виде которой Антонио Балдуино сразу же вспоминает свой родной холм. Перед тускло освещенными хибарами дети лепят из черной глины человечков и животных.
- Сюда, - говорит лодочник.
Черные от копоти стены. Изображение Иисуса Христа из Бонфина. Гитара. В кроватке, сколоченной из ящиков, спит младенец. Ему месяца три, не больше. Отец целует его, и малыш просыпается и тянет к нему ручонки, улыбаясь беззубым ртом. Другой еще только начал ходить и цепляется за материны юбки. Живот у него уже вздутый, как и у тех детей, что лепят на улице человечков из глины.
Лодочник знакомит Антонио Балдуино и Толстяка со своей женой:
- Вот тебе два друга. Этот, - он показывает на Толстяка, - такие истории рассказывает - заслушаешься…
Женщина продолжает молча жевать табак. У нее толстые губы и желтое нездоровое лицо. Она берет у мужа рыбу и уходит в кухню. Оттуда доносится ее голос, зовущий детей.
Антонио Балдуино снимает со стены гитару. Толстяк спрашивает лодочника:
- Здесь, видать, жизнь нелегкая…
- Работа тяжелая… да и работают только женщины, а мужчины рыбу ловят да подрабатывают перевозом.
- Ну, а женщинам-то хорошо платят?
- Какое там хорошо… А еще штрафы, да то ребенок родился, то приболела - за все высчитают. А потом чуть состарилась - вон… Жизнь здесь короткая…
- Да… невесело все это…
- Невесело? - Лодочник горько смеется. - А ведь подумать, что есть люди - нарочно себя голодом морят, ради красоты… А здесь, если уж с одной фабрики уволят, на другую - не возьмут. Сговорились хозяева между собой. И рыбу-то не каждый день едим.
В дверях молча остановился молодой негр и кивает головой в знак согласия с лодочником. Толстяк чувствует себя неловко, что завел такой тягостный разговор:
- Бог поможет…
- Как бы не так - разве еще какую болячку подцепишь… Хозяйка моя молится вот, - он кивнул в сторону висящего на стене Христа, - а я уж разуверился… Такую нужду терпим - мочи нет. Бывало, что даже меньшой, вот ей, - лодочник показал на девочку лет пяти, - тогда мальчишки еще не народились, - и ей в рот положить нечего… Бог забыл бедняков…
Его жена выходит из кухни и сплевывает черной слюной:
- Не кощунствуй… Бог тебя накажет…
Парень у дверей не выдерживает:
- А я в душе тоже в него не верю… Молюсь, а не верю… А как в него верить-то? Разложит ведь немец-мастер Мариинью, как пить дать. Он уж наобещал ей, что даст работу повыгодней…
Толстяк молится про себя. Он просит бога, чтобы тот не позволил немцу обмануть Мариинью и чтобы всегда было что поесть в доме лодочника. Антонио Балдуино понимает по виду Толстяка, что тот молится, и понимает, что все это зря.
- Я скажу вам, что думаю, а вы не пугайтесь. Правильней бы всего расправиться с этими белыми - и все тут…
Рыба уже на столе. Молодой негр исчезает, а пройдет несколько месяцев, и он получит тридцать лет тюрьмы за убийство мастера-немца, который оставил Мариинью с ребенком и без работы.
На всех еды мало, и голодные малыши просят еще. В тусклом свете тени сидящих за столом кажутся чудовищно-огромными.
* * *
Толстяк рассказал историю про горшок с фейжоадой, и дети уснули. Одна из девочек спала, зажав в черной ручонке глиняную куколку, и в ее снах помятая черная кукла превратилась в роскошную фарфоровую куклу с белокурыми волосами; кукла говорила "мама", и, когда ее укладывали спать, глаза у нее закрывались. После ужина мужчины снова пошли к реке. Там они снова играли на гитаре и пели, а луна смотрела на них во все глаза. Женщины в латаных-перелатаных платьях прохаживались по набережной. Река текла и исчезала под мостом.
Толстяк запевает "Песню о Вилэле", Антонио Балдуино аккомпанирует ему на гитаре. Все, раскрыв рот, слушают про то, как сражался жагунсо Вилэла с капитаном невольничьего корабля… Песня героическая, капитан был не робкого десятка, а Вилэла - храбрец из храбрецов:
Был капитан - отважный малый: не сдался в плен врагам своим, а наш Вилэла был храбрее и после смерти стал святым…
- Здорово, - восхищается кто-то из слушателей.
- Что-то я не слыхала о святых разбойниках, - грубо обрывает его восторги одна из женщин, низкорослая и тощая.
- А вот есть такие, и их бы при жизни не худо в святые зачислить. - Защитник Вилэлы, говоря, постукивает в такт песне по парапету. - Разве жагунсо грабят бедняков? Они сами такие же бедняки, как и все мы… Я бы тоже хотел быть жагунсо…
- А будь ты проклят со своими бандитами. Ты что, не видел, что они сделали с полковником Анастасио?.. Уши ему отрезали, нос отрезали, и даже…
Но слова женщины не вызывают у слушателей сострадания к полковнику. А защитник Вилэлы говорит:
- А ты вспомни-ка, как твой полковник надругался над дочками Симана Безрукого? Четыре дочки были у Симана, так тот хоть бы одну не тронул, нет, всех четырех слопал… Безрукий, бедняга, в уме тронулся… А полковнику что?.. Были бы у Симана еще дочки, он и их бы не пожалел… Так что по заслугам с ним расправились…
- Давай-ка другую, - просит он Толстяка.
Но теперь черед Антонио Балдуино, и он поет самбы и разные песенки, от которых слушающие их женщины делаются еще печальнее.
Церковный колокол отбивает девять часов.
- Пошли к Фабрисио, потанцуем, - приглашает крепыш негр.
Антонио Балдуино, Толстяк и кое-кто еще уходят вместе с негром. Остальные разбредаются кто куда: по домам, в кино или просто пройтись под луной по набережной, откуда видны река и мост…
* * *
Фабрисио встретил гостей, держа в руке большой стакан с кашасой:
- Ну, кому охота горло промочить?
Промочить горло захотели все, и стакан пошел по кругу, - хозяином он был предусмотрительно наполнен до краев.
Лодочник показал Фабрисио на своих новых знакомых:
- Вот привел к тебе хороших парней.
- Входите, входите, будьте как дома. - Хозяин поочередно обнялся с Толстяком и Балдуино.
Все вошли в большую комнату. Танцы уже были в разгаре: пары кружились под аккордеон, который ходуном ходил в руках мулата с усиками. Но даже здесь, в отдаленном от фабрик предместье, царил сладкий табачный дух: он забивал собой запах разгоряченных танцами тел. Пары кружились все неистовей, аккордеонист подбавлял жару, то вставая, то садясь вместе с летающим в его руках аккордеоном, и, все больше возбуждаясь, он притопывал и пританцовывал, задевая тех, кто оказывался возле него.
Когда наконец аккордеонист кончил танец, лодочник объявил:
- Друзья, я привел гитариста - играет он, как бог, а его приятель, вот этот толстячок, знает уйму забавных историй…
Антонио Балдуино шепнул Толстяку:
- Здесь, пожалуй, можно раздобыть девчонку…
Хозяин позвал Антонио Балдуино пропустить с ним еще стаканчик, а когда они вернулись, Антонио взял гитару и спел с Толстяком все самые лучшие свои самбы. Аккордеонист был обижен, что какие-то пришлые завладели вниманием собравшихся, но молчал. Когда все самбы были перепеты, Антонио предложил аккордеонисту:
- Пойдем выпьем, дружище, ты здорово играешь…
- Да уж как умею… Вот ты поешь, это да…
Он показал Антонио Балдуино на двух мулаток:
- Вон с той можно сговориться… Это - моя девчонка, а та ее подружка, хочешь, можешь с ней пойти…
Аккордеонист взял аккордеон, и все снова завертелись в танце. Ноги что есть силы шлепали об пол, тела жарко касались друг друга, все были пьяны: кто от кашасы, кто от музыки. Танцующие в такт музыке хлопали в ладоши, тела сплетались, расплетались, кружились в одиночку, затем вновь сходились грудь с грудью, живот к животу, бедра к бедрам…
- Ах ты, моя радость…
Ритм все учащался, аккордеонист танцевал вместе со всеми, комната кружилась, потолок вдруг оказывался полом, потом стеной, потом возвращался на место, а потом вдруг все исчезало и все словно висели вниз головой. Коптилки прогорели, и на стенах комнаты танцевали тени, исполинские, устрашающие. Пол уже уходил у танцоров из-под ног, а тела, касаясь друг друга, вспыхивали желанием. Взлетали юбки, неистово раскачивались бедра, и ягодицы двигались так, словно существовали независимо от тела. В танце кружилось все: мужчины, женщины, тени, свет коптилок. Все растворилось в этом кружении - комната, люди, и в почти полной темноте безраздельно царили ритм, сладкий запах табака и горячие прикосновения. Но желание исчезло, исчезло все, осталась только чистая радость танца.
* * *
Антонио Балдуино написал на песке: Режина. Женщина рядом с ним, очнувшись от послелюбовного изнеможения, улыбнулась и поцеловала негра. Но волна, накатив, смыла имя женщины, которое негр начертил острием ножа. Антонио Балдуино разразился звонким неудержимым смехом. Женщине стало обидно, и она заплакала.
РУКА
Табачная плантация шла вверх по холму и казалась бесконечной. Начало ее лежало на равнине, а потом она взбиралась на холм и оттуда спускалась вниз - зеленая, нескончаемая; по ней рядами тянулись низкорослые растения с крупными широкими листьями.
Ветер трепал листья, и, если бы не защитные мешочки, он развеял бы семена табака по всей плантации.
На поле заканчивали работу две женщины: одна - старая, морщинистая, другая - молодая, здоровая баба, покуривавшая между делом пятидесятирейсовую сигару. Согнувшись в три погибели, они устало-заученными движениями обрывали табачные листья, потом выпрямились, обеспокоенные: на поле остались они одни. Мужчины уже уходили - впереди маячили их горбатые силуэты. Они несли на спинах горы табачных листьев, которые будут развешаны перед их жилищами под навесом, предохраняющим листья от слишком яркого солнца и ливней. Высушенные листья уступали место только что собранным, и занавес из табачных листьев был неотъемлемой частью рабочих бараков.
Четыре барака образовывали замкнутый четырехугольник с внутренним двором: там сборщики табака собирались после работы поболтать и послушать гитару. Старуха пошла в свой барак, где ее муж уже с нетерпением ждал ужина. Молодая остановилась поболтать на террейро - так именовали свой двор барачные жители.
Толстяк посмотрел вслед старухе сборщице и затосковал о своей бабке, оставленной им в Баие:
- Совсем одна осталась, спаси ее боже… - проговорил он. - Кто ее, бедную, накормит?
- Да брось ты, не останется она голодная…
- Да я не про эту говорю. - Толстяк засмущался. - Я говорю…
Молодая батрачка уперлась руками в бока, приготовившись слушать очередную историю.
- Про кого ты толкуешь-то?
- Да я про свою старуху… Старая она уже совсем. Ест только, что ей в рот положишь…
Женщина захохотала, а мужчины пошли отпускать малопристойные шутки.
- Это ты так мулатку свою ублажаешь? Все в ротик ей кладешь? А что, она - милашка?
- Да, ей-богу, это я о своей бабке, ей-богу… Ни одного зуба у нее нет, и ходит она еле-еле…
Двор постепенно заполнялся. Антонио Балдуино разлегся посреди террейро голым животом кверху.
- Ну и умаялся я, братцы…
Толстяк призвал Антонио в свидетели.
- Скажи им, ведь правда у меня есть бабка? И она сама не может есть…
Все снова захохотали. А молодая батрачка продолжала подшучивать:
- У тебя что, парень, жена такая старая, что ты ее бабкой зовешь?
Смех не прекращался, и Толстяк не знал, куда ему деваться.
- Клянусь вам, клянусь, - только и мог повторять он, целуя сложенные крестом пальцы.
- Давай ее сюда, Толстяк. Я на ней женюсь и сам буду ее кормить…
- Да клянусь вам, что это моя бабка…
- Ну так что же… Бывает, что старуха лучше молодухи…
Антонио Балдуино вскочил.
- Клянусь, братцы, - сказал он, - все вы грязные животные. У Толстяка вправду есть бабка. У него еще есть ангел-хранитель. И у него есть еще кое-что, о чем у вас и понятия-то нет… Толстяк - добрый, вы даже не знаете, какой он добрый…
Толстяк совсем смутился. Все замолчали, а женщины смотрели на Толстяка с каким-то испугом.
- Толстяк - добрый, а вы все - злые. Толстяк…
Антонио смолк и устремил взгляд на бескрайние табачные поля.
Рикардо пробормотал:
- Подумаешь, я тоже кормил свою бабку…
Но женщина, прежде чем уйти к себе в барак, подошла к Толстяку и попросила:
- Помолись за меня… И уговори Антонио собрать деньги, чтоб тем, кого здесь на работу не берут, добраться до какаовых плантаций. - Она посмотрела на табачные листья. - Огребут нынче хозяева деньжищ - страшно подумать…
Рикардо подхватывает:
- Работы нынче по горло. Табак уродился, а сеу Зекинья не хочет больше никого нанимать. Не знаю, как это он вас двоих еще взял…
- В Кашоэйре народ с голоду помирает… Вот и идут сюда…
- Гнуть спину за десять тостанов в день…
Где-то неподалеку заревел осел. Антонио Балдуино окликнул мужа старухи сборщицы, тот вышел во двор, дожевывая ужин:
- Слышишь, твой отец тебя требует…
- А может, это тебя зовет твой дедушка?
Все засмеялись. Антонио Балдуино понизил голос:
- Не обижайся. Я о другом: ведь правда, синья Тотонья - аппетитная штучка?
- А ты попробуй - тогда узнаешь… У ее мужа четверо покойников на совести. Он шутить не любит, бьет без промаха.
- На все пойдешь, коль два месяца без бабы…
Старик засмеялся. Рикардо вскинулся на него:
- Тебе, женатому, хорошо смеяться… Хоть и старая и рожа, а все-таки баба… А я здесь уже год торчу, хоть кобылу себе в постель тащи…
- Да я вовсе не над этим смеюсь… Я когда сюда попал, на табачные плантации, здесь уж так повелось. Хватил я лиха, пока не заполучил Селесту, - она жила здесь и была совсем еще девчонка. Теперь-то она рожа, а в то время поискал бы еще такую красотку… До нее бы уж давно кто-нибудь из батраков добрался - сам знаешь, здесь на женщин все, как птица урубу на падаль, кидаются. Но все отца ее боялись: тот пригрозил, что убьет любого, кто сунется к его дочке. Но я тогда уж два года женского запаха не чуял и внушал себе, что никто со мной ничего не сделает: каждый умрет, как ему на роду написано. И однажды дождливой ночью позвал я Селесту погулять. Отец ее дома был, ружье свое чистил. Он даже о чем-то со мной говорил и смеялся… А я прямо весь трясся от страха… Но, когда Селеста ко мне вышла, я уж ничего не смог с собой поделать… И тут же в кустах, неподалеку от ее дома, повалил ее, и все…
Все слушали старика, опустив глаза. Антонио Балдуино чертил что-то на земле ножом. Рикардо в нетерпении потирал руки…
Старик продолжал:
- Два года я жил без женщины… Все платье на Селесте было разорвано… В страхе я побежал, сам не зная куда, - все ждал, что старик меня убьет.
- А потом…