– Одного я никак не могу понять, – снова заговорил я, – какое отношение имеет благородная неудача Осио, пытавшегося воплотить в жизнь свои чистые идеи, к модернизации, начатой его преемниками? Он являл собой пример доблести, чуждой идее современного прогресса.
– Разве ты не чувствуешь, что в глубине амбициозных устремлений всех модернизаторов кроется тайная тяга к регрессу? Причем эта тяга характерна не только для наших модернизаторов эпохи Мэйдзи. Всякая модернизация в основе своей архире-акционна, поскольку всегда стремится к упрощению и тем самым вызывает непримиримые противоречия. Ты не понял главного. Цели Осио, какими бы чистыми и возвышенными они ни казались, были глубоко спекулятивными. Он кинул кости, не собираясь ни проигрывать, ни выигрывать. И чего же он добился? Такой ход в игре всегда имеет самые непредсказуемые и дикие последствия. Люди моего поколения являются представителями второй стадии самурайского капитализма. Его можно назвать спекулятивным, поскольку он мало похож на свой прототип – все следы самурайского сословия отошли в нем в прошлое, в область мифологии. И все же, все же… Мы вступили в третью, решающую, экспансионистскую стадию капитализма. Вот куда привел нас Осио, кинувший когда-то кости! Его первоначальная цель кажется нам теперь далекой, но последствия его деяний мы ощущаем на себе. Скоро мы узнаем, придут ли к соглашению старший и младший участники игры.
В течение следующих нескольких ночей Ётаро рассказывал мне о своих предпринимательских авантюрах. Крах его карьеры на государственной службе в 1914 году заставил боссов из партии сэйкай чувствовать себя в долгу перед ним. Они хотели вознаградить деда за верность и заручиться поддержкой Ётаро в будущем, гигантский индустриальный концерн "Мицуи", одно из крупнейших дзайбацу, призвал Ётаро к себе на службу, сделав его своим агентом, а вернее, промышленным шпионом, если выражаться современным языком. Ётаро ездил в Юго-Восточную Азию, Европу, Россию и даже Америку в период Первой мировой войны. В те годы японская экономика была на подъеме. Ётаро извлекал выгоду из закрытой информации, которую ему предоставляли члены сэйюкай, и приобретал акции предприятий, работавших в быстро развивающихся отраслях промышленности.
Ётаро процветал в период краткого, трехлетнего правления нового лидера партии сэйюкай, премьер-министра Хары Такаси, которого в народе называли "Великим человеком из толпы", поскольку он был первым главой правительства, не принадлежавшим ни к одному из олигархических кланов. Годы правления Хары ознаменовались массовыми волнениями рабочих и рисовыми бунтами. Народ, как и во времена Осио, снова вышел на улицы, протестуя на этот раз против засилья военных спекулянтов, людей, наживавшихся на войне, – таких, как мой дедушка. Один из протестующих фанатиков нанес премьер-министру Харе смертельный удар на станции Токио в 1921 году.
Это обстоятельство, а также затухание промышленной активности в связи с окончанием войны отрицательно сказались на благосостоянии Ётаро. Банковский кризис 1927 года, предшествовавший периоду Великой депрессии, подорвал экономическую стабильность. Новые предприятия, в которые Ётаро вложил капитал, терпели убытки. Катастрофа 1929 года была предсказана еще за шесть лет до ее начала, "когда зашевелилась огромная рыба". За два года до моего рождения, 1 сентября 1923 года, ужасающее землетрясение стерло с лица земли город Иокогама и разрушило половину Токио, а также многие другие, менее крупные населенные пункты в районе Канто. По преданию, под Японскими островами обитает гигантская рыба, которая периодически, когда ее выводят из себя злые проделки глупцов, живущих на поверхности, в отместку выгибает спину, и тогда происходят землетрясения, от которых Япония страдает на протяжении многих веков.
История падения Ётаро была характерна для двадцатых годов: долги, лишение права выкупа закладных, изъятая за неплатеж собственность, продажа имущества с молотка, в том числе и дома в Токио. Но Ётаро не унывал. Он показывал мне карту каучуковых плантаций в Малайе, похожую па доску для игры в го. Светлые квадратики полей там перемежались с темными. Он до сих пор владел акциями этих плантаций.
– Цены на каучук после войны значительно упали, и мои акции обесценились. Но теперь цены на это сырье снова круто поползли вверх. Я оставлю Азусе богатое наследство.
Ётаро был не единственным японским спекулянтом, вложившим капитал в малайские каучуковые плантации. Сетью малайских дорог, одинаково пригодных и для сборщиков каучука, и для транспорта, давно уже заинтересовались наши военные стратеги. Они должны обеспечить удобные трассы для авангарда имперской армии – экипированных велосипедами штурмовых отрядов в их молниеносном марш-броске на Сингапур.
Подобное развитие событий можно было бы предвидеть, внимательно вглядевшись в пеструю карту малайских плантаций моего дедушки. Но тогда я не догадывался о том, что нас ждет в будущем. Не понимал я и значения дедушкиного анализа матча в го. Размышляя над характерами мастера Сусаи и его молодого соперника, рассматривая стиль их игры, Ётаро пытался предсказать грядущие события. Как и игра в го, стиль спекулятивного капитализма эпохи Мэйдзи – коррумпированного и одновременно либерального – впоследствии уступил место импульсивной тактике, состоявшей в странной смеси планирования и напористого риска, характерных для интуитивной военной экономики.
– Ты очень похож на меня, – сказал Ётаро. Честно говоря меня удивили его слова. – Под маской страсти к развлечениям и авантюрам я прятал свою неуёмную жажду жизни. Это была моя маскировка. А ты? Ты уже выбрал маску, под которой будешь,скрывать свою сущность?
– Думаю, это будет маска искусства.
– В таком случае на жизненном пути тебя ждут те же разочарования и несчастья, которые постигли меня. Но, конечно, они будут выглядеть несколько иначе.
Даже такой опытный игрок, как Ётаро, не мог предугадать, когда на этот раз закончится матч мастеров игры в го. Обычно он длился десять часов. Однако мастеру Сусаи понадобилось девятнадцать часов пятьдесят семь минут, чтобы завершить игру. А его сопернику – тридцать четыре часа четырнадцать минут. Всего состоялось четырнадцать сеансов, о которых Кавабата Ясунари сделал шестьдесят четыре репортажа. Турнир растянулся на шесть месяцев и закончился в Ито в гостинице "Дэн Коен" только четвертого декабря. Мастер Сусаи объявил о поражении белых фишек на 237-м ходу соперника, игравшего черными. Утром 18 января 1940 года мастер Сусаи умер в Атами в гостинице "Урокойя". Мы были свидетелями того, как камень за камнем воздвигался его могильный курган.
Все же мы с дедушкой и после четвертого декабря – вплоть до Рождества – продолжали анализировать последние ходы этой игры. Состояние здоровья Нацуко тем временем ухудшалось, близился фатальный исход ее болезни. В три часа ночи, завершив анализ матча, Ётаро открыл бутылку виски, чтобы выпить за мастера Сусаи, признавшего свое поражение. Я слышал, что Нацуко громко зовет меня по имени. Ётаро не удерживал меня в своей комнате, но я убедил себя в том, что дедушка не хочет, чтобы я уходил. Нацуко снова громко позвала меня, в ее голосе звучала невыразимая печаль.
– Мама больше не любит тебя, – произнесла она слова, к которым, как к последнему средству, прибегают матери, шантажируя маленьких детей.
Это было для меня последней каплей. Ётаро понимал мое состояние и кивком подбодрил меня. Я ринулся к выходу из комнаты.
Но у дверей путь мне преградила Цуки с белым эмалированным ковшом с дезинфицирующим раствором, в котором лежали пропитанные кровью тряпки.
– Госпожа истекает кровью. У нее неприглядный вид, – сообщила Цуки, обращаясь к Ётаро. – Молодому господину не стоит смотреть на все это.
– Но она зовет меня, – возразил я. Слезы подступили к моим глазам. – Было бы непростительной жестокостью проигнорировать ее последнюю просьбу.
– Как бы то ни было, но ты должен вернуться и сесть на свое место, – приказал Ётаро спокойным тоном.
Цуки, словно часовой, остановилась на пороге, перегородив своим телом дверной проем.
– Давай лучше начнем новую партию в го, – предложил Ётаро.
– Молодой хозяин не в настроении, вы же видите, – проворчала Цуки. – Вы бы лучше развлекли его.
– Каким образом? – спросил Ётаро и осушил очередной стаканчик виски.
– "Мир не изменился с незапамятных времен", – запела Цуки.
– "Воды текут, любовь такая же, как прежде", – пропел Ётаро следующую строчку и протянул Цуки стаканчик виски. Она с благодарностью взяла его. – Прекрасная старинная песня, – заметил Ётаро и, смеясь, добавил: – Но у меня есть песенка получше, хотя она мало подходит для настоящего момента.
И дедушка спел следующий куплет:
Белый снег на Фудзи
Тает в утреннем солнце,
Тает и стекает
К Мисиме,
И проститутки Мисимы
Замешивают на нем свои румяна и белила…
Эту песенку никак нельзя было назвать печальной. Я слушал, как разогретые спиртным взрослые, импровизируя, сочиняли все новые куплеты.
В песенке говорилось о городе Мисима, расположенном между горой Фудзи и морем. Город был известен тем, что из него открывался прекрасный вид на увенчанную снегами Фудзияму. Старавшиеся развлечь меня взрослые пели о вечных снегах Фудзи, растаявших от эротического жара. Так я обрел свое истинное имя. Фамилия Мисима произошла от названия города, имя Юкио было производным от слова "снег". При этом имелся в виду растаявший снег, струящийся по склону горы и стекающий к Мисиме. Холодные воды, захлестнувшие Мисиму, текли по моим щекам теплым потоком.
– Неужели песенка заставила тебя заплакать? – спросил Ётаро, заметив мои слезы.
В эту минуту дедушка представлялся мне добродушпым чудовищем.
– Она может услышать нас, – тихо промолвил я.
– Ну и что? – сказал Ётаро, пожимая плечами. – А мы слышим ее. Здесь ничего не поделаешь. Нам остается только ждать. Посмотрим, кто первый появится на пороге.
– Но бабушка не может встать с постели. Поэтому она не появится здесь, а мне ты запретил ходить к ней.
Ётаро покачал головой:
– Никто никогда не может предугадать, что выкинет эта женщина.
– Что ты хочешь сказать? – спросил я.
Зловещий тон дедушки я объяснял большой дозой выпитого виски. Тем не менее меня охватила дрожь, и я почувствовал, что сейчас может произойти нечто необычное.
– По мнению твоей бабушки, я балагур и шутник, исполнитель фарсов, не умеющий ценить высоких чувств и помыслов. Она гордится глубоким пониманием театра Но, его секретов. Разве главный герой пьес театра Но не является призраком, часто предстающим перед зрителями переодетым, принявшим облик скромного простоватого селянина, рыбака, жницы или… – и тут Ётаро схватил Цуки за запястья и показал мне ее изуродованные физическим трудом и болезнями руки, – или старухи? Разве в конце пьесы главный герой или героиня не предстают в своем истинном облике великого воина или прекрасной придворной дамы? Причем это преображение символизирует освобождение измученного духа от бремени прошлого? Что все это может означать, как ты думаешь?
Я с опаской посмотрел на дверь. Мне казалось, что сейчас на пороге возникнет грозная фигура Нацуко. Я услышал стук ее трости и жалобный, зовущий меня голос.
– Она стучит тростью в пол, – сказала Цуки, и наваждение сразу же рассеялось. – Позвольте, я схожу к ней.
Юкио Мисима, ироничный притворщик, использует снег священной горы Фудзи для того, чтобы замешивать на нем косметические средства. Может быть, он хочет исполнить роль белолицей ёросу, проститутки из Мисимы, самого непритязательного существа на свете? Может быть, он собирается покрыть свое лицо пугающей белизной, напоминающей проказу?
ГЛАВА 9
НИКАКОЙ КАПИТУЛЯЦИИ
Я начал "встречаться" с баронессой Омиёке Кейко, как с несвойственной им сдержанностью выражаются американцы. Я назначал ей, этому Кавалеру Роз, занимающемуся кэндо, свидания каждый раз, когда у меня выпадал свободный вечер в конце недели. Она стала моей постоянной спутницей. Мы вместе ходили по ночным клубам и аристократическим вечеринкам. Но наши отношения этим и ограничивались, взаимные чувства оставались чисто платоническими. Обязанность и удовольствие слились в единое целое, природа действительно взяла свое, но не так, как на это рассчитывал капитан Лазар.
Бывшая баронесса Омиёке была настоящей лисицей, под стать лису Лазару. У нее были свои собственные амбиции и расчеты в этой игре. И как часто случается с независимыми женщинами, она стремилась обрести свободу, общаясь с мужчинами-гомосексуалистами. Однажды летом я и Кейко отправились на вечеринку в фешенебельное курортное местечко Каруизава, расположенное за пределами Токио.
– Как вы относитесь к романтическим планам капитана Сэма? – спросила Кейко, когда мы, немного потанцевав, сели за столик, чтобы подкрепиться.
– Какие планы вы имеете в виду?
– Не притворяйтесь, Кокан, речь идет о его планах поженить нас.
– А вы можете представить нас в качестве мужа и жены, баронесса? Мне кажется, фантазии Сэма не стоят того, чтобы говорить о них.
Кейко молча стала рыться в своей сумочке. Я решил, что она ищет сигареты. Но она достала фотографию. Взглянув на нее, я ужаснулся. Мое лицо залила краска стыда, кровь гулко застучала у меня в висках. Это был мой портрет в розовых доспехах самурая.
– У вас на этом снимке такой вид, как будто вас пожирает лобстер, – заметила Кейко и бросила фотографию на стол. – Возьмите на память.
– Меня заставили позировать в таком виде, прибегнув к шантажу! – воскликнул я.
– Зачем Сэму шантажировать вас? По-моему, вы с удовольствием делаете все, что он от вас требует.
– Нет, я не испытывал никакого удовольствия, – возразил я. – У меня не было другого выхода.
– Как у всех нас, – едко заметила баронесса.
Мне хотелось схватить и спрятать фотографию, пока ее не увидели другие гости, присутствовавшие на вечеринке. Но никто из них не подошел к нам, чтобы полюбоваться на Хираоку Кимитакэ, "пожираемого лобстером". От разлитой на столе кока-колы края снимка стали липкими.
– Мне хотелось бы иметь другое тело, – промолвил я.
– А чем вас не устраивает ваше? – смеясь, спросила Кейко. – Вы все обожаете театральные эффекты.
"Вы все"… Я почувствовал, как меня изъяли из рода человеческого и поместили в гетто беспутных гомосексуалистов.
– Мне бы хотелось, чтобы панцирь лобстера прирос к моему телу, как коралл, и превратился в твердые, налитые силой мускулы. Я мечтаю стать горой крепких мышц и походить на классически совершенные греческие статуи. Однажды я покажу людям свое тело преображенным до неузнаваемости, клянусь вам!
Кейко грустно слушала меня. Должно быть, я представлялся ей испуганным ребенком, уговаривающим себя не бояться темноты.
– В слабости есть свои преимущества, дорогой мой, – заметила она.
– Вы говорите так, потому что красивы и сильны. А я слабый человек, и вы презираете меня за это.
– А почему вы думаете, что мой внутренний мир соответствует моей внешности?
– Все эти разговоры о внутреннем мире – чепуха! Сейчас вы заведете речь о моей "внутренней красоте". Я хочу, чтобы мой внешний вид соответствовал вашему, чтобы мы были красивой парой.
– Мы с вами и так прекрасная пара, – сказала баронесса Оми-ёке. Взяв со стола фотографию, она разорвала ее и положила клочки в свою сумочку. – В эпоху обратного курса нет ничего невозможного.
Часть 2
ДРАГОЦЕННОСТЬ
Анатомия бестселлера
Из неопубликованных стенограмм интервью, взятого у Юкио Мисимы Тукуокой Ацуо в Бенаресе, Индия, в октябре 1967 года.
ГЛАВА 1
ПРЕДИСЛОВИЕ ТУКУОКИ АЦУО,
КОРРЕСПОНДЕНТА "МАЙНИКИ СИМБУН"
Утром 17 октября 1967 года я прибыл в индийский город Бенарес, и меня отвезли в гостиницу "Кларк", где во время своего краткого визита в Индию жил Юкио Мисима. Конфиденциальную информацию об этом я получил от издателя Мисимы, Нитты Хироси, и сразу же вылетел из Токио, чтобы взять интервью у писателя, который, по общему мнению, в этом году имел все шансы стать лауреатом Нобелевской премии.
Интервью началось с напрашивающегося, но довольно нелепого вопроса. Я спросил, уверен ли сам Мисима в том, что получит Нобелевскую премию? Почему я, опытный журналист, много лет знакомый с писателем, задал подобный дилетантский вопрос? Попытаюсь объяснить, хотя мое оправдание будет выглядеть довольно необычно. Мисима принял меня на балконе своего гостиничного номера, лежа на кушетке. Он был совершенно голый, как один из тех святых саддху, которые шествуют по улицам Индии, не стыдясь своей наготы.
– Добро пожаловать в Каси, Драгоценность, – приветствовал он меня.
Я не понял, что такое "Каси, Драгоценность", но был слишком смущен, чтобы попросить писателя объяснить мне значение этих слов. Как я мог брать интервью в подобной ситуации? К счастью, ширма бугенвиллеи на балконе скрывала нас от нескромных взглядов прогуливающихся по лужайке постояльцев гостиницы.
Сильно нервничая и стараясь не смотреть туда, где в позе одалиски возлежал Мисима, я стал возиться с магнитофоном, непослушными пальцами пытаясь включить его. Мне вдруг пришло в голову, что нагота является для Мисимы своего рода маскарадом, и я обиделся на писателя. Мне не нравилась его попытка подобным абсурдным образом устроить мне испытание.
Как я уже сказал, я знал Мисиму много лет. Вместе с другими его знакомыми, широкий круг которых он формировал, пользуясь своим незаурядным обаянием, я наблюдал за трансформацией его тела. Мисима всегда был болезненным и тщедушным, даже по меркам довольно снисходительной к физическим недостаткам интеллектуальной элиты. И вот теперь он вдруг предстал перед нами в образе атлета с хорошо развитой мускулатурой. Это стоило ему четырех-пяти лет строжайшей самодисциплины. Свою борьбу за преображение в классического мистера Атланта, духовного крестного отца всех культуристов, он начал в середине 50-х годов.
В том, что человек стремится усовершенствовать свое тело, нет, конечно, ничего плохого. Напротив, это достойно всяческих похвал. В Японии атлетическое мастерство только приветствуется. У нас, как и во всем мире, высоко ценится внешняя привлекательность мужчины или женщины. Все это очевидно. Необычным, а вернее, аномальным в поведении Мисимы, с нашей точки зрения, было то, что он сделал свое тело эстетическим центром внимания. Из года в год мы имели возможность следить за его успехами по сомнительным фотографиям в журналах, производившим странное, а порой болезненное впечатление. Мисима выходил за рамки хорошего вкуса, его снимки стали более чем эксцентричными. Странная вещь, но чем совершеннее становилась его мускулатура, тем более декадентским представлялся облик.